Станислав Сенькин - Тайны Храмовой горы. Иерусалимские воспоминания

Мне показалось это все весьма странным. С самого детства я рассматривал жизнь со всеми ее событиями как большую мудрую книгу. По буквам настоящего я научился видеть развитие сюжета в будущем. Разговор с благодатным старцем Маттой, который укрепил меня в выбранном пути, письмо моей духовной матери, открывающее мне мое прошлое и даже такие малозначительные события, как сердечная боль и непонятные домогательства странного эфиопа — все это сложилось в моем сознании в мозаику будущего. На этой мозаике несомненно был изображен мой, судя по облику, несчастный брат, который сидел на низенькой скамейке в христианском храме, рядом с иконой Эль-Шагура, закрывая лицо обеими руками. Рядом с ним стоял огромный эфиоп, тот, что тряс меня за плечи, и хотел схватить его. Мне было необходимо спасти брата от грозящей ему опасности.

Господь очень изобретателен. Момент нашей с братом встречи выпал на время, когда ему более всего нужна была помощь и когда я сам получил эту помощь от старца Матты.

Я шел по Восточному Иерусалиму и искал дом брата. Было темно, в воздухе веяло свежестью, которая приятно успокаивала тело и душу после изнуряющей дневной жары. Наконец, я нашел этот дом — простой шестиквартирный дом из белого иерусалимского известняка. Квартира номер пять. Я зашел в грязный подъезд и поднялся к квартире. Мое сердце бешено колотилось от страха. Я не знал, что буду говорить своему брату, если он вообще живет здесь, а не съехал куда-нибудь.

Постучавшись в невзрачную дверь, я затаил дыхание и прислушался к тому, что происходило по ту сторону двери. Было тихо. Повторив попытку, я услышал, что кто-то спрашивает меня по-арабски, очевидно, желая знать, кто пришел.

Я сказал несколько слов по-турецки, который немного знал, ведь мне иногда приходилось ходить в магазин за продуктами и за деньгами к другу матери Фамари Тарику. Если это мой брат, он должен хоть что-нибудь знать по-турецки, ведь мы родились на этой древней восточной земле.

Сначала незнакомец не хотел отвечать мне или открывать дверь. Затем дверь все-таки отворилась.

Я увидел небритого араба, похожего на тех, кто живет в восточном Иерусалиме. Он был таким же грубоватым и серым. Почему-то я в глубине души полагал, что мой брат должен быть особенным. Однако именно он бросил меня в горах умирать от голода и холода. Зачем он это сделал? Он же мог меня подбросить в какой-нибудь в приют или просто к добрым людям. Это было бы самым разумным выходом из создавшейся ситуации. Меня бы отдали в детский дом, я принял бы ислам и вырос бы обычным турком. Но благодаря его безрассудному решению я обрел новую святую семью и проходил духовное обучение в уникальных условиях. И эта ошибка или преднамеренное злодейство Абдула принесло для всех пользу. Хотя я не уверен, принесло ли это пользу ему самому?

…Человек спросил меня по-турецки, кто я такой. Я стоял в недоумении и вспоминал, как по-турецки будет брат. Моя растерянность была, наверное, смешной. Я, как рыба, открывал рот, но ничего не мог ответить.

Возникла странная пауза. Человек за дверью мрачно осмотрел меня и тоже молчал. Абдул, если это был он, застыл в каком-то недоумении. Я выглядел как обыкновенный нищий и, зная нравы, царящие в Восточном Иерусалиме, мог бы ожидать бурной и агрессивной реакции. Но хозяин квартиры вдруг резким жестом открыл дверь и пригласил меня зайти.

Я проследовал в комнату и сказал по-турецки: «Здравствуй». Абдул — я все больше понимал, что это был он — ответил мне тем же и указал на потертый стул.

Я сел и стал размышлять, что бы сказать брату, как объяснить ему, кто я такой. Наконец, я нашел лучший способ, чтобы открыться: я отогнул ворот своей рубашки и достал образок Божьей Матери Эль-Шагура. Абдул, к моему удивлению, даже бровью не повел на мое душещипательное откровение. Он быстро отвернулся, подошел к окну и выглянул во тьму вечернего востока. Абдул постоял так, видимо, размышляя, как ему поступить. Сказать, что я своим визитом застал его врасплох, было бы ошибкой. Казалось, что его уже ничто не может напугать или удивить.

Абдул повернулся ко мне, покраснел, пытаясь изо всех сил оставаться равнодушным, и что-то сказал по-арабски. Увидев, что я не понимаю его, он достал из шкафа белый листок бумаги и нарисовал на нем угловато изображенный силуэт младенца с образом на шее. Как наскальный рисунок, он притягивал меня своим примитивизмом и древней силой. Абдул уверенным жестом подал мне листок и вопросительно, даже робко посмотрел на меня.

Бегло осмотрев рисунок, я одобрительно кивнул брату и в ответ вытащил из кармана белый конверт с письмом, которое мне прислала матушка. Абдул посмотрел на армянские буквы и на конверт с турецкой латиницей. Он, ознакомившись с очередной уликой, вернул мне конверт и указал на себя:

— Абдул.

Я понял, что он хочет узнать мое имя.

— Левой!

— Левон… Левон… — Абдул несколько раз повторил мое имя, словно хотел убедиться, что оно и вправду существует. Ни я, ни он не могли привыкнуть к тому, что мы — родные братья. Хотя, я заметил — он стал улыбаться. Очевидно, что он рад тому, что когда-то не убил меня. Это было хорошее начало нашего знакомства. Абдул сварил кофе и дал мне новую одежду…

…Прошло несколько месяцев. Мы с Абдулом переехали жить в Сирию. Я спешно учил арабский и делал в этом большие успехи. Брат познакомил меня со своей милой терпеливой женой и сам начал новую жизнь. Он немного рассказал мне, чем занимался до нашей встречи. Абдул был наемником и воевал в горячих точках, убивая людей за деньги. Я никак не винил его за это — кто знает, как бы я поступил на его месте? Он часто просил, чтобы я простил его за то, что он бросил меня умирать в горах. Я утешал его, как мог, говоря, что этот его поступок не имел плохих последствий для моей жизни, поэтому передо мной ему не в чем каяться. Я думаю, что он просто не может простить себя сам. После очередной исповеди, когда он снова стал каяться мне, я требовательно стал убеждать брата, что он не должен брать на себя функции судьи. Богу решать, какова степень праведности твоих поступков и какое наказание тебе за них назначить. Предание учит нас не быть прокурорами и адвокатами самим себе. Успокойся, брат, будут у тебя еще и прокуроры и адвокаты — всему свое время.

Через какое-то время брат и в самом деле успокоился и воцерковился до такой степени, что устроился на работу телохранителем патриарха Антиохийского и всей Сирии. Абдул даже съездил обратно в Иерусалим и нанес себе ритуальную татуировку: скорбящий Христос в терновом венце. Он зарабатывал хорошие деньги, а я просто жил при храме, как дервиш. Мне нравилось здесь. В Сирии мусульмане спокойно существовали вместе с христианами, и я не замечал какой-нибудь религиозной вражды. Мусульмане довольно-таки часто приходили просить помощи перед чудотворной иконой Эль-Шагура. И Матерь Божья помогала им так же, как и христианам, о чем есть немало свидетельств. В христианские храмы, как и в мечети, заходили только босыми и молились, сидя на коврах.

Даже архитектура храмовых зданий обеих религий была схожей. Конечно, христианство здесь значительно уступало исламу, но, тем не менее, занимало твердые позиции. Антиохийская православная церковь была единственной из восточных церквей, которую контролировали этнические арабы.

Я полюбил Дамаск — родину моей матери, да простит ее Господь! Дамаск — родина многих христианских святых, земля, вскормившая Иоанна Дамаскина и Симеона Столпника. После грустных лет скитания в окрестностях Иерусалима, я, наконец, обрел относительный душевный покой. Я в деталях помнил тот день, когда моя жизнь изменилась, и много думал об этом. Мне казалось, что изменение моей жизни произошло по молитвам отца Матты, старого коптского монаха. Именно после нашего разговора я встретил своего брата. Отец Матта, да благословит его Господь!

Мне даже стало намного легче дышать на древней сирийской земле. Как будто молитвы моей матери, которая, как я верил, живет на небе, здесь обретали свою полную силу. Ведь она была сирийкой. Я верил и даже знал, что мама покончила с собой, потому что дьявол на земле хотел уничтожить ее душу, она спасала себя от повторного осквернения и отчаяния, которое может привести и к полному отпадению от Бога. Она хотела жить, но дьявол нанес ей сильнейший удар. В результате Бог воздвиг меня, чтобы отомстить дьяволу за смерть мамы. Ее плоть была взята из этой земли, поэтому Сирия влияла на меня весьма благотворно.

Я сразу же решил не идти ни в какой монастырь послушником, чтобы не повторять прежних ошибок, и молиться в тишине, выполняя какую-нибудь несложную работу. Скоро такой шанс мне представился. Настоятель одного древнего храма, полюбив меня за кротость, предложил мне катать свечи. Я научился этому нехитрому мастерству и проводил целые дни в блаженном одиночестве. Местные христиане были очень добрыми и не выказывали ко мне никакой враждебности или претензий относительно качества моей работы, которая, даже на мой взгляд, оставляла желать лучшего. Но, несмотря на всю внешнюю идиллию, я знал, что то лишь передышка перед новой решающей борьбой.