Федерико Андахази - Танцующий с тенью
– Я тоже ухожу.
И исчезал так же неожиданно, как и появлялся. Гардель никогда не оставался в этой квартире на ночь.
В отношениях Гарделя и Ивонны наступила перемена к худшему. Если вначале, когда они только что познакомились, Дрозду приходилось бороться с собственными чувствами, то теперь, казалось, это внутреннее борение подходило к концу. Ивонне не потребовалось много времени, чтобы понять, что она превратилась для певца в обузу. Но дела обстояли так, что ей некуда было пойти, да и просто выйти на улицу она была не в состоянии. Все, что оставалось у беглянки, – это безоговорочная преданность Молины. И ранящая сердце жалость Гарделя.
Хуан Молина, со своей стороны, находился в безвыходном положении. Да, безусловно, для Молины служить водителем Карлоса Гарделя было благословением небес. Но вместе с тем он понимал, что чем дольше он живет в этой квартире, тем меньше у него остается надежд стать певцом. А ведь недавно он находился в одном шаге от славы! Сколько раз, еще проезжая мимо «Арменонвилля» на портовом грузовике, юноша представлял, как будет петь на этом Олимпе, о котором мечтает любой тангеро. Молина ни в чем не раскаивался, он ведь был готов сделать что угодно ради Ивонны – и, в общем-то, именно этим и занимался. Сначала он был ее другом, потом стал ее исповедником, а теперь превратился в ее няньку. Бессчетное количество раз между ними происходила одна и та же сцена: Ивонна на коленях умоляла юношу достать ей еще немножко кокаина, опускаясь при этом до самых унизительных обещаний. Она клялась, что это в самый последний раз, что потом он может просить у нее все, чего ни пожелает. Но любовь – не такая вещь, которую можно на что-то выменять. Сколько раз приходилось Молине выходить на улицу в четыре утра и бегать по мрачным притонам Коррьентес и Эсмеральды, чтобы достать – за любую цену – пригоршню снежного порошка, который превращал его сердце в кусок твердого льда. А потом Ивонна вдыхала кокаин глубоко-глубоко, так чтобы он проник в самые укромные уголки ее души, и в ее синих глазах вспыхивал зловещий холодный огонь. И тогда Ивонна говорила Молине голосом, теплота которого была ледяной, и с нежностью, на которую способна самая твердая скала:
– Проси чего хочешь.
Молина отводил глаза и ничего не отвечал.
Он один знает, сколько желания вызывают в нем эти губы, эта грудь, обтянутая шелковой блузкой. Только ему ведомо, что отдал бы он за то, чтобы сделаться повелителем этих стройных, нескончаемо длинных ног, почти не прикрытых полами японской рубашки, которую когда-то, очень давно, подарил Ивонне Гардель. И тогда Молина отходит в сторону и, как можно дальше высунувшись в окно, чтобы свежий воздух избавил его от мужских вожделений, поет:
Что мне – класть на рот заплаты?Что же – руки мне связать?Не могу теперь я взятьто, что прежде не дала ты;у тебя хозяин есть,пусть он счастья нас лишает,мне предать его мешаетим оказанная честь.
Не проси, чтоб я решился, —он мне стал вторым отцом,дал мне кров над головой,когда я угла лишился;пусть в груди – огонь живой,с болью я почти что сжился…
Не хочу быть подлецом —так велят законы чести.Мне теперь одно осталось —стать наперсником немым,другом преданным твоим,чье лекарство – только жалость,кто не требует награды,просто ловит эти взгляды.
Ты ведь знаешь, я силен,точно лошадь ломовая,что плетется, чуть живая,тащит, сдерживая стон,непосильный горький груз…Если я остановлюсь —тут же упаду на месте.
Словно евнух на страже собственных желаний, Молина дает себе слово не прикасаться к Ивонне. Не так. Не в обмен на оказанные услуги. Певец опускает голову и накрепко сжимает губы, чтобы не признаться Ивонне, как сильно он ее любит.
КОГДА ТЕБЯ НЕТ
Любимое тобою пианино,тобою приоткрытое окно,стол, зеркало и на стене картины —здесь живо эхо эха твоего.Как грустно жить среди воспоминанийи слушать плеск дождя по мостовой…Так время льет поток своих стенанийнад тем, что сердцу не было дано.
Омеро Манци [51]Часть четвертая
1
И вот наконец он держит ее в своих руках, он обхватил ее осиную талию и прижимается щекой к ее груди под распахнутой рубашкой. Он застал ее лежащей на пурпурном ковре, раскинувшей руки – так, словно она ждала его, с губами, приоткрытыми для поцелуя. Хуан Молина целует ее. Граммофон играет «В день, когда моей ты станешь». Молина столько раз представлял этот момент в мечтах, столько раз видел ее в объятьях других мужчин, а теперь, когда она безраздельно принадлежит ему, наконец-то свободная от любых обязательств, Молина не в силах подавить сдавленного рыдания. Он безрассудно надеется обнаружить в этом теле хоть какое-то биение жизни, он прижимается к ней, как будто хочет вобрать в себя ее последний вздох. Но уже с порога, едва увидев ее распростертой на полу, певец понял, что девушка мертва. Молина кинулся к Ивонне, отбросил прочь шляпу, осенил себя крестным знаменьем и обнял ее. Ивонна была такая же бледная, как и всегда, под ярко-алой помадой губы ее оставались мягкими. Быть может, из-за безмятежного спокойствия в ее лице или потому, что несбывшиеся желания обладают особенной силой, Молине показалось, что такой красивой он ее никогда не видел. Синие глаза Ивонны были широко распахнуты, девушка смотрела на окно. Легкий ветерок, предвестник скорого дождя, колышет занавески. С улицы в комнату проникает мерцающее сияние неоновой вывески «Глостора». В какой-то момент Молине чудится, будто по лицу Ивонны пробежала дрожь, однако эта злая иллюзия порождена прерывистым свечением неона.
Рядом с телом девушки лежит нож – орудие убийства.
Молине сейчас не до размышлений. Он заходится по-детски безутешным плачем. Вот он сидит рядом с телом и пытается все вспомнить. Молине кажется, что ни в коридоре, ни в лифте он никого не видел. Он поглаживает рыжие волосы Ивонны и пытается назвать ее по имени. Но не может. Как он ее любил, известно только ему, никому другому. Юноша отдал бы собственную жизнь, только бы снова услышать ее печальный голос, ее язвительные замечания, полные справедливого гнева или продуманного кокетства. Теперь Молина испытывает запоздалые терзания: он раскаивается, что так и не признался ей во всем, что таилось в его сердце. Хуан Молина высовывается в окно и, глядя в небо, расцвеченное отблесками городских огней, поет со смесью негодования и отчаяния:
Господи, скажи, что этоне со мной, не наяву,сон, привидевшийся где-то;если это мне не снится —так зачем же я живу?Господи, из странной глиныты слепил мою судьбу,разве есть на то причины,чтоб срезать ножом убийцымой единственный цветок —тот, что, как души частицу,я в саду своем берег?Господи, как исхитритьсяи остаться на плавус этой болью нестерпимой,что меня накрыла разом?Где теперь покой найти,утешенье обрести,чтоб ко мне вернулся разум,иль рассудок не спасти мой?Небеса не для меня,безутешным сердцем чую;там ее не встречу я,даже если пулю злуюсам пущу себе в висок;мой удел везде жесток:в этой звездной круговертик ней дорогу не сыщу я.Утешенья нету в смерти:горе вечно будет длиться,нет и в жизни утешенья:тяжела она с рожденьядо поры, как выйдет срок.Господи, как исхитритьсяи с непоправимым сжиться?
Молина оглядывается по сторонам: внезапно эта чужая квартира, служившая ему пристанищем в течение нескольких недель, кажется юноше совершенно незнакомой. Вообще-то, в последнее время он стал ее ненавидеть. Эти стены с обоями в веселый цветочек, этот воздух с густым ароматом таинственности вызывали у юноши приступы клаустрофобии, от которых сжималось горло. Единственной причиной, заставлявшей Молину терпеть это заточение, была близость Ивонны.
– В один из таких дней меня убьют, – говорила ему Ивонна с улыбкой, за которой скрывалось что-то еще.
Молина всегда пытался ее разубедить. Хоть он и слышал эти слова много раз, он никогда не воспринимал их как реальную возможность.
– Однажды меня убьют, – говорила Ивонна, вертя в руке бокал с виски и безнадежно улыбаясь. Однако Молина тогда не пожелал обратить внимания на ее слова.
Конечно же, непросто было проникнуть в душу Ивонны, понять, что таилось у нее внутри, под этой фарфорово-белой кожей, что скрывалось в глубине этих синих глаз, в которых жила хрупкая радость, недолговечная, как брызги шампанского. А теперь, глядя на бесчисленные ножевые раны у нее на груди, на шее, на животе, Молина задавался вопросом, какой нечеловеческой жестокостью должен был обладать убийца, чтобы попытаться таким способом выяснить, какие секреты таило в себе ее сердце. Ивонна сейчас выглядела как кукла, которую выпотрошил ребенок – чтобы, к своему расстройству, обнаружить внутри только паклю. Какие чувства жили в ее душе? На этот вопрос Молина не смог бы ответить, несмотря на то что, вероятно, знал девушку как никто другой.
