Исаак Зингер - Каббалист с Восточного Бродвея

— Что вы? Я влюбился в Израиль! Восхищаюсь этой страной. Раньше я проповедовал безучастность, но здесь эта философия не работает. Когда ночью я иду по здешним узеньким улочкам и светит луна, меня охватывает настоящий восторг. Мне кажется, я умер бы от тоски, если бы мне пришлось жить где-то еще. Гуляя по берегу моря, я буквально слышу голоса пророков. Я понимаю, это просто игра воображения, но мне и вправду кажется, что меня окружают древние израильтяне, ханаане и прочие племена, с которыми сражался Иисус Навин. Я жил в Алжире и в Марокко. Тамошние призраки — это кровожадные убийцы, разбойники, маньяки. А тут — герои и праведники. Хоть я и не верю в Бога, здесь я как будто слышу Его. Атавизм, с которым мы, евреи, ничего не можем поделать и который значит для нас больше, чем инстинкт самосохранения. Наверное, вы тоже чувствуете что-то подобное?

— Начинаю чувствовать.

— Ради своего же блага бегите, пока не поздно. Если вы просидите здесь полгода, то уже никогда отсюда не выберетесь.

— И вы еще называете себя атеистом? — спросил я.

— Какая разница, как я себя называю? Мне бы хотелось, чтобы вы познакомились с Соней и увидели мои работы. Она читала ваши книги и, когда в газетах поместили сообщение о вашем приезде, ужасно разволновалась. Она и всегда-то спит не больше двух-трех часов, а той ночью вообще не спала — до рассвета говорила о вас.

— Что она обо мне знает?

— То, что ей рассказывал Зорах. Кстати, я тоже часто говорил с ней о вас. Сам не знаю почему.

— Как мне с ней связаться?

— Позвоните ей. Но только, ради Бога, не упоминайте моего имени. Вы не знаете, что я здесь. Если захочет, она сама устроит нашу встречу. Ни в коем случае не ссылайтесь на меня, просто скажите, что вы друг Зораха. Она живет в постоянном страхе разоблачения. Это уже настоящая фобия.

Товия умолк, и я открыл дверь на балкон. В лицо ударила волна раскаленного воздуха. Я стоял и смотрел на крыши, окна, балконы, магазины. Чем все это так уж сильно отличается от Бруклина? — недоумевал я. Но нет, это не обычный хамсин, а огонь с Синая. И небо не просто небо, а небеса с ангелами и серафимами. Этот продавец ортопедической обуви — прямой потомок тех, кто уцелел после вавилонского пленения, а может быть, и тех, кого потом изгнали из Испании. И вот Господь привел его в землю, которую заповедал Аврааму. Он, как и все остальные здесь, тоже пленник, вроде Товии Анфанга.

Я сидел рядом с Соней в ее крошечном автомобиле. Мы ехали в Яффу. Соня вела машину одной рукой, на запястье болталась цепочка с позолоченными подвесками-амулетами. В другой руке она держала сигарету. Я время от времени поглядывал на нее краем глаза. Она была низенькая, худая, смуглая, с высокими скулами и вздернутым носом с широкими вывернутыми ноздрями, как у бульдога. Тяжелый волевой подбородок порос волосами. Губы — мясистые, зубы — крупные и кривые. Она без конца сигналила и на чем свет стоит поносила других водителей, посмевших перегородить ей дорогу.

— Зачем вам эта Америка? — спросила она. — Наше место здесь. Вот увидите, в Америке тоже будет антисемитизм, как в Польше. Собственно, он там уже есть. Конечно, они могут позволить себе парочку евреев-сенаторов, даже какого-нибудь еврея-губернатора, но, как вам прекрасно известно, тысяча евреев при этом подвергается дискриминации. Лучше переезжайте к нам. Вас встретят с распростертыми объятиями.

Соня затормозила у дома с куполообразным верхом. Навстречу с лаем выскочила собака. Маленький темнокожий человечек, араб или йеменский еврей, копался в песчаном саду. Мы вошли в большую залу, стены которой были сплошь увешаны картинами, как в музее. Ставни были закрыты, и Соня не стала их открывать. В полумраке я разглядел сцены из польской и парижской жизни; варшавский рынок; женщины в париках; ешиботники; музыканты, играющие на свадьбе; пляшущие хасиды.

— Одному Богу известно, как мне удалось сохранить все это, — сказала Соня, — это настоящее чудо. В последние годы жизни Зорах трудился сутки напролет. Никогда раньше он так много не работал. Будто предчувствовал, что ему недолго осталось. Кроме картин он еще начал писать мемуары. Сотни страниц. Может быть, вы не знаете, но последнее время мы опять жили вместе. Мы помирились, и он снова стал верным мужем. Он диктовал мне свою биографию. Зорах часто вспоминал о вас. Всегда с восхищением.

— Я смотрю, он стал писать в более абстрактной манере, — перебил я ее.

— В последние месяцы Зорах сильно изменился. В молодости он чего только не говорил о Шагале и вдруг сам сделался модернистом. «Какой смысл копировать действительность? — сказал он мне-как-то. — Художник должен сотворить свою собственную вселенную. Вот его слова! Он обо всем этом пишет в мемуарах. К сожалению мой идиш не на должном литературном уровне, а почерк и того хуже. Никто, кроме меня, не может разобрать мои каракули. Порой я сама не понимаю, что написала. Мне просто необходима помощь писателя вашего класса, чтобы навести хоть какой-то порядок в этом хаосе. Я могла бы сообщить вам тысячи необходимых подробностей, и мы бы вместе написали такую книгу, что все бы просто ахнули.

— Мне необходимо вернуться в Америку. Вам лучше найти кого-нибудь еще.

— А кого я здесь найду? Те, кто пишут на иврите, забыли идиш. Да и вообще, стоящих писателей здесь раз два и обчелся. Лучших убили нацисты, а те, что остались, — старые, больные, желчные… А кроме того, мне важно, что вы любили Крейтера, а он любил вас.

— А чем сейчас занимается Товия Анфанг? — спросил я. — Ведь они с Зорахом были большими друзьями. Когда-то давно я видел Товию в Америке, а потом он как в воду канул.

Соня испытующе поглядела на меня своими выпученными глазами.

— Он в Израиле, но больше не пишет картин. Не может.

— Что же он делает? Он женился?

— Женился? Маловероятно. Ведь он не работает, кто же за него пойдет? Здесь есть женихи и попривлекательнее. Художники, которые приезжают сюда, либо расцветают, обретают второе дыхание, либо вообще перестают творить. Иногда я встречаю его в Яффе или в Тель-Авиве. Он живет где-то неподалеку. Но знаете, это только тень прежнего Товии Анфанга. Впрочем, в Израиле художникам пропасть не дают. Так что кое-как он сводит концы с концами. Не хочу хвастаться, но я тоже ему помогала, и не раз.

В соседней комнате зазвонил телефон. Соня вышла, и я остался один. Мне показалось, что бывшие хозяева дома где-то рядом. В воздухе витал сладковато-пряный аромат. Может быть, когда-то здесь держали гарем? Сони не было довольно долго. Вернувшись, она сказала:

— Пойдемте ужинать.

— Спасибо, я не голоден.

— То есть как это не голодны? Так не пойдет. И вообще, мужчина должен есть, чтобы… — Она взяла мою руку и с игривой улыбкой притянула ее к себе.

Мы вошли в столовую. Пол был выложен плиткой. На стенах, как и в зале, висели картины. На мраморной столешнице стояли пиалы с фруктовым салатом, сметаной, творогом, помидорами и плетеная корзиночка с питами — арабским хлебом. Толстая горничная-йеменка, сверкая огромными, как у лошади, глазами, разлила кофе в две маленькие чашечки. Было что-то восточное и церемонное в этой еде, слишком поздней для обеда и ранней для ужина. Несколько раз Сонина нога касалась моей. Теперь я лучше ее рассмотрел. У нее было загорелое морщинистое лицо. На тощей шее с проступающими синими венами висели цепочки и несколько ниток бус. Глаза у нее были еще чернее, чем у йеменки. В них таилась загадочная темнота. Было трудно поверить, что такие черные глаза способны воспринимать дневной свет. Поразительно, но я испытал внезапное влечение к этому уродливому существу.

Неожиданно для самого себя я спросил:

— Почему вы не вышли замуж?

Соня отодвинула от себя чашку кофе.

— После Зораха? Женщина, имевшая счастье или несчастье принадлежать настоящему художнику, не способна — извините за выражение — ложиться в постель с обыкновенным человеком, будь то врач, профессор или сам Бен Гурион. Женщина, которой обладал художник, остается его пленницей навсегда. Для меня Зорах не умер. Он и сегодня со мной. Я обожаю его картины и слышу его голос. Стоит мне закрыть глаза, он рядом. Без его тайного руководства я никогда бы не смогла добиться того, чего добилась. Между прочим, он предупредил меня о вашем визите, когда вы, возможно, еще сами не знали, приедете вы сюда или нет.

— Как происходит ваше общение?

— По-разному. У меня есть планшетка для спиритических сеансов, и бывает, что я просиживаю над ней до поздней ночи. Блюдце крутится со сверхъестественной скоростью. Я его почти не касаюсь. Порой оно сообщает мне такое, о чем я даже не подозревала. Я пишу автоматически: беру карандаш, кладу перед собой лист бумаги, и Зорах ведет мою руку. Иногда я слышу его голос. Кстати, я должна вам кое-что сообщить. Надеюсь, вы меня правильно поймете. Вы приехали сюда не случайно, а ради Зораха. Он хочет, чтобы его мемуары увидели свет. И вы единственный человек, который мог бы довести это дело до конца.