Ирина Левитес - Аня
Леня не соглашался, хотя искушение было, но оставить Аню одну на неопределенное время, особенно накануне родов, не решался. Тем не менее колебания и сомнения по поводу дальних краев все же присутствовали, они-то и расшатали решимость остаться возле жены, когда ему предложили хорошие заработки судового врача. Взвесив все «про» и «контра», посовещавшись с домашними, он отправился в длительное загранплавание, успокоенный уверениями Наташи и Александры Ивановны в том, что и без него прекрасно справятся с новорожденным.
Аня отпустила мужа спокойно. Даже слишком спокойно, не желая признаться самой себе, что вздохнула с облегчением, но, спохватившись, придумала пристойную версию: вот и прекрасно, долгая разлука сгладит непонимание и незначительность обид и заставит их, соскучившихся, вновь трепетно и нежно относиться друг к другу, как это было в самом начале. Наверное, они просто устали. Отдохнут — и все наладится.
Леня слал радиограммы, волновался. Аня отвечала: все в порядке. Впервые в жизни она наслаждалась свободой и одиночеством. Свобода — это возможность валяться на диване сколько вздумается в компании с очередным романом, яблоками и орешками. Не стоять у плиты ежедневно, а питаться чем вздумается тоже входило в понятие полной свободы, как и долгие шатания по городу — беременным полезно гулять.
В бесцельных прогулках натыкалась на странные сюжеты, не удивляясь и воспринимая их как должное. Под мелким моросящим дождем, прогнавшим промозглой сыростью редких прохожих, однажды встретила ручную швейную машинку, одиноко мокнущую посреди тротуара, абсурдную в контексте городской улицы, будто залетевшую из фильма Феллини. Запомнила ее черный силуэт с потускневшими золочеными буквами на гибкой шее, не думая о том, зачем нужна ей эта гротескная картинка, не подозревая, что когда-нибудь она заполнит брешь в цепи воспоминаний, встанет на место между чугунной оградой, ощетинившейся заостренными пиками, и торговками шершавыми огурцами и зеленью, зябко поводящими плечами под широчайшими семицветными зонтами. К чему эта цепкая работа памяти, не знала, но вбирала иллюстрации бегущей мимо жизни, чтобы когда-нибудь достать и пересмотреть.
Иногда подлавливала себя на том, что пристально вглядывается в окна домов, в палисадники за шаткими заборами, в дворики с чисто выметенными дорожками, аккуратно сложенными поленницами, дощатыми сараями в глубине, детскими качелями, скрипуче раскачивающимися вслед топотку убегавших ног, наспех сколоченными песочницами с забытыми пластмассовым грузовиком или растрепанной куклой, удивляясь своим незваным мыслям: «Вот здесь хорошо бы жить с девочкой…»
В том, что будет именно девочка, ее заверила врач, углядев пол ребенка на УЗИ. Аня согласилась. Она и сама была уверена в том, что в ее животе, уютно свернувшись калачиком, дремлет маленькая девочка, но было досадно, что тайна разгадана задолго до рождения, и от этого — скучно… Она и имя заранее придумала: Машенька, в память о маленькой подружке, любившей ее, Аню, просто так, ни за что. За то, что она есть…
Да, так вот, впервые поймав себя за присматриванием домика, она рассердилась и решила выбросить глупости из головы, а потом исподволь продолжила запретную игру, совершенно бесперспективную. Денег на покупку даже самого убогого жилья у нее не было, впрочем, как и у мамы.
Что касается одиночества — его было маловато. От него постоянно отщипывали куски. Через день приходила Александра Ивановна, цепким настороженным взглядом подозрительно окидывала углы, сопровождая контролирующие набеги сладкоголосым речитативом: как ты себя чувствуешь, Анечка, не хочешь ли чего-нибудь вкусненького, я вот вареньица крыжовенного принесла, ой, а какой я вчера костюмчик для малышочка купила, все-все, не буду, ты у нас суеверная… А глаза в это время обшаривали комнату, заползали за сервантное стекло, в углы, под кресла.
Аня никак не могла взять в толк: чашки она, что ли, пересчитывает? Или ищет любовника, припрятанного наспех? Она скрывала непрошеную улыбку: с таким-то пузом…
Постоянно звонила мама, по десять раз на дню выспрашивая о самочувствии, но, не успокоенная оптимистическими возгласами, после работы неслась проведывать и каждый раз заводила одно и то же:
— Нельзя в твоем положении одной оставаться, это преступное легкомыслие; все что угодно может случиться; перебирайся к нам, Петя вещи перевезет, я по ночам спокойно спать не могу…
— Мам, ну что может случиться? Телефон под рукой. Надо будет — «скорую» вызову, — отмахивалась Аня.
Она ревниво оберегала свое нежданно-негаданно свалившееся одиночество, но маму, усталую, измотанную, с серым осунувшимся лицом, было жалко. Вместо того чтобы отдыхать после работы, бегает с сумками на другой конец города. Хотя действительно ничего не надо. И в который раз принималась убеждать мать, что все чудесно и незачем беспокоиться.
Прибегала Лариска и тоже принималась причитать, но на иную тему:
— И как это тебя угораздило мужа в загранку отпустить? Смотри доиграешься! Уведут мужика, и ахнуть не успеешь!
Аня брезгливо морщилась:
— Мне не нужен муж на поводке. Я привыкла доверять.
— Доверяй, но проверяй! — похохатывала Лариска и с жадным любопытством выведывала, как они познакомились, да что Леня любит, да какие у него привычки.
Аня отвечала скупо, не умея выворачиваться наизнанку, в подробностях выкладывая детали своей биографии. Казалось, что в пустой болтовне она предает мужа и их непростые отношения, куда посторонним вход воспрещен. Но Лариска все приставала и, доставая с полки альбом, перебирала фотографии, выспрашивала:
— А это вы где?.. А это кто?.. Понятно…
Однажды, перемывая косточки общим знакомым, сказала с ревнивой завистью:
— У Катькиного папаши денег как грязи, вот Катька и воображает. У нее этих шуб — завались. Одна норковая, длинная, с капюшоном, другая из стриженого бобра — я б такую ни за что не надела, еще мутоновая, полированная, с песцовым воротником. И куда ей столько — солить, что ли?
— По-моему, это не совсем прилично — считать чужие шубы и деньги.
— Ага, неприлично! — обиделась Лариска. — Уже и помечтать нельзя. Вот если б на тебя куча бабок свалилась, ты б их на что потратила?
— Купила бы квартиру, — захваченная врасплох, ответила Аня и осеклась.
— Квартиру? — удивилась Лариска и устроила допрос с пристрастием. — А эта тебе что, не годится? Постой-постой, уж не намылилась ли ты от Мельникова сбежать? А ну признавайся: намылилась?
— Глупости!
— Куда там, глупости. Меня не проведешь. Я, между прочим, давно заметила: ты Леньку не любишь. Терпишь только. Ведь не любишь?
— Люблю…
— Странная у тебя любовь какая-то. Думаешь, не видно, что ты как царевна Несмеяна с ним?
— А что такое любовь, по-твоему? — спросила Аня.
— Черт ее знает. Ну, это типа когда все время хочется быть вместе, — задумчиво произнесла Лариса.
— Наверное… А мне кажется, любовь — это когда недостатки кажутся достоинствами…
— Хороши мы с тобой! — неожиданно фыркнула Лариска. — Одна брошенная дурочка, вторая вот-вот родит, о любви размечтались!
И принялась хохотать, маскируя истерическим смехом злые слезы, хлынувшие по щекам. Потом успокоилась, умылась, заново подкрасила потекшие ресницы и засобиралась домой.
После ее ухода Аня послонялась из угла в угол, не зная чем заняться. Полистала книгу — нет, не читалось. Прислушалась к себе. Тревожное томление, вначале почти незаметное, разрасталось и ширилось. Нестерпимо захотелось есть. Она открыла холодильник, пошарила взглядом по полкам. Сыр, кефир, баночки-скляночки, апельсины… Нет! Хотелось молока, сала и черного хлеба. Хотелось сильно, до нетерпеливой дрожи.
Пришлось бежать в магазин, благо он был в соседнем доме, срочно покупать экзотический набор продуктов, абсолютно дикий в своей несочетаемости, особенно потому, что сала она не любила и никогда его не ела. Бегом вернулась домой и, не снимая куртки, стала торопливыми руками, едва удерживающими прыгающий нож, кромсать неровными кусками хлеб и сало; налила в стакан молока и даже застонала от предстоящего удовольствия: сейчас, сейчас набьет полный рот, запьет молоком…
Звонок. Кого там еще принесло? Рывком отворила дверь. На пороге стояли встревоженные мама и Петя.
— Что? Что? — выдохнула Наташа.
— Ничего! — сердито ответила Аня и разрыдалась.
— Анечка, что с тобой? Я звонила-звонила, ты трубку не брала. А время-то позднее, должна быть дома. Ну все, думаю, началось. И бегом сюда. Почему ты плачешь?
— Есть хочу!
— Есть? — растерянно переспросила Наташа. — Так покушай. Может, приготовить тебе что-нибудь? Или поехали к нам, я борщ сварила.
— Нет! — вскрикнула Аня, испугавшись, что сейчас мама и Петя войдут и съедят ЕЕ хлеб и ЕЕ сало, и такая звериная жадность захлестнула, что она вновь закричала: — Нет! Уходите!
