Джеймс Олдридж - Не хочу, чтобы он умирал
— Ничего. Прихватите и меня.
— Куда? — подозрительно взглянул на него Куотермейн. — А в общем — какое мне дело! Ступайте куда хотите. Уж больно вы непокладистый, Скотти.
— В каком смысле?
— Мало ли в каком! Иногда за вас и ломаного гроша не дашь! Нельзя же так прожить весь век: вундеркиндом из специалистов. Вот увидите, что они с вами сделают! Она-то знает! Она все знает…
— Что вы мелете? О чем она знает?
— Знает, что они намерены вознести вас на недосягаемую высоту. И не за то, что вы умеете, а за то, чего вы не умеете. Они собираются вас признать. О господи!
Скотт не обращал на его воркотню никакого внимания. Он осматривался по сторонам, соображая, где бы ему вымыть руки, прежде чем он нальет себе еще пива. Ему вдруг показалось, что от него несет запахом смерти, а Куотермейн угнетал его своей мрачностью.
— Неужели тут нет рукомойника? — спросил он.
— Нет! — отрезал Куотермейн. — Лучше послушайте, что я вам скажу, и плюньте на вашу гигиену. Хотя вы-то, слава богу, чистоплюй, чего — увы! — нельзя было сказать про Пикеринга. Но дело не в этом.
— Давайте уйдем, — предложил Скотт.
— Нет. Послушайте, что вы собираетесь завтра ответить Уоррену?
— Почем я знаю — ведь он ничего еще мне не сказал.
— Какая разница, что он вам скажет. Важно другое: эти «сосунки» за вами охотятся.
— А что ж тут плохого?
— Но и не в этом суть, — Куотермейн вытянул палец, словно пытаясь нетвердой рукой нащупать эту суть. — У них есть нюх на хороших людей. — Он сморщил нос и стал крутить усы. — «Мы намерены сделать вам одно предложение, капитан Скотт!»
Скотту не хотелось признаться, что ему уже сделали предложение, или, вернее, наполовину сделали.
— А если предложение будет стоящее, тогда что?
— Конечно, оно будет стоящее. Других они не делают. Беда в том, что вам и невдомек, как они умеют приворожить человека, когда они его признают. О господи! «Иметь иль не иметь, вот в чем вопрос!..» И вы будете предателем, если к ним переметнетесь…
— Вам непременно нужно вести этот разговор под пивными парами? — Скотт почувствовал, что устал. — Ради бога, Куорти, ешьте вы лучше мороженое!
— Ничего вы не понимаете. И не хотите понять. Послушайте, я вам открою секрет. Все эти ублюдки больны черной оспой. Держитесь от них подальше…
Скотт допил пиво, все время с брезгливостью чувствуя, что руки у него пахнут мертвечиной, и поднялся, чтобы уйти.
— Мне сегодня не до того, Куорти. Пойдем.
— Говорят вам, что они все заразные. Особенно Уоррен.
— Уоррен человек неплохой. Мне он нравится.
— Ну да, конечно, неплохой. Потому-то особенно заразный.
— Ш-ш-ш!
— Вы на меня не шикайте! Научились уже от них!
— Пойдете вы, или я уйду без вас?
— Пойду, пойду. Но она ошибается, старина, она не права. Что мне вам сказать, чтобы вас убедить?..
— Не надо меня убеждать. Не в чем. Я вот только иногда удивляюсь, почему бы англичанам не взять, да и не перестрелять друг друга? Все было бы раз навсегда решено. Вот в чем вам надо бы меня убедить.
— Вы, видно, выпили лишнего…
Он не ошибся. Всему виной было пиво, выпитое натощак после утомительного дня, и прикосновение смерти. Куотермейн все-таки заразил Скотта потребностью поговорить по душам.
— Ну скажи мне, почему они не палят друг в друга, скажи! — допытывался Скотт.
— Потому, что ни один из них не стоит пули. Понимаешь, старина? Что, опять Черч на уме? Сладу с тобой нет. Кому он нужен, этот Черч, да и твой «человека тоже? Всех их надо перестрелять, к чертям! Да разве тебе это понять? Отвези меня лучше домой.
Скотт отвез его на «виллисе» в лагерь, а потом снова попросил машину, чтобы поехать к Люси Пикеринг. Было уже очень поздно. Ночь его как будто успокоила; прикоснувшись к Абду Эффенди и к горю его близких, Скотт чувствовал себя мягким, как воск.
18
— Где вы были? Уже так поздно!
Ее цветущее лицо было таким свежим, что Скотту снова почудилось, будто от него самого пахнет смертью.
— Вы какой-то серый, — сказала она, закрывая за ним дверь. — Что с вами?
— Хорошо бы принять ванну, — сказал он. — Очень это неудобно?
— Вот еще чего недоставало! Приходить ко мне среди ночи, чтобы принять ванну! — сказала она, вводя его в комнату.
— Разве уже так поздно? — Он отнял руку. Ему не хотелось, чтобы до него дотрагивались.
— Давно пробило одиннадцать.
Она привела его в свою комнату, где нежные краски выгодно оттеняли ее лицо. На ломберном столе, заваленном картами и записными книжками, ярко горела лампа.
— Вы собирались спать?
— Нет. Перечитывала заметки Пикеринга.
Он не задал ей вопроса, который сам собой напрашивался, но она на него ответила:
— Я подумала, что неплохо было бы привести его записи в какой-то порядок. Вы правда хотите принять ванну?
— Конечно, уже очень поздно… — сказал он. — Но мне не хотелось будить весь дом, где я живу…
— Тогда пойдемте.
— Если бы я мог еще переодеться во что-нибудь чистое… — Он уже снял куртку.
Отвернув тяжелые медные краны, она вышла, но сразу же вернулась и принесла полотенце, а потом ушла опять. Он разделся на черно-белом мраморном полу, сел в горячую ванну, натерся люфой и предался любимому занятию каждого англичанина — стал мокнуть в собственной грязи. Но потом поднялся и пустил холодную воду из ручного душа с гибким шлангом. Он ощущал, как вода сбивает с его кожи липкую испарину и словно возрождает покровы тела. Сначала он потерял отвращение к себе, потом почувствовал свежесть, а за ней прилив новых сил.
— Скотти! — Люси подошла к двери, когда он вытирался.
— Я сейчас.
— Наденьте вот это. — Она открыла дверь и, решив, что ей нечего стесняться, вошла, неся ворох одежды из сурового полотна. — Я купила эту туземную одежду в Палестине, когда в прошлом году ездила в школу, где учится Эстер. Можете себе представить — ее ткут монашки и продают кочевникам, — кажется, друзам. Очень красивая вышивка на подоле…
— Когда мы с Пикерингом носили одежду бедуинов, — сказал ей Скотт, — несколько сенуситов[32] приняли нас за воров, которые таскают у них коз, и чуть было не убили. И убили бы. Если бы стреляли получше.
— Представляю себе, как вы оба развлекались!
— Я-то нет. А вот Пикеринг непременно перестрелял бы их всех, если бы у него был пистолет.
Он надел на себя одежду друзов, которая слегка припахивала кедром — не то дымом кедровых поленьев, не то сундуком из кедрового дерева. На его жестком, обожженном лице лежали темные тени, а глаза совсем провалились. Он еще не успел побледнеть от жизни в Каире; мокрые волосы были приглажены, крутые завитки развились.
— Вас можно принять за очень древнего римлянина или за очень русского русского, — сказала она. — Но вот уж за араба вас никак не примешь!
Он знал, что выглядит нескладно в любом романтическом наряде, и поэтому постарался сделать свой костюм хотя бы удобным, обмотав вокруг талии пояс и оставив в ванной пыльные башмаки.
— Вы слишком коренасты и слишком крепко сбиты для араба, — продолжала она, играя концами его пояса.
— В Верхнем Египте мужчины куда крупнее меня.
— Да, но это са'айда[33], а не арабы в бурнусах, к тому же они жирные. А вы сплошной хрящ. Не убирайте ванну. Утром придет Абду. — Это был ее кухонный бой, который всегда приветствовал Скотта по-английски. Но Скотт нашел тряпку и подтер пол ногой. — Идите, — звала она. — Я сварила кофе.
— Как вы думаете, удобно мне пойти в таком виде домой?
Она собрала с пола его одежду, но он отнял ее, сказав: «Не трогайте!» — и снова бросил на пол, ничего не объяснив. Она продела руку ему под локоть, подчеркнуто не стала его расспрашивать, довела до плетеного кресла у себя в комнате и насильно туда усадила. Сама она села с ним рядом.
— О господи, Скотта, как редко последнее время выпадает свободная минутка!
— Это верно.
— И как я рада вас видеть!
Она налила ему чашку кофе и, скинув туфли, подобрала ноги.
Он пил кофе, наслаждаясь тишиной. Но Люси не долго разрешила ему молчать.
— Я хочу с вами поговорить о ваших делах. Не возражаете?
— Наоборот. Буду очень рад.
— Мне пришло это в голову потому, что я только что читала записки Пикеринга. Он уверяет, что вы его надули.
— Как?
— Пикеринг пишет, что огнестойкий герой долгих маршей и безошибочных решений на поверку оказался просто романтиком.
— Пикеринг был романтиком, а не я.
— Ерунда. Вы только это скрываете. Что за спор был у вас по поводу де Виньи?
— Де Виньи?
— Ну да, Альфреда де Виньи. Вы спорили с Пикерингом по поводу «Servitude et grandeur militaires»[34].
— Не помню.
— Нет, помните. Вы сказали, что вам нравится «Laurette»[35]. Пикеринг пишет, что вы считаете эту вещь замечательной. Чем? Она такая поверхностная, романтическая…
