Пэн Буйокас - Человек, который хотел выпить море
– Той ночью, – продолжала она, снова зачерпывая снег, – я готова была вырвать из груди сердце, если бы ты только попросил. А что сделал ты? – Она снова занесла над корзинкой ладони, и снежные хлопья посыпались сквозь ее пальцы. – Если бы ты только мог понять, как сильно меня ранил! – Она снова подняла на него глаза. – Очень трудно, Лукас, оказаться забытой, а самой быть не в силах забыть. Земля так сильно давит. Ох, как она давит, даже если ты сумел стать терпеливым, как камень.
Лукас почувствовал, что силы его слабеют. Он вряд ли сумеет долго сдерживать снова всколыхнувшиеся в нем чувства, как и противостоять холоду, от которого немело тело и угасало сознание. Он снова бросил взгляд через ее плечо.
На этот раз она заметила и быстро обернулась, ее лицо дрогнуло: хвостовые огни поезда исчезли в леденящей темноте.
Когда она повернулась к нему снова, брови ее были сурово сдвинуты.
– Я тебя никогда не забывал, – сказал наконец Лукас. Сейчас его согревала единственная мысль, что Алекс и Джуди в безопасности. – Все эти годы ты жила во мне.
Она с трудом сдержала гнев.
– Только снова не разрывай мне сердце ложью.
– Разве я мог тебя забыть, Зефира? Ведь ты – моя юность!
Лицо ее смягчилось, лоб разгладился. А Лукас изо всех сил старался совладать с жестокими судорогами, сводившими все мышцы.
– Я, пожалуй, верну тебя обратно в тело.
Он постарался не выдать своего замешательства. Неужели она и вправду готова вот так легко отпустить его?
– Но сначала ты должен пообещать…
– Каждый раз, как я стану слушать песню о Леросе, вспоминать о море или есть рыбу, я буду делать это в память о тебе.
– Может быть, тебя и хватит на неделю. Но потом у тебя родятся внуки, и ты станешь думать только о них. – Она потупилась и добавила застенчиво: – Я хочу, чтобы ты бросил все – семью, дела – и ушел в монастырь.
– В монастырь!
– Да. Я хочу, чтобы ты думал только о несбывшейся любви, с мыслью о которой я сорок лет ложилась в постель, и писал с меня иконы.
Она не только выглядела на сорок лет моложе своего настоящего возраста, она рассуждала так же, как это делали девочки с Лероса сорок лет тому назад!
– Я теперь единственная осталась, кто любит тебя. Все остальные тебя ненавидят – и родители, и бабушка с дедушкой, и друзья. И твоя дочь. И жена. Теперь, когда она знает, что ты – мой, она, конечно, выбросила тебя из сердца. О ней тебе не стоит больше думать. А я думаю только о единственном мужчине – о тебе.
Он посмотрел на стоявшую перед ним девушку, от которой сейчас зависела его судьба, и сказал себе – нет, ему не будет покоя, пока ее глаза смотрят на мир, которому она больше не принадлежит. Но разве он мог броситься на нее и закрыть эти глаза? Она, разумеется, начеку, к тому же ноги у него глубоко увязли в снегу, руки окоченели, даже глаза застилал какой-то туман.
– Я не художник, – выговорил он, пытаясь подавить приступ паники. – Но я знаком с некоторыми из них, а также с поэтами, музыкантами…
– Я не хочу, чтобы другие старались вместо тебя. Ты ведь пришел, чтобы загладить вину? Вот тебе шанс. – Теперь она уже больше не стеснялась. – Я не позволю сделать из себя анекдот, которым ты станешь развлекать своих клиентов! Я хочу, чтобы ты благословлял память обо мне и почитал меня, как мученицу. Я столько страдала, что заслужила это. И помни: обещание, данное здесь, нерушимо.
– Зефира, пожалей меня! – вскричал он, обхватывая себя руками за плечи, словно боялся разломиться пополам. – Придумай другое искупление. Если я выполню все, что ты требуешь, что же останется мне от моей жизни?
– У тебя останется солнце – славное солнышко. И весна, и лето, и осень. Ты сможешь лакомиться вишней и персиками. Нюхать жасмин, и гардении, и свежеиспеченный хлеб. Слушать, как щебечут птицы. И как смеются дети, и женщины, и мужчины – это самые прекрасные звуки на свете. А самое главное – ты будешь уверен, что иконы, которые ты напишешь, обеспечат тебе память в людских сердцах.
Но только не в сердце жены, которая была ему дороже запаха свежеиспеченного хлеба! И не в сердце дочери, которая была ему дороже солнца. И не в сердце внука, чей смех – этот самый прекрасный из звуков, по выражению Зефиры, – она обрекала его никогда не услышать, чтобы иконами он гарантировал ей вечное почитание. Но дольше торговаться не было смысла. Она была убеждена, что он отнял у нее сорок лет счастья, и не успокоится, если он не пожертвует ей оставшиеся ему годы.
– И лучше тебе начать сразу же по возвращении, – сказала она.
– Будь благоразумна, – взмолился он, чтобы еще немного потянуть время. – Сначала мне придется продать ресторан. Иначе на что я куплю материал для написания икон?
– Хорошо. Даю тебе неделю.
Ему даже не пришлось качать головой – она уже качалась сама собой. И речь его делалась бессвязной. Он проговорил с трудом:
– Неделю? Все равно что просто… отдать его даром.
– Устрой пожар. Тебе выплатят деньги по страховке.
– О господи! – И дрожащими руками он стал стягивать с себя пиджак.
– Что ты делаешь?
– Ты знаешь, жизнь и меня не слишком-то баловала… Но какой смысл ворошить прошлое? Сейчас мне живется неплохо. И я не хочу рушить все то, что созидал на протяжении сорока лет… и оставить ни с чем моих близких из-за ошибки, совершенной в семнадцать лет! – Он попытался расстегнуть рубашку, но пальцы отказывались служить, и, поскольку, ноги уже едва держали его, он просто рванул ее на груди. – Нельзя всегда побеждать. Надо уметь признать поражение. – Он стянул с себя и рубашку. – Не могла бы ты расстегнуть мне брюки? Не хочу, чтобы на мне что-то оставалось, когда придут меня хоронить. Вся моя одежда пропахла рыбой, но ведь я не рыба.
Она не может не поверить умирающему, решил Лукас. Он сейчас закроет глаза, и она расстегнет ему брюки. Но Зефира не трогалась с места. Она молча, испытующе смотрела на него. Обдумывала возможность компромисса или же пыталась угадать, что им движет на самом деле?
– Расстегни же мне, пожалуйста, брюки, – повторил он, надеясь, что она успеет это сделать прежде, чем он совсем заледенеет. – У меня пальцы не гнутся.
Но Зефира продолжала стоять на месте.
– Я хочу лишь, чтобы меня помнили и любили, – проговорила она.
Лукас с большим трудом взял себя в руки, потому что она легко впадала в гнев. Потом как можно мягче, насколько позволяли ему клацающие зубы, выговорил:
– Зефира, я не могу вернуться назад. Ты не только лишила меня воспоминаний, ты теперь лишаешь меня всех надежд.
– Твоя надежда – я! Твоя единственная надежда. Ты будешь жить ради меня.
Он хотел сказать, что слишком стар, чтобы сделаться посмешищем, удалившись в монастырь и рисуя с нее иконы! Гораздо лучше, в тысячу раз лучше и мудрее лечь здесь на снег и кончить все разом.
Но какая в этом польза? Мертвых интересует лишь одно. Лукас усвоил это ценой жизни. И он сказал:
– Я никогда не смогу думать только о тебе одной, Зефира. Разве что я присоединюсь к тебе прямо здесь. Может, в твоих глазах мне по-прежнему семнадцать лет, но там мне уже давно не семнадцать. И только любовь семьи и друзей может облегчить старческие немощи. Смерть просто счастье по сравнению с теми муками, на которые ты меня обрекаешь. – И попытался сам расстегнуть брюки.
На глазах девушки выступили слезы.
– Я не хочу, чтобы ты умирал, – сказала она. – Здесь нет ничего, кроме воспоминаний, а ты меня ненавидишь. Я не хочу, чтобы ты меня ненавидел.
Она сейчас выглядела такой же беспомощной, какими они с Лукасом были в семнадцать лет на морском берегу, когда желания и надежды переполняли их сердца. Но Лукасу давно миновало семнадцать. Увязая в снегу, он сделал несколько шагов вперед. Подойдя к ней, он прижал голову девушки к своему плечу.
– Прости меня.
Она подняла к нему лицо. В ее глазах стояли слезы, распухшие губы дрожали. Он взглянул на них и проговорил:
– Моя юность.
Она закрыла глаза, и все исчезло.
44
– Ваш муж жив, – сказал врач. – Пожалуйста, сядьте.
Иоланда села. За окнами вставало солнце, позолотив заснеженные крыши домов по другую сторону улицы.
Он жив, повторила про себя Иоланда с надеждой. Он не умер, сказала она себе, и все ее тело затрепетало. «Он жив!» – хотелось крикнуть ей, но доктор с бесстрастным лицом продолжал говорить о том, как оксид углерода проникает в кровь через легкие и образует соединение, которое мешает крови переносить кислород к тканям и органам. Чем старше пострадавший, тем он более уязвим, особенно если это курильщик, добавил доктор и присовокупил еще такие слова, как карбооксигемоглобин, стабилизация, интубация, искусственная вентиляция и отек мозга.
Вместо того чтобы уточнить смысл услышанного, Иоланда взглянула в сторону Алекса и Марселя. «Не унывайте», – захотелось крикнуть ей. Он жив! А если жив, то поправится. Но тут же вспомнила про снотворное и закусила губу. Как же он поправится, если сам захотел умереть?
