Торгни Линдгрен - Похвала правде. Собственный отчет багетчика Теодора Марклунда
Ни один кран не подтекал и не капал, плита холодная, утюг выключен. Я несколько раз обошел тесные, заставленные комнаты, скользя взглядом по мебели и безделушкам — фарфоровым балеринам, берестяным жбанчикам, латунным подсвечникам, цветным стеклянным вазочкам, настольным лампам из старых винных бутылок и бронзовой табличке с надписью «МОЛОДЕЖНЫЙ МУЗЫКАЛЬНЫЙ ФЕСТИВАЛЬ. ШЁВДЕ, 1975 ГОД». Ноты «Усни у меня на плече» лежали вместе с гитарой на плюшевом табурете возле рояля. Там я обычно сидел, когда Паула только-только начала учиться музыке. Столы, стулья и все свободное пространство на полу завалены кипами еженедельников.
Паула сказала, что я могу что-нибудь взять на память, все, что захочу, все, что мне заблагорассудится. В конце концов я вернулся на кухню и забрал селедку, ту, что она положила отмачивать.
Вернувшись к себе, я обнаружил посетителя, он стоял у задней двери, с большим пакетом в руках. И был это Гулливер.
Здоровой рукой я держал за хвост селедку и обменяться с ним рукопожатием не мог.
— Я больше не делаю рамы. Мастерская закрыта, — заметил я. — Инструмент держать нечем.
И я легонько взмахнул обрубком, решив, что Гулливер приобрел на аукционе какую-то картину и хочет заказать для нее раму.
— А если протез себе подберешь? Сейчас делают фантастические протезы.
— Нет, — сказал я, — займусь чем-нибудь другим. Возможностей-то полным-полно, только выбирай.
Следом за мной он вошел в дом. Поднимаясь по лестнице, я слышал, как он стонет и пыхтит. Пакет, который он нес, был завернут в плотный коричневый крафт. Я положил селедку на кухонный стол.
— Надо же, такое несчастье, — сказал он. — Кто бы мог подумать!
Значит, газеты уже сообщили про Паулину мать.
— В общем-то, наверно, мы сами виноваты во всех бедах, какие с нами случаются, — сказал я. — Нужно сидеть себе тихонько, как мышка. Ведь стоит выйти за дверь, может случиться поистине что угодно.
— У нас и в мыслях не было, что так получится, — сказал Гулливер. — Мы вовсе не хотели прибегать к насилию. Ну, разве что к самому минимальному, которое останется незамеченным.
Я не мог взять в толк, какое отношение он имеет к несчастью в Вестеросе. Он что же, занимается музыкой и артистами? Как дядя Эрланд?
— Мы? Кто это — мы? — спросил я.
— Наш консорциум, — ответил он. — Мы наняли тех парней. Они действовали по нашему заданию.
Тут я начал понимать, что он говорит вовсе не о несчастье с Паулиной матерью.
Вид у Гулливера был совершенно пришибленный, он выставил свой пакет вперед, будто пытаясь спрятаться за этой бандурой, и, если память мне не изменяет, у него даже слезы на глаза навернулись.
— Вот оно что, — сказал я. — А я и не знал, что можно купить такого рода услуги.
— Заказать можно что хочешь, — сказал Гулливер. — Если тебе когда-нибудь понадобится помощь, ты только скажи. У меня есть связи. Будь спок, ты как за каменной стеной.
— Спасибо. Я запомню, — сказал я.
— Понятно, не задаром, — добавил он. — Но когда за спиной консорциум, почти все достижимо.
Мы расположились в гостиной, каждый в своем кресле, пакет поместился на столике между нами. Пальцы у меня воняли селедкой.
— У меня есть все, что человеку нужно, — сказал я. — А консорциуму от меня никакого проку не будет.
— Как я уже говорил, мы вовсе этого не хотели. Я имею в виду твою руку. Парни действовали чересчур радикально.
Он жутко потел и то и дело утирал лицо рукавом.
— Радикалы — люди опасные. Никогда не знаешь наверняка, чего от них ожидать, — заметил я и добавил: — Впрочем, я сам виноват. Дурацкая была затея, с сумкой этой и с цепочкой.
— Да нет, ты все сделал правильно, — сказал Гулливер. — Осторожность излишней не бывает. На твоем месте я бы и сам поступил так же. За безопасность приходится платить.
— Не надо было выходить из дома, — сказал я. — Сидел бы себе в квартире. Все обстояло превосходно, я ни в чем не нуждался.
— Это бы не помогло, — возразил он. — Парни наблюдали за квартирой. И все равно бы пришли за картиной. Они получили заказ, и отступать им было некуда.
Я сидел и думал о том, как зажарю селедку. Вот выпровожу его — и почищу троечку картошек, порежу лук.
— Рука — это не весь мир, — сказал я. — Вопреки утверждению Хайдеггера.
— Хайдеггера? — переспросил Гулливер.
— Это немецкий философ, — пояснил я. — Он писал, что именно руки делают нас людьми.
Некоторое время он молчал. По-моему, прикидывал, не стоит ли сделать вид, будто он знает Хайдеггера.
— В сущности, во всем виноваты власти, — наконец произнес он. — Не напиши они в газете, что вернут тебе картину, ничего бы не случилось.
— Власти делают что могут, — сказал я. — Они не многим хуже других людей.
— Мы подумали, ты сразу получил ее назад. И взял с собой в Стокгольм.
— Понятно. Мне ли вас упрекать. По сути, такой вывод напрашивался сам собой.
— А мне эта история всю душу вымотала, — продолжал он. — Терзала сердце и совесть, как острый шип. Я глаз ночью сомкнуть не мог.
Мешки у него под глазами набрякли пуще прежнего, он поминутно моргал. Судя по всему, впрямь страдал бессонницей.
— Из-за меня тебе терзаться незачем, — сказал я. — И вины твоей тут нет. Ты не виноват. Произошел несчастный случай, и только.
— Будь добр, открой пакет, — сказал он и толкнул его в мою сторону, так что он едва не упал мне на колени.
— Господи, это что, мне? Я никаких подарков не заслужил, — сказал я, но все-таки взял со стола маленький нож для картона и перерезал бечевку.
Под крафтовой оберткой обнаружился слой газет, а под ним — «Мадонна».
Не помню точно, но, кажется, я не сказал ни слова. Только смотрел на волнистую текстуру дощечек, не в силах раскрыть створки и поставить картину. В косом свете из окна за спиной явственно проступили инициалы первого владельца. «В.Г.», накарябанные штопальной иглой на вокзале в Вердене.
— Это не более чем справедливость, — сказал Гулливер. — Она должна быть твоей. Если можно сделать ближнего по-настоящему счастливым, сомневаться, черт побери, незачем.
И тут зазвонил телефон.
— Извини, — сказал я, — но я должен ответить. Потом мы продолжим церемонию.
Я вправду считал все это церемонией.
Звонила опять Паула. На сей раз она была в отчаянии, голос все время срывался.
Сперва я не мог понять, что ее так взволновало, подумал, что ее, наверно, все-таки вдруг сразило горе, хоть и с задержкой, с опозданием, но немного погодя сообразил, что она говорит о похоронах. Вероятно, слушал я не слишком внимательно, мыслями оставался с «Мадонной». И с Гулливером.
— Дядя Эрланд приехал в Евле, — рассказывала Паула. — Меньше чем за два часа добрался до Евле на машине из Стокгольма. Он говорит, похороны станут одним из самых впечатляющих и грандиозных событий нынешнего десятилетия, это ведь весьма необычайная смерть в совершенно особых обстоятельствах, такой шанс ни в коем случае нельзя упускать, смерть в данном случае действительно дар Божий, он уже договорился с единственным в Швеции поистине гениальным устроителем торжеств, по имени Микаэль Биндефельд.
— Как, ты сказала, его зовут? — переспросил я.
И она повторила:
— Микаэль Биндефельд… Еще дядя Эрланд говорил про церковь Святого Николая, и про ансамбль из Придворной капеллы, и про пастора-примариуса или даже епископа, про море ирисов, роз и белокрыльника, и про вагнеровское сопрано, которое исполнит «Starke Scheite» из «Гибели богов», и про максимум две-три речи на тему жертвы современного искусства, и про сорокапятиминутное прощание с покойной, и про грандиозные поминки на двести персон на банкетном этаже «Оперного погребка».
Когда Паула уже была не в силах рассказывать, а только что-то лепетала, плакала и шмыгала носом, я прервал ее:
— Никто ведь не знал ее. Так, как мы. Мы вдвоем и должны ее похоронить. Только мы вдвоем.
Тут Паула умолкла.
— Мы с тобой все устроим, — сказал я, — в моей жизни это не первые похороны, и пусть он не воображает, будто мы зависим от него, мы сами справимся, она заслуживает самых простых, самых обыкновенных, порядочных похорон, и более ничего.
— Я надеялась, что ты так скажешь, но не смела верить, — пролепетала Паула.
— Это же само собой разумеется, — сказал я. — Такую малость мы вполне можем для нее сделать.
— Я могу сказать это дяде Эрланду?
— Не просто сказать, а швырнуть ему эти слова в физиономию. Пускай держится подальше от всего, что связано с твоей матерью, он ею не владел и черта с два имеет право на ней наживаться.
Мы решили, что я съезжу в Стокгольм и улажу все необходимое, ключи от ее квартиры у меня есть, а Паула будет время от времени звонить, и мы сможем согласовать все детали, так что в итоге организуем вполне достойные и подходящие похороны. Точнее: единственно правильные похороны для такого человека, как мать Паулы.
