Кристин Валла - Мускат
И Клара Йоргенсен послушно кивнула, хорошо зная, что старик прожил долгую жизнь, так что уж он-то знал толк в поварском деле.
Спустя два дня Эрнста Рейзера сбила машина, когда он переходил улицу возле пляжа. Стариковское тело отбросило прямо на край мраморной скамейки и оно осталось неподвижно лежать на дороге среди носившегося по ветру мусора и опавших плодов дерева тигуа. Пачка сигарет, только что купленная у Рафаэля эль Гранде, при падении порвалась, и «Голубой Бельмонт» градом высыпался на мостовую, чтобы лечь затем тоненькими палочками, белыми, как кресты военного кладбища на атлантическом побережье Франции. Машина, сбившая Эрнста Рейзера, принадлежала главному полицейскому управлению в Пуэрта де лас Навас, и на водительском месте сидел констебль. Происшествие случилось в пять часов вечера, когда весь город замирает, а в лавках царит сонное спокойствие. Потом оказалось, что в момент столкновения и у Эрнста Рейзера, и у полицейского уровень алкоголя в крови был выше среднего. Услышав громкий удар, Рафаэль эль Гранде мгновенно поднял голову, как он это делал, когда какой-нибудь задавленный пес, попав под колеса, издавал последний предсмертный крик на пути в долину смертной тьмы. Со вздохом он понаблюдал, как вокруг безжизненного тела старика собирается небольшая толпа, и лишь затем поднял трубку и вызвал «скорую помощь». Потом он набрал номер Хенрика Брандена, который как раз в эту минуту наливал себе на веранде первую порцию рома, радуясь, что наконец наступила самая приятная часть дня.
— Смерть проезжала по дороге и мимоходом поддела Эрнста Рейзера, — сказал в трубку Рафаэль эль Гранде.
— Он живой?
— Не знаю. Но его дело кончено.
— Что это значит, старый мошенник?
— Если не умрет здесь, то умрет в больнице.
— Не говорил бы, чего не можешь знать!
— Знаю и говорю, — сказал Рафаэль эль Гранде и положил трубку.
Затем он обернулся к открытой двери, поглядел на кучку людей на улице и покачал головой.
— В этой стране есть два места, куда никому лучше не попадать, — пробурчал он себе под нос. — Это тюрьма и больница.
Клара Йоргенсен сидела на пятнистом каменном полу больницы имени Луиса Ортеги, освещенная синей лампой под потолком. В другом конце коридора стоял Хенрик Бранден, непрерывно говоривший по мобильному телефону. Как и в норвежской больнице, здесь пахло болезнью — но не было специальных кроватей, не было столиков на колесах с лекарствами и марлевыми салфетками, не было белых простыней. В больнице имени Луиса Ортеги врачи не ходили шагом, они бегали рысью, но были бессильны и не имели никаких нужных средств. Когда у человека переставала биться гладкая жилка на шее, они только вздыхали и освобождали кровать, чтобы положить на нее следующего горемыку. За дверьми душных палат сидели табором целые семьи, дожидаясь, как рыбачки на берегу, когда выйдет из комы родственник. Они устраивались тут с вязанием, с костяшками домино и проводили долгие часы, терпеливо питаясь сухим печеньем, запивая его водой из запыленных бутылок и не зная, что делать: предаваться ли горю или списать все на счет непредсказуемых поворотов, которыми так богата жизнь.
Среди мешанины звуков смятенный слух Клары Йоргенсен уловил разговор, который вел Хенрик Бранден с молодым врачом. Потом он вытащил пухлый бумажник и стал размахивать засаленными банкнотами, но толку от этого не было, потому что молодой доктор только пожимал плечами и кивал в сторону частной клиники, которая находилась через дорогу. Безнадежно пожав плечами, Хенрик Бранден захлопнул бумажник и, подойдя к скорчившейся в углу Кларе Йоргенсен, сунул ей в руку пачку денег.
— Вот на лекарства, — сказал он.
— Какие лекарства? — спросила она.
— Антибиотики. И что-нибудь болеутоляющее.
— А как насчет воды?
— Купите и воду. И какие-нибудь подгузники. Девушка почувствовала большой ком в груди, он разрастался, как набухающая от воды губка.
— Частная клиника, — только и вымолвила она.
— Это стоит пятьдесят тысяч, — оборвал он ее.
— Боливаров?
— Крон. Хенрик Бранден помотал головой: — Он уже старый.
Это было все, что он сказал.
Клара Йоргенсен отвела взгляд. Она смяла деньги в руке и запихала в карман, прежде чем выйти из помещения и встать в длинную очередь перед аптекой на другой стороне улицы.
Эрнст Рейзер лежал, раскинув ноги, на проржавелой железной кровати. Стены в палате были голые, и с них тонкой пылью сыпалась штукатурка; раскрытые настежь окна, казалось, жадно ловили слабое дуновение ветерка. Бьянка Лизарди принесла старику простыню, но та уже вся измялась и промокла. Эрнст Рейзер лежал с открытым ртом и беспокойным взглядом искал что-то в комнате; один глаз был перекрыт бинтом. Глаз контужен, сказал врач, но операция, может быть, спасла бы ему зрение. На правую руку сразу же наложили гипс, и время от времени старик глухо стонал и хватался за гипс, как будто под ним все чесалось. Один катетер ему ввели в легкое, другой был вставлен, чтобы отводить мочу. Бьянка Лизарди неутомимо дежурила возле его постели и пыталась напоить больного, выжимая в его открытый рот намоченную в воде ватку. Из-под седой шевелюры Эрнста Рейзера струился пот, стекая в глубокие морщины, где влага собиралась, как маленькие озерца в расселинах гор. Кларе Йоргенсен он показался таким глубоким старцем, таким усохшим, как будто он уже покинул ряды живых, и в то же время в утреннем свете он был похож на ребенка, которого отправили спать и который ждет обещанной сказки перед тем, как нехотя погаснет последний луч.
Нескончаемо долгие дни напролет они ждали, охваченные одной всепоглощающей мыслью — как облегчить страдания старика. Клара Йоргенсен сидела на полу, затиснувшись в угол, и не замечала, как идет время. Лишь когда совсем темнело, она отправлялась домой, чтобы забыться тревожным сном под неумолчную пляску голодных волн, но на следующее утро снова была на месте, в унылых коридорах, на скользком, слепящем полу. Бьянка Лизарди день и ночь не отходила от постели больного. Кармен де ла Крус и Уильям Пенн то и дело приходили и приносили еще бумажек, а Уильям Пенн каждое утро напихивал Кларе Йоргенсен полный карман денег. И она продолжала покупать всякие лекарства, хрустящие от крахмала простыни, литровые бутылки с водой и подгузники детских размеров. Иногда утром к ее приходу все оказывалось растащенным, тогда она шла и на свои деньги покупала все новое. Время от времени на минутку забегали врачи, озабоченно высказывались по поводу глаза и опять убегали.
Временами Клара Йоргенсен сидела рядом со стариком, обхватив тонкими пальцами его костлявую руку; кожа на ней была такая дряблая, как будто на нее по ошибке натянули перчатку слишком большого размера. С некоторой брезгливостью она поглядывала на костлявое тело под простыней, обвислые складки на груди и впалые щеки. Он лежал перед ней совершенно беспомощный, хватая ртом воздух, бормотал в бреду что-то бессвязное из детских воспоминаний о рыбалке, про пеликанов и самоубийство, потом задремывал и только постанывал во сне. У Клары Йоргенсен вставал перед глазами мужчина с фотографии в старом паспорте Эрнста Рейзера, независимый господин, каким он был когда-то, харизматическая личность, порой считавшая себя непобедимой. И вот он лежал перед ней, побежденный жизнью. Иногда Клара Йоргенсен не выдерживала этого зрелища и выходила ненадолго посидеть в коридоре, чтобы чуть отдышаться. Она была не то, что Бьянка Лизарди, которая вытирала слюни, скапливавшиеся в уголках его рта, выливала посудину в которую он мочился, обмывала его изнуренное тело и вытирала влажной тряпкой его дурно пахнущий лоб. Иногда Клара Йоргенсен поражалась, глядя, с какой простотой официантка производила все эти действия.
— Какая же ты хорошая, Бьянка, что все это делаешь! — сказала Клара Йоргенсен.
Бьянка Лизарди только пожала плечами, стараясь сменить у старика подгузники так, чтобы его не потревожить.
— Он такой же одинокий, как я, — ответила она Кларе Йоргенсен.
Старик все время стонал и жаловался, что у него болит загипсованная рука. Глядя на него, трудно было разобраться, почему он плачет: то ли повредился в уме, то ли понял наконец, что с ним случилось. Но этот вой, вырывающийся из его пересохшего рта, сводил с ума Клару Йоргенсен. Каждый день она умоляла врачей поменять ему гипсовую повязку, но в ответ слышала, что в больнице не хватает материалов. Тогда девушка купила в аптеке все необходимое и снова принялась упрашивать докторов, но опять безрезультатно. Эрнст Рейзер продолжал выть, как раненый павиан. Наконец Клара Йоргенсен почувствовала, что не может больше выносить этих беспомощных воплей. Стиснув кулаки, она подошла к кровати, и был момент, когда могло показаться, что она сейчас прикончит орущего старика. Но вместо этого она взяла со столика ножницы и осторожно разрезала гипс; он отвалился, как старая шелуха. При виде раны Клара Йоргенсен отшатнулась. Задохнувшись, она отвернулась от ударившей в нос нестерпимой вони, но не в силах понять, что открылось ее глазам, вновь обратила взор на руку старика. В гниющей плоти открытой раны копошились личинки мух, жирные и блестящие. Она застыла, не в силах отвести взгляд, в груди накипали слезы и подступали к глазам. Молча глотая слезы, она принялась одну за другой выбирать из раны личинки, бросая их на пол и растаптывая в сероватую кашицу. От ее стараний было мало толку, так как их было слишком много, в конце концов она не выдержала этой вони, и ее вырвало. Отчаявшись, она вышла в коридор и обнаружила там молодого врача в халате, подол которого волочился по полу, словно шлейф на платье невесты.
