Франц Иннерхофер - Прекрасные деньки
Хозяйка сообщала, что они уж все средства перепробовали, но даже порка не помогла. Хозяин-то поначалу чаще его жучил. А он еще и выкобенивался и грубил им, но Рудольф дурь-то из него маленько повыбил. Теперь он смирный малец, правда, себе на уме. Сколько он доставил им неприятностей, сколько хлопот. Господина священника, видите ли, не любит, молитва для него как наказание. Хозяйка стала припоминать разные случаи, переводя взгляд с Хельги, которая ловко делала свое дело и при этом успевала что-то сказать Розе или Марии, на Холля, а с Холля на Марию, безучастно возившуюся со сливками, а потом на Розу, если уж Роза попадалась ей на глаза или же нужна была в качестве безмолвной свидетельницы. Снова горохом посыпались имена, которых Хельга и знать не знала, но зато знакомые Холлю. Целая толпа людей воскресла в его воображении и все для того, чтобы выставить напоказ его детство. Ожили картины скотного двора, забоя и случки, замелькали коровы, люди, лошади. Несчастные случаи, гробы с покойниками, обезображенная топором пастушка, сцепившиеся в драке братья Гуфты, Мориц с открытым спросонья ртом на куче сена, Мориц с зажатыми в грязных губах сапожными гвоздями, дядя, вязнущий в снегу по дороге в школу.
Холль слышал голос хозяйки, но уже не слушал того, что она рассказывала. У него было такое чувство, будто ему приспичило мочиться под стол, и он никак не может остановиться. Хельга дала хозяйке выговориться и наконец все-таки прервала. Каких только ужасов она тут не услышала о Холле в его же присутствии.
— О людях здесь говорят, как о груде булыжников. — Она сказала это так, что мороз прошел по коже. Под ноги хозяйке вдруг полетела рукоятка от пахталки.
— Тут и обращаются с людьми, как с камнями! — крикнула Мария и выбежала из кухни, хлопнула кухонная дверь и еще одна, в глубине дома.
— Вот тебе и на! В меня уж посудой швыряют. Сперва ты льешь молоко в огонь, а потом швыряешь в меня посудой. Неровен час и прибить могут. В собственном доме нет спокойного житья.
— Разве это твой дом? — спросила Хельга.
— Не то чтобы мой. Собственным назвать не могу.
— Почему же ты тогда сказала: "В собственном доме?"
Хозяйка пояснила, что так у нее язык повернулся, но, чей бы дом ни был, она не потерпит, чтобы прислуга в хозяйку посудой швыряла. Хорошее дело, нечего сказать. Этак-то и она сама начнет посуду кидать. — Куда это годится? До чего мы дойдем, если все будут друг в дружку посудой запускать? Света белого не взвидишь. Придется собрать манатки, да ночью, по-воровски, из дома бежать. Расширялась тут. А если бы попала. Не дай Бог, люди узнают. И сапожник, чего доброго, в своем потешном листке высмеет нас на масленицу.
Она наклонилась, чтобы поднять с пола рукоятку, но Хельга опередила и ногой отбросила рукоятку в сторону буфета.
— Ах, вот ты как! — вырвалось у хозяйки.
— Гляди, Марта, — сказала Хельга, подняв рукоятку, которая в ту же секунду, пролетев через всю кухню, ударилась о дверь кладовой. У Розы выпали из рук поленья, и одновременно с хозяйкой она издала душераздирающий вопль. Хозяйка вскочила со скамейки и в ужасе уставилась на Хельгу, а Холль ухватился за стоявший за спиной горшок с цветком. Увидев это, Хельга, улыбаясь, покачала головой и сказала хозяйке:
— Сбивалка всего-навсего вещь, и дверь кладовой тоже только вещь. Я лишь показала всем вам, как здесь обходятся с людьми. При этом вы ведете себя так, будто у вещей есть души. Какой крик поднимаете, если тарелка бьется.
Она направилась к мойке, хозяйка испуганно вскрикнула, а Хельга бросила на пол миску, и звон черепков потонул в воплях ужаса. Затем Хельга подошла к столу, отвесила Холлю пощечину, и, кроме шлепка, ничто не нарушило воцарившуюся тишину.
— Меня саму, — сказала Хельга, — в детстве то и дело награждали оплеухами. Работала как запряженная. Да и повидала на своем веку предостаточно. И уж теперь-то знаю, как из детей делают зассых и болванов. Ты вот представь себе, Марта, что у тебя рука обожжена, ты ведь не будешь тут горбатиться, а сядешь в инвалидное кресло, а кто-нибудь войдет и начнет по всей твоей кухне дорогими тебе предметами швыряться. Да у тебя в голове помутится от такой карусели, а там, глядишь, и в постель начнешь мочиться, как замученное страхом дитя. А ведь и всего-то делов — предметы мимо тебя летают, никто при этом тебя ни пальцем не трогает, ни ремнем не охаживает. Больше двадцати лет, — продолжала Хельга, — откухарила я по разным домам и на чужих спину гнула и лишь теперь могу сказать про все про то, чего в городе натерпелась и как чуть с ума не сошла. Если о детстве рассказывать, дюжины газет мало будет. Когда я смотрю на Холля, Марию или на Морица, то перед глазами собственное детство встает. Я бы не стала все это говорить, — втолковывала Хельга хозяйке, — если б не знала, что везде вокруг царят одни и те же убийственные заблуждения. Бога молить да детей колотить, — вот и весь закон жизни, — заключила Хельга.
Тут хозяйка посмотрела на часы.
— Господи Иисусе! — всплеснула она руками. — Я тут уши развесила, и детей разбудить забыла. Придется с постели сорвать и в школу записку с извинениями составить.
Понял ли Холль, о чем шла речь?
Да, он понял, что эта женщина понимает его, что у хозяйки короткая память, что хозяин всегда оглушал их работой, что хозяин никогда не бьет скотину, что у него сердце разрывается, когда на бревне трещину увидит. Но, слушая Хельгу, Холль думал прежде всего о том, что, дай Бог, работники примут сторону Хельги, что носить обед работникам она будет посылать Марию, а не Розу. Хотя Мария не пожалела на допросе ни Фельбертальца, ни Найзера, ни Лоферера, не в силах унять ненависти ко всему, что творилось в усадьбе, а с другой стороны, потому, что и так все уже было давно известно, все же она казалась Холлю надежнее Розы. Роза будет льстиво хихикать каждой шутке хозяина и взахлеб рассказывать ему про всех и про все, а Мария взвалит корзину на спину, сядет на велосипед и поедет по деревне, пересмеиваясь со встречными, а потом у шалаша за едой, от нее слова не добьешься. Еще его успокаивала мысль о том, что крестьянин, которому она дала от ворот поворот, на другой же день донес на нее и на сестру. Вся деревня про это знала, все вокруг судачили или многозначительно молчали, а теперь на Марию люди пальцами показывали.
В школе Бедошик затеял своего рода игру. Каждый ученик должен был назвать своего друга. Холль сдуру назвал одного деревенского горлопана, а потом со стыдом увидел Лео, своего единственного друга, который остался в полном одиночестве, а в качестве друга назвал его, Холля. Домой шагали вместе, и Холль не знал, куда глаза девать.
Когда он вошел в сени, по лестнице спускались Мария, за ней хозяйка и Хельга. Они горячо в чем-то убеждали Марию. Покуда Холль доставал из духовки подогретый ужин и нехотя ковырялся в тарелке, до него дошло, что Мария убежала наверх в девичью, забаррикадировалась сундуками и кроватями и начала выжидать, когда можно будет, захватив пожитки, удрать из этого дома. Хозяйка говорила, что не раз подымалась наверх и у запертой двери пыталась по-доброму втолковать и объяснить, что Марии в ее-то состоянии и податься некуда, не говоря уж о том, чтобы работу найти.
— Кто возьмет беременную работницу? — то и дело вопрошала она Марию через закрытую дверь.
Найзер не молился.
Мария не молилась.
Конрад не молился.
Фельберталец что-то бубнил.
Лоферер бубнил.
Холль тихо молился, а про себя ругался.
Хельга сидела на скамье и листала цветной журнал.
Прош не молился.
Гуфт скорее всего тоже.
Роза не знала, молиться ей или нет.
Феликс молился из страха, но неохотно.
Йорг молился из страха, но неохотно.
Хозяин молился громко и был рад завершению.
Лишь хозяйка молилась и злобствовала.
Мориц сидел на кухне и курил самосад.
Все уселись за стол, а Мария тут же принялась есть. Остальные даже ложек из кожаных петель под столом вытащить не успели, а Мария уже вывалила в тарелку клецку, рубанула по ней ложкой и начала жевать. Прежде за это она получила бы от Мастерового ложкой по рукам. А теперь работники лишь загоготали, все от души смеялись над многовековым обычаем, не смеялись только хозяин и хозяйка. Но и прикрикнуть хозяин не решился, он чувствовал, что тогда, чего доброго, опрокинется весь стол с клецками, тарелками и салатницей на треноге. Найзер с Конрадом только этого и ждали, и никто не смог бы остановить их. Однако вскоре работники поутихли и ели уже молча. Тут вдруг Мария со смехом сообщила, что получила письмо от сестры. Та пишет, что в исправительном заведении во время еды дозволяется говорить только воспитательницам, больше никому, но сестра все равно болтает.
— Стало быть, накажут за это, — сказала хозяйка.
— Заставляют мыть полы и сортир чистить, но ей это ничего не стоит.
