Герхард Рот - Тихий океан
Он услышал, как человек в старом доме говорит:
— Завтра разберем кухню и увезем.
Ашер обернулся: этот человек обращался к нему.
Он остановился и стал наблюдать, как черепица соскальзывает по крыше, падает на землю, и как все больше обнажаются стропила.
— Дверь-то, — поведал невидимка в доме, — у меня купил архитектор. Пришел он ко мне и попросил продать ему дверь. А я спрашиваю, для чего, мол, вам понадобилась дверь. Повешу у себя, отвечает тот. Ну, я ему дверь и отдал.
— Ах, вот оно что, — откликнулся Ашер.
— Я-то сам внизу, на равнине, живу, — продолжал невидимка. — Дом этот мне достался по наследству. Весной пригоню сюда коров, пусть пасутся здесь до осени. Он перестал шуровать жердиной и, воздетая вверх, она ненадолго замерла в воздухе. Ашер промолчал, и невидимка снова стал по одной сбрасывать вниз черепицу.
Тропу в низине развезло. Еще издали он расслышал, как лает и хрипит собака. Подойдя ближе к дому, он понял, что собаку заперли. Там, где старуха (когда они с Голобичем ездили на рыбный садок и пристреливали ружье) чистила тыкву, теперь под полиэтиленовой пленкой лежал уголь. Темно-бурый деревянный дом стоял на теневой стороне и поэтому его до сих пор окружали сугробы. По снегу были протоптаны дорожки, и по ним от Ашера врассыпную бросились куры. Он поискал старуху и ее сожителя и для начала заглянул в давильню. На одном гвозде висело пальто, на другом — костюмы и платья. В давильне было темно, и глаза Ашера не сразу привыкли к полумраку. В уголке примостился велосипед, но большую часть давильного сарайчика занимали рычаг пресса и ходовые винты. Проходя мимо дома, он расслышал трепетание птичьих крыльев в голых виноградных плетях. В свинарнике было тихо. Он остановился у колодца, откуда открывался вид на раскинувшуюся низину с бурыми пятнами засохшей кукурузы, выделявшимися на фоне снега. Старики как раз ссорились на гумне, распиливая колоду. Ашер позвал их, но они расслышали его, только когда он подошел поближе. Старуха была в широкой, заплатанной кожаной куртке и, едва завидев его, кинулась прочь. Старик сначала сорвал с головы шляпу, потом стянул шерстяной шлем, оставлявший открытыми только глаза, нос и рот, сунул его в карман штанов и, снова нахлобучив на голову шляпу, повернулся к Ашеру.
— Я ровно нищий какой! — укоризненно воскликнул он.
Однако Ашер его не понял, и только после того, как старик несколько раз повторил это замечание, догадался: им обоим стыдно, что он застал их в таком виде. На козлах лежала деревянная балка, и он узнал на ней тот же цветочный узор, что уже видел в старом доме. Крошечные деревянные досочки прилегали к ней неплотно, и, нагнувшись, чтобы рассмотреть их поближе, он понял, для чего они предназначались: чтобы к ним прилипала штукатурка. Вся конструкция была задумана настолько изящно и просто, выполнена настолько точно, что Ашер на мгновение пожалел, что старики ее распилят. Старик вопросительно смотрел на него, не говоря ни слова. Зубы у него были пожелтевшие, меж пеньками там и сям зияли дыры. Ашер и раньше замечал, какие плохие у большинства крестьян зубы. Зубы у них гнили-гнили, потом выпадали, а им и горя мало. Встречал он и беззубых женщин. Это никого особо не заботило, не то что в городе — здесь, в глубинке, все давно привыкли к такому зрелищу. Зубы выпадали, ну, вроде как волосы могут выпасть, ничего особенного. Старики раньше никогда не носили зубные протезы. Некоторые заказывали себе вставные челюсти в Югославии, где это стоило дешевле, ведь какую-то часть расходов они оплачивали сами. Вот и находились такие, кто предпочитал обходиться без зубов. Сорока-пятидесятилетние уже привередничали, впрочем, тоже не все. Ашер обращал внимание, что у многих вставные челюсти были плохо подобраны или изготовлены. У одних крестьян они держались во рту неплотно, у других стучали зубы, третьим так плохо подходили, что вставную челюсть можно было узнать еще издали. Поскольку все носили скверные зубные протезы и никто не жаловался, дантисты особо не старались. Примерно так обстояло дело и с очками. В поле на работах или на охоте ему не приходилось встречать ни одного человека в очках. Некоторые старики, как ему рассказали, покупали очки на блошином рынке. Примеряли у торговцев и, если им казалось, что в них они видят лучше, покупали за двадцать-тридцать шиллингов. Некоторым очки доставались по наследству. Но немало было и тех, кто просто жил себе и жил, ничего не видя толком, — мол, что ж поделаешь. Ведь газеты читали, как правило, те, кто помоложе. Старики предпочитали сидеть в кафе при магазине, по вечерам смотрели телевизор, а так как на экране часто появлялись помехи, а телевизоры были черно-белые, старых моделей, то размытая картинка уже ни у кого не вызывала недовольства. Старуха между тем вернулась в зеленом свитере, чистом переднике и выстиранном платке. Ашер спросил, не продаст ли она ему яиц, и она ответила, что излишка у нее нет, но попросила пройти в дом. Однако старик попытался преградить жене и Ашеру дорогу и не пустить их в дом, Ашер сперва не понял, почему. Однако, увидев, как старик с опущенной головой поплелся в погреб, он понял, в чем дело. Голобич когда-то говорил ему, что эта пара — самые бедные крестьяне в округе, из числа тех немногих, кто даже не провел к себе электричество. Всю их скотину составляли две коровы и лошадь, которой было уже больше двадцати пяти лет. Весной, когда сеяли кукурузу, к ним приезжал один молодой сосед и трактором выравнивал почву, вносил удобрения и сеял за двести-триста шиллингов.
Старуха распахнула дощатую дверь. В комнате, на земляном полу, заливаясь лаем, рядом с соломенным веником сидела толстая пятнистая собака. На старых брошенных ящиках сидели куры. Единственная комната, в которой они жили, была не освещена. На стене висели две керосиновые лампы. На сдвинутых кроватях лежали пальто. Старуха стала трещать без умолку. Она то и дело задавала ему какие-то вопросы, но он понимал их с трудом, к тому же все его внимание было приковано к кухне. Рядом со столом, из которого старуха вытащила выдвижной ящик с яйцами, стояла зернодробилка с большим металлическим ковшовым колесом. Плошки и коробы были забиты кукурузной мукой, из которой старуха готовила мамалыгу. В темноте Ашер различил у противоположной стены железную плитку, а на ней — двух спящих кошек.
Старик, не поднимая глаз, вошел в дом, достал жестянку с табаком и стал скручивать цигарку. Ашер еще раньше заметил, что он хромает. Он спросил, что случилось, однако старик промолчал. Ашер явно говорил слишком тихо, потому что жена крестьянина прокричала его вопрос еще раз. «Он плохо слышит», — добавила она. Старик встал и, покручивая цигарку, устремил взор на Ашера. Когда он заговорил, то помогал себе всем телом, напрягая все силы. Жестами он подчеркивал каждое слово, глаза у него были широко открыты, он то подавался всем телом вперед, то отшатывался назад. Ашер сумел понять следующее: старик рубил тыкву и попал тесаком по голой ступне. Он завязал рану тряпкой, предварительно плеснув на нее шнапса, и натянул на ногу старый чулок жены. Ни он, ни его жена никогда ничем не болели, пояснил он. Однако рана все не заживала. Наоборот, «когда ходишь, болит, спасу нет», правда, он ее уже неделю не развязывал. Ничего, как-нибудь затянется, заключил он.
— Покажите мне ногу, — велел Ашер.
— Сказано тебе, покажи ногу! — громко повторила жена.
Крестьянин, не говоря ни слова, медленно опустился на низенькую скамеечку, на которой громоздились коробки и мотки шпагата, стянул чулок, а потом развязал тряпку. Рана оказалась глубокая, воспалившаяся, и гноилась. Ашер втолковал крестьянке, что он сейчас вернется и что ее муж должен подождать. Он пришел к себе, положил яйца на кухонный стол, рассовал по карманам лекарства и бинты, и пошел обратно, чтобы обработать старику рану. Пальцы на ногах у крестьянина были огромные, кожа на пятках — загрубевшая, желтая. Ашер помог ему натянуть носок и пообещал зайти дня через два. Он оставил на столе плату за яйца, но крестьянка не захотела ее принять. Вслед за Ашером она выбежала из дому, сунула деньги в карман его куртки и предложила ему кусок копченого мяса. И только когда он пообещал взять его в следующий раз, она отстала.
За ближайшим поворотом дороги луг усыпали маленькие бурые кротовые холмики. Издалека он увидел, как какой-то человек тащит в погреб пластмассовые бочки. Впервые он испытывал радость.
17
Хофмайстер жил в низком, кирпичном доме с желто-зелеными балками и белой дверью. Стоял ясный, холодный день. На солнце снег уже растаял, только на тенистой лесной опушке кое-где еще виднелись маленькие снежные заплатки. Выделялись и желто-бурые стога кукурузы на полях с отчетливыми длинными бороздами, оставшимися после перепахивания.
В кухне Хофмайстера Ашер столкнулся с толстухой-невестой, которая прихорашивалась у зеркала. Она застенчиво попыталась прикрыть волосы руками. Жених, проследовавший за ним в кухню, был коренастый блондин с румяными щеками, еще не успевший сменить повседневную одежду на приличествующий случаю костюм. Он подал Ашеру стеклянную кружку вина и предложил занять место в гостиной на старенькой скамейке, покрытой отслужившей свое занавеской. Ашер ни в коем случае не хотел никому мешать и потому тихо сидел там, где его усадили. Тем временем из задней комнаты приковылял кудрявый младший сынок, остановился и нахмурился. Он еще не умел говорить и стал ждать, пока его не накормит тетя. Ашер поставил кружку на кресло возле скамейки: он еще ничего не ел и не хотел напиться до обеда. Он толком не знал ни жениха, ни невесту. К его облегчению, вскоре пришел маленький, приземистый человек с загорелым, испещренным глубокими морщинами лицом и с густыми седыми волосами. Он повесил пальто на крючок и сел рядом с Ашером. Представившись, он тотчас стал во всех подробностях излагать свою биографию. Он явно наслаждался предвкушением свадьбы, а может быть, уже успел выпить по дороге. Ашер с трудом следил за перипетиями его жизненного пути, к тому же новый знакомец то и дело перескакивал с пятого на десятое, так что Ашеру приходилось постоянно переспрашивать. Сначала он поведал Ашеру дату своего рождения, упомянул, что прежде батрачил, а теперь живет почитай что на винограднике, в Гамлице. Ашер прикинул, что его собеседнику должно быть лет семьдесят. Он — дядя жениха, сказал бывший батрак. Он-де женат вторым браком, но супружница его осталась дома. От двух браков у него пятеро детей, пояснил он. Последнее время он жил у дочери — купил участок под строительство и отдал зятю часть своих сбережений, чтобы тот построил дом, — но с дочерью не ладит, а потому уехал от нее и прикупил домик в Гамлице… Он отпил большой глоток и тщательно вытер губы. Помолчав минутку, он продолжил, что, мол, почти шесть лет воевал. Все это время таскал с собой в вещмешке бутылку шнапса и обменивал на лишнюю порцию шнапса весь доппаек, шоколад или там карамель. А шнапс он пил перед каждой атакой. В общей сложности, побывал в восемнадцати рукопашных, из всей роты, кроме него, еще только пять человек вернулись с войны.
