Женя Павловская - Обще-житие (сборник)
Природа сочиняет людей с чувством стиля, хотя порой не чужда сарказма. Редкостная темно-русая коса, стекающая на скульптурную грудь, серые глаза с туманом и несокрушимый румянец были бы просто неуместны в сочетании с суетливостью и тонконогостью. Лорина флегматичная малороссийская краса, взращенная на варениках с вишнями и нежно-розовом сале от домашнего подсвинка, ее впервые услышанная Осиком украиньска мова потрясли его неискушенное воображение. Дома, в силу этнического происхождения, он наблюдал быстроглазых, многословных, темноволосых, донимавших Осика кормежкой, пытавших его вечерней чисткой зубов, рыбьим жиром и командной педагогикой в сочетании с немотивированным тисканьем и поцелуями. «Ой, не могу, какой вкусный! Такой ты сладенький — я сейчас тебя съем!» — сулила нечто кошмарное тетя Нюся, больно щипая Осика за щеки. А шестилетней Софке обещала привести жениха, что никаким образом не входило в ее планы, так как жених — это, безусловно, мальчишка. Еще чего не хватало!
Взрослые были опасны и непредсказуемы. Разумнее держаться от них в стороне. Но Лора! — Лора была неотразима. О, славянская раздольная плавность, повергающая брюнетистые народы в любовный шок!
— Ррола! Выходи! — не унимался настырный жених.
Пришлось выглянуть и вручить залог любви — шоколадную конфету «Василек». Романтичный Осик поместил ее в кузов своего грузовика и геройски отстоял от посягательств старшей сестры Софки, которой собственно конфета была глубоко безразлична, но фантики с изображением цветка на этот период котировались высоко. Софка следила за конъюнктурой. Кроме того, из конфетной фольговой прокладочки можно было соорудить всем на зависть изумительные серебряные зубы или широкое обручальное кольцо.
— Ты вот подумай, Роза, какая мне это обида, — горевала, колыхая бюстом под зеленой китайской кофтой соседка Маруся, прихлебывая чай у Осикиной мамы, — Лорка-то мне все «тетя Маруся» да «тетя Маруся». Какая я ей тетя? Все нутро мне измочалила. Вчерась пришла к себе в столовую — все из рук валится, работать никаких сил нет. Лук спалила в уголь, азу по-татарски пересолила, на Люську-официантку ни за что налаяла. Ну не могу больше. Лучше бы уж она, холера такая, заткнулась совсем, чем «тетя Маруся, тетя Маруся». Заладила, как попугай какой! Не знаю, что делать.
— Что делать? Ничего! Уж теперь крепись и молчи в тряпочку, Маруся.
— Нет, душа не терпит. Скажу.
— Смотрите, душа у нее не терпит! Прикажи душе, пусть еще потерпит, сколько лет терпела! Девчонка днем и ночью готовится. Ответственное время, а ты ей вдруг — бух такое! Как кирпич с неба. Ты хоть о ней-то на минутку подумай!.. Пей лучше чай, остынет. Пряники бери, свежие.
— В горло, Роза, ничего не лезет… Скажу… Не каменная я. Решусь и скажу — будь что будет!
Тетя Маруся, никакой для нас не секрет, была матерью Лоры.
Многие женщины притягивают к себе строго определенный тип мужчин — присмотритесь. Некоторые пленяют исключительно приземистых крепышей с народнохозяйственным уклоном, другие астенических физиков, оснащенных гитарами и проблемами с властью. А есть такие бедолаги, которым все сопляки попадаются лет на пять, а то и десять моложе, упорно пьющие к тому же. От одного еле отделается — глядь уже второй голубь сизый в дверь скребется, и точь-в-точь как предыдущий… Статная Маруся в молодости нравилась воинам в средних чинах, от лейтенанта до майора. При фортификационной основательности объекта им была заманчива тактическая ясность достижения цели. Почти весь Марусин комод занимали фотографии бравых ребят в гимнастерках и прическах «под бокс». Они были симметрично расположены вокруг стеклянной вазы, похожей на тощую синюю ногу, где вместо полагающейся ступни имелись четыре растопыренные толстые пятки. Софка, будучи натурой художественной, обмирала от дивной красоты ракушечных рамочек. Некоторые ракушки были склеены в розочку и покрашены малиновым с сиреневым переходом, а вокруг торчали зеленые ракушечные листики. По краю шкатулки — белой волной бордюрчик, тоже весь из ракушек. У Софки дома такой роскоши отродясь не водилось.
— Это дядя Юра, один знакомый. Летчик. Видишь, в сердечке написано «Привет из Ессентуков!». Город такой на юге. Хочешь потрогать рамочку? Ну потрогай, не урони только. А это…
— Тетя Маруся, а товарищ Сталин тоже твой знакомый?
— Скажешь тоже, Софка! Он вождь и никому не знакомый. Он тут просто так… для красоты стоит… Лучше посмотри, сколько медалей у дяди Сережи, — эх, и заводной был! Анекдотов знал целый мешок… Нет, это, пожалуй, Виктор. Память стала, как решето. Сергей-то ведь на этой — с другом одним… Возьми-ка пирожок. Ах, какой вкусный, с повидлом!
У нас в столовой зайчики поварятами работают, вот и испекли тебе пирожок. Сказали — специально для Софочки… Да… А на этой Гоги, грузин один, нация такая, — неторопливо вела экскурсию по портретной галерее тетя Маруся…
Гоги не импонировал Софе по двум причинам: носом и усами напоминал дядю Семена, который приходил играть в карты и орал на маму: «Ходи в масть, балда, ходи в масть!», хоть на взрослых, особенно на маму, кричать нельзя. А во-вторых, слова «такая нация» вызывали неприятные ассоциации, связанные с разговорами о нации вообще. Лучше бы никаких наций совсем на свете не было. Ни одной! Софа уже знала к какой нации она приписана, и удовольствия от этого было мало. Зато ей нравился портрет узколицего брюнета с печальными глазами — без погон, значит не военный. Однако не в пиджаке и без галстука. Вообще очень странно одет, как бы в халат, мужчины так не носят.
— А это кто, тетя Маруся?
— Это, Софа, наш боженька… Он давно уж помер, а потом воскрес.
— Вылечили, да?
— Не то чтобы… В общем, он сейчас на небе.
— На не-е-ебе! Он летает?.. А где сейчас дядя Юра-летчик из Ессентуков? Тоже на небе?
— Где-где… Любопытному на днях прищемили нос в дверях — слышала про это? Много будешь знать, скоро состаришься. Давай руки тебе вытру, измазалась вся в повидле, как чушка.
Миновавшая Марусина бурная молодость была прожита так, что по трезвом размышлении не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Незапланированное рождение Лоры, чему посильно содействовал веселый летчик дядя Юра, приславший прощальный привет из Ессентуков, повергло ее в шок. Мчащаяся вперед на всех парусах, отсвечивающая румяным глянцем молодая жизнь получила пробоину и опасно накренилась. Да и вообще — куда ее девать-то, орунью? И тут с Украины прикатила старшая сестра Марьяна. Сестры звались почти одинаково: Мария и Марьяна. Может быть, сопряжение имен и предопределило странный перехлест их ролей.
Марьяна забрала новорожденную. Жила она хорошо, с законным мужем Павлом Игнатьичем, не то что шалава Маруська туды-сюды поди сюды, сами понимаете, в своем кацапском городе. Богато жили: крепкая хата под Полтавой, садочек с вишнями, абрикосы каждый год ведрами. Огород. Курей десятка два с гаком, поросенок, корова Ночка — удойная, хоть залейся. Справное хозяйство, ничего не скажешь. Сам Павел Игнатьич у районного начальства шоферил. Денежная должность, почет к тому же. Непьющий — по праздникам двести грамм не в счет. Соседи завидовали. Была дивчиночка Наталочка, да схоронили в полтора годика. Фельдшер сказал, воспалилось чего-то внутри. Видать, сглазила бездетная Оксанка-разведенка, ее многие бабы опасались. Как-то даже в огород той заразе борова запустили, уж он там погулял, все как есть раскурочил, а ей хоть бы что, только зубы свои ведьминские скалит! Ну, воспаление, не воспаление, уж не вернешь. Погоревали, конечно, а другого родить не повезло: и к врачам в Киев ездила, и бабе Верке-травнице сколь добра переносила — все зря… Что за дом без дитя? Да и Павел Игнатьич к бухгалтерке зачастил. То накладные ему, то отчеты квартальные. Известно, их накладные-подкладные чем кончаются-то. Затосковал, видать, как бы, спаси бог, не запил!
Марьяна, как прознала, что Маруська в подоле принесла, зараз бросила хозяйство на соседку, увязала в корзину окорок копченый, сальце домашнее с чесноком, яиц полсотни и взяла билет. Даже и копейки не сомневалась.
— Отдай, Маруська, малую. Чого ты з нэю робыты будешь?
Маруся всегда удивлялась, как сестра, выросшая в селе под Рязанью, сразу после замужества заговорила на странном русско-украинском наречии. Однако поправлять опасалась, Марьяшкин характер знала.
— Да уж и не знаю, Марьяша. Вроде дочушка… Беленькая такая. Ресничками моргает. Что ей у тетки-то жить, когда родная мать имеется?
— Дывись, яка мамаша голозада! Голота ж несчастная! Дытына вырастет, спросит — гдэ батько? Шо скажешь? А мы с моим Павлом Игнатьичем ей як ридны будэмо. Хай растет у багатстви. Аккордеон купим. В жисть не здогадаеться, що нэ ридны. От так! А мы до тебэ гостюваты приедем, гостинцев привезем. Примэшь? А може знайдэться добра людына, життя наладыться, та другу дытыну народышь — ты ж вон яка здоровенна, аж стул гнэться.
