Владимир Курносенко - Милый дедушка
Прыгнул.
И — хриплая женщина в белом халате, с кольцами на прокуренных пальцах:
— Когда в последний раз имели половое сношение?
???
Вспомни, Дьяков. Может, забыл?
Все. Тебе девятнадцать лет, и ты болен венерической болезнью.
Замри и не давай себе думать. Никому. Слишком страшно. Займись самолечением, стань хроником. Хроник-девственник Дьяков. Профессор-венеролог брезгливо сморщится от такой самонадеянности: «На втором курсе, как же, мы все уже профессора!» И тогда ты поймешь, что попался. Все. Впереди мрак, мужское бессилие, и главное, никогда-никогда не будет Маргариты. Все. И никто не узнает, как ты много ставил на себя.
Плати.
«Возложи вретища на чресла свои и веревки на голову свою».
2. Из дому. Дворник метет снег:
— Здравствуйте! — Улыбается.
— Здравствуйте!
3. Снова: сквер, парк, аллея. Притихло, спряталось — не отвечает. Ну да.
На свете счастья нет, а есть покой и воля. Те витрины убрали из кинотеатра. Теперь там гладко, и просто стоит цветок.
Брод. Бродвей. Гирлянды и неон. Пап-пап пап-пара-ра пап-пап. Обратись, Господи, избавь душу мою, спаси меня ради милости Твоей.
Шел, продираясь, в горячей толпе. Девушка засмеялась, заглянув в лицо. Тоже засмеялся. Неужели я умру?
4. КВН. Клуб веселых и находчивых. Студенты на преподавателей. Преподаватели на студентов. Битва. Здесь и твой друг — профессор-остряк-венеролог-находчивый. Он желает победить. Он лысый и рыжий, и ему хочется. Понимаете? Очень. И студенты тоже молодцы. Острят, веселятся, находят. Примолкают с улыбками джентльменов, но охота ведь победить, охота молодцам. У всех одно выражение.
Муравьиная куча. Грибы. Клубень.
Шел, пиная листья. Допустим, справедливо, и со мной покончили по ошибке. И мы все одно, из одного корня, вот с этим, что пьет газировку, проливая и захлебываясь. Но — нас же надули! Всех! Вы не заметили? Нас придумали грибами. Много-много грибов с осклизлыми шляпками. Грибница, клубень. Да! Да. Сознание — бабочка-однодневка над земельным нутром коротенького нашего бытия. А высоко, птицей, ему не взлететь. Где уж… Земля и сырость. Вот наше место. Хотеть, желать, истекать. Даже экскременты — подлость и смерть — это условия. Мы не можем без них и друг без друга. Единая плесень грибов. Навозная куча с глазами. Грибы.
Червивый гриб, Дьяков.
5. Стоял среди одногруппников в морге, не слушал, в чем там было дело. Смотрел в угол, мерз. Там, на крайнем у стены, — девушка.
Сквозь тошноту, бубнеж преподавателя пробилась, стояла, вздрагивала последняя точность линии — гениальный изгиб гениальной работы.
Утонула. Исчезла. Отвернулась к стене. Лежи…
Вышел. От халата пахло формалином.
Помнишь, в троллейбусе, на пляже, сто раз ночью и тысячу раз днем, помнишь?
Кто обещал тебе, что она должна дожить?
С чего ты взял, что мир устроен справедливо?
Справедливо. Ведь это ты — предал.
Закурил. Ну.
Значит, это я ее убил.
Глупости. Почему ты решил, что она для тебя?
Потому что она прекрасна?
Потому что умерла?
6. Пить.
Друзья, апостолы. Рестораны, общежития. Стра-ашно. Хватался за старые книги, держал перед глазами. «Князь Андрей был…» Давил, увиливал, прятался. Не думать! — все стало проще. Не нужно смотреть в их лица. Мясо. Эрос. В чистом виде. Антипод смерти. Все.
Из узоров на стене выглядывали рожи. Глаза, губы, уши, уши, утекающие рты.
Отлеживался, снова напивался. Таскался. Она, оно, они… Слава богу, оказался незаразным. Вспыхивала, реже, надежда: лекарство, врач… попробовать. Обратись, Господи. Журналы, картотеки. Симптом Рейтора, ну-ка, ну-ка… Исцели меня, Господи, ибо кости мои потрясены.
Брал гитару, фальшивил, пел. Апостолы слушали, разливали, поднимали брови — такие страсти-мордасти. «И не мешают больше пятна плесени, и профиль Нефертити не задет…» Пел. Слушали. Заражались. Уйдут, забудут, все у них так, понарошке. Он — останется.
«В четвертом измерении — любви, уже не жду я никого навстречу».
7. Чужая девушка, Юркина, посмотрела на него из-под челки: «Ничего не поможет тебе, Дьяков, ты пропал».
Да-да. Прощайте, королева Марго.
8. Да-да. Утратили волосяной покров, встали на задние лапы, всунули их в какие-то боты — клыки маленькими, глаза хитрыми. Мимикрия.
Ваша любимая порода?
— Моя? Доберман-пинчер. Исключительно доберман-пинчер.
А вы сами… похожи.
Правильно! Хозяева похожи на своих собак. Разве вы не знали?
— Молодой человек, выходите? Ах, это вы, девушка, извините.
— Не работают, не учутця, пьють.
Ах, извините, проходите, обознался, баушка.
9. На спор, пьяный, вошел в трамвай, огляделся — сидела у окна, глаза крашеные, слабые, провалились от его соколиного взгляда. Вывел за руку в заднюю дверь — трамвай не успел тронуться.
— Чистая работа.
Протянул просто руку, взял ладошку с колен. Вел на глазах вагона. Ни единого слова.
Выиграл. Гордый.
В постели старался запомнить имя. Потом ели и пили, и она смеялась. Холодный ручеек в его раскаленную глотку.
Манон.
10. «Ох, да-д, это-д не по мне — краса в чужом окошечке…»
Устал.
Пить, снова пить, каяться, чего уж… Червоточина, сказала тетя Лина, червоточина внутри. Червивый гриб.
— За что все-таки? Знаешь.
Было. Было. Ошибка в расчете. Расчет.
Кто тебе сказал, что ты можешь что-то решить за себя? Откуда такая уверенность?
«Цель человеческого существования заключается в прохождении…»
По жизни, говорил Сашка, по жизни надо.
А чего ж они? Ведь Гретхен и Маргарита — одно и то же имя. Или вы не читали «Фауста»? Зачем же вы их поделили?
— Это не я.
А кто?
Это, это…
11. Из двора — музыка. Тревожные звуки прекрасной музыки… Скрипка. Иди сюда, ко мне, на самый край, не бойся…
В арку, в ржавые ворота, дальше. Стихала, убегала, снова. Двор, улица, еще, мимо бабушек — потел, дышал, задыхался. Вот…
В окне второго этажа, по пояс голый, стоял белокожий мускулистый парень со скрипкой на плече. Иди, иди сюда…
В курчавых волосах серели два маленьких крепких рога.
12. Манон впереди, с подругой, сзади Дьяков с одним Из апостолов. Понимаешь, говорит Дьяков, когда я смотрю на ее руки, пальцы в морщинках, мне, мне… Пьяный Дьяков. Апостол слушает. Понимаешь, я ее не люблю, но мне нравится, как она смеется. Она не притворяется. Она Манон, но она…
13. В ресторане. Напротив Доберман, тот самый. Белая кожа, подробный рельеф мышц. Красивая рука.
Разливает.
«Я не ты. Не напьюсь, не подерусь, не ляпну. У меня звоночек! Видишь?»
Ногти с голубыми лунками, подпиленные, чуть отпущенные. Белая кость. Доберман.
«Я же знаю, чего тебе надо. Ты умрешь — а им на… чхать — даже не заметят. У них тьмы. И тебе обидно».
Официантка принесла бифштексы. Тяжелое бедро вдавилось ребрышком стола. Спасибо.
«Им начхать, а ты тут переживаешь! Так? Совесть, Да? И прочее. В том-то и штука».
Так его ненавижу, что чувствую виноватым. Вот ведь!
Ты пойми, раз и навсегда, это (то есть совесть) пятая колонна, способ подчинить тебя изнутри. Понимаешь? Веками культивировалось, как полезное роду, как домашнее животное. Понимаешь?
Каким умным он сейчас себе кажется! «Понимаешь?!» Каждый кулик предлагает жить в своем болоте. Вино и вата — вата и вино, вот что я чувствую.
«Но это всему, понимаешь, всему роду? О тебе лично речь не шла!»
Все-таки послушай.
Слушаю. Интересно, мог бы он убить человека?
Белые пальцы поглаживают горлышко. Нежность. Перстень на втором. Вот она, нежность.
«Добро — зло! Глупость! Кто это выдумал? Ну какое такое добро и зло? Это же элементарно! Договорились — провели черту. Сегодня здесь, завтра там. У арабов многоженство добро, у нас — зло. Глупость!»
Про арабов я уже где-то слышал. Водка теплая. Чего это он так нервничает? Вино и вата — виновата. Нет, она не виновата, так как есть вино и вата.
— Ты смог бы убить человека?
— Что?
— Я говорю, ты мог бы убить человека? Ты? Не араб?
— Не надо… Не надо проституировать своими мозгами.
— А что надо?
— Жить. Просто жить. Любить жизнь. Баб любить.
Смеется. Господи, они смеются! Болото на весь мир. Постиг. Губы в уголках не сходятся — красные щели. Мокрые щели Добермана.
Я ударил ее, думал Дьяков, ударил за это — за измену. Мне. Она была виновата и промолчала. Шел дождь, и на асфальте была вата.
Прости меня, Манон, я не смогу больше любить тебя.
— А ты что, любил?
Нет, но теперь — всё, всё.
— Ты ее любишь? — Рука опять на бутылке. Красивые пальцы джентльмена красивой джентльменской руки.
