Сергей Солоух - Игра в ящик
Меньше чем за год Ленка успела запомнить и сосчитать все возможные комбинации этих стервятников читального зала. Сегодня была представлена фатальная – номер одиннадцать. «Мироненко. Гитман. Никонов. Липкович. Белокрылов». Мироненко не станет брать вообще, чем-то другим за время ожиданья увлечется, Гитман вернет через три дня, Никонов продержит аккуратно месяц, а вот Липкович, Липкович – это могила и кирдык. Никто и никогда не увидит больше желто-красные «Алгоритмы+структуры». Липкович – зять самого Антона Васильевича Карпенко. Он ничего и никогда не возвращает в библиотеку.
Злая на Караулова, которому ничего не стоило прямо вчера по-дружески вписать если уже не собственно коллегу – Ленку, то самого себя номером один и тем решить вопрос, аспирантка первого года обучения Мелехина вышла из главного корпуса ИПУ и направилась в лабораторный. Но вовсе не для того, как мог бы сейчас предположить простой исследователь ее весеннего, комсомольского характера, чтобы немедленно начистоту поговорить с бездушным, лишенным малейшего коллективистского начала московским эгоистом Карауловым. Отнюдь нет, в светлое ноябрьское утро этого дурно начавшегося дня ко всему всегда неравнодушная общественница Ленка не думала ни о каких мировых несовершенствах и не вынашивала планы всеобщего и окончательного их исправления. Одиннадцатого ноября тысяча девятьсот восемьдесят второго года после десяти часов утра все мысли Ленки Мелехиной занимала она сама, Ленка Мелехина. И только. Ее собственное несовершенство и в первую очередь невозможность разорваться пополам.
Всю неделю Елена нагоняла упущенное, а именно, готовилась к экзамену, штудировала первоисточники и вспухший, полураспавшийся от многолетнего общественного употребления учебник основ диалектического материализма.
«Классическая политическая экономия до Маркса сложилась в Англии – самой развитой капиталистической стране. Адам Смит и Давид Рикардо, исследуя экономический строй, положили начало трудовой теории стоимости. Маркс продолжил их дело».
А между тем, на двенадцать часов этого четверга у Е. С. Мелехиной была назначена встреча с ее собственным научным руководителем, профессором М. В. Прохоровым. Человеком того редкого и совершенно исключительного подвида, среди всех интересных, необычных и таинственных, которого не усыновить хотелось бы Елене Станиславовне, а совершенно наоборот. Самой пойти к профессору в приемные дети. Мучительно, всем сердцем стремилась она войти, прижиться, и тем нерадостнее было осознавать, как катастрофически, непростительно мало еще для этого сделано.
Ну вот, намолотила Ленка за неделю что-то, первую стопку своих распечаток-лебедей, ковров-самолетов. Наконец-то ровные столбики цифр, а не постыдные огрызки, кресты, обрезанные кладбищенской решеткой бесконечно длинного сообщения о фатальном программном прерывании номер 225. Есть. Но в самом ли деле это сдались на милость ей диффуры, которые предложил для старта перевести с давно усопшей АВМ на бодрую и здравствующую ЭЦВМ ЕС 1022 профессор Прохоров? Действительно замкнутая колебательная система подачи очистного комбайна 1K101, да и вообще любой машины сходного типа, теперь открыта для анализа и оптимизации дискретными инструментами современных численных методов, или все чушь собачья и детский лепет, лишь внешне напоминающий первый шаг к цели? Ленка ответить не могла. И оставалось не больше полутора часов, чтоб в этом разобраться. Не много.
Она привычно быстро поднялась по широкой, но не нарядной елке парадной лестницы, миновала длинный, вечно темный, как будто выработка в шахте, коридор и в черной его сердцевине отворила дверь в светлую комнату своего сектора. Караулов, как водится, отсутствовал, спину Подцепы, удалявшегося в сторону ВЦ, Ленка видела на подлете к лабораторному корпусу, Прокофьев с понедельника на бюллетене, – в общем, ничего удивительного не было в том, что тепло жизни здесь, в кабинете, в половине одиннадцатого дня поддерживали лишь два молчуна, Гринбаум и Левенбук. И тем не менее пораженная Ленка замерла на пороге. Да, они молчали, тянули жилы, как обычно, как всегда, угрюмый завсектором и мрачный м. н. с., каждый в своем углу, разделенные дрожащими пылинками световой диагонали, они молчали, но при этом слушали. Карманный транзисторный приемник висел на гвоздике у книжной полки над головой Гринбаума и работал. Что-то печальное негромко бормотали скрипки, и в спину им дышали грустные фаготы. Гринбаум слушал радио в рабочее время, как в каком-нибудь вшивой лаборатории перспективных источников энергии, а Левенбук, сам Алексей Леопольдович не возражал!
– Здравствуйте, – сказала Ленка.
– Здравствуйте, – глухо аукнулось спереди и справа. И, как обычно, к ней даже не повернули головы. Лишь тихо строили рожки флейты.
В другой день Ленка, конечно, не упустила бы случая нарушить стиль замогильного общения с ней. Музыку они решили слушать вместо людей! Эстеты. Симфоническую. Со всей своей стройотрядовской прямотой Елена Станиславовна полезла бы, наверное, на амбразуру, спросила бы, что это за такое нововведение. Но не сегодня. Сегодня всю без остатка ее рыжую беспокойную голову заполняли цифры с перечеркнутыми косой чертой нулями. И то, что вот не принимают эти двое, игнорируют, через плечо не смотрят, – не огорчало вовсе. Напротив. Радовало необыкновенно.
Потому, что никакой общности в нижней части спектра не наблюдалось. Да и в средней, и в верхней части тоже. Не выдерживали сравнения. Совершенно не походили, и это очень быстро стало ясно, полученные Ленкой картиночки на временем проверенные волны, результаты аналогового моделирования из стародавней статьи Прохорова – Прокофьева. Сидит и только зря изводит Ленка драгоценную миллиметровку. Где-то лопухнулась девушка. Бесспорно и очевидно. Но где? И спросить-то не у кого. Даже когда, всякую гордыню и обиду откинув, уже была готова Мелехина. Хоть у кого, хоть у Гринбаума, а не могла. Потому что к тому моменту уже минут сорок Елена Станиславовна грустила совсем одна. Без музыки и без коллег.
Пальцем в небо, в молоко известки, как обычно попал беспардонный субчик Пфецер. Никакой цепочки катастрофических отмен не наблюдалось. Не выстраивались роковые звенья. Все оставалось в силе. Около одиннадцати коллеги Ленки, два хмурых сыча, Гринбаум и Левенбук внезапно выйдя из-под гипноза струнных и щипковых, но при этом и толики своей угрюмости не потеряв, переглянулись и без слов куда-то быстро стали собираться.
– Вы не идете, Лена? – уже стоя в пальто, ей показалось, с удивлением, даже с укором спросил Левенбук.
– Куда, простите, Алексей Леопольдович?
Настроение у девушки к тому моменту уже было совершенно никудышным, и ни на чем она не могла сосредоточиться, кроме первой своей пары не совпадающих ни формой горбов, ни местом их расположения верблюжьих силуэтов. Даже число кочек у эталонного и Ленкиного графика и то разнилось на желтой однообразной Сахаре мелко-премелко разлинованной бумаги.
– В одиннадцать сегодня предзащита у Чивадзе в Отделении разрушения.
– Я... у меня не получится, – так глупо и даже жалко пробормотала Ленка, что Левенбук только пожал плечами, всегда свежие щетина и воротничок соприкоснулись, и в белом легком шуме заведующий сектором покинул помещение.
Почему она ему с приличествующим ситуации достоинством просто не объявила о скорой встрече с шефом, Ленка сама себе объяснить не могла. Она вообще уже ничего не понимала, кроме одного – уж раньше времени шеф точно не придет. Бессарион Чивадзе не позволит.
После ухода Гринбаума и Левенбука, словно герой Советского Союза, сосредоточившись в наставшей полной тишине, Е. С. Мелехина самым тщательным и педантичным образом нанесла на желтое песочное сито специальной бумаги точки еще четырех контрольных вариантов. И все они, все до единого, над нею, бедной, издевались. Десятки крупных и мелких язычков качались, даже извивались над осью абсцисс – и все не там, где следовало.
«И ведь простейшая задача! – звучал в Ленкиной голове голос вечного победителя, ее шефа, научного руководителя, вовсю давил, жал на педальку буквы “е”. – Простейшая. А что имеем?»
– Ахинею, – сама себе с отчаянием отвечала Ленка, тут же перенося упор и ударение, и совершенно справедливо, с «е» на «я»: – Фигня. Фигня. Фигня.
И лишь одно продолжало радовать в тупой, заранее размеренной и разлинованной рутине этого дня. Одиночество. Профессор Прохоров, цельный и крепкий, скорее даже гимнастический снаряд, чем уж какой-нибудь там гуттаперчевый гимнаст, сам в отличие от своего умозрительного олимпийского образа являться аспирантке Мелехиной не спешил. Чуда не случилось. Как можно было предсказывать, вчера, позавчера и уже со стопроцентной уверенностью сегодня утром, профессор опаздывал. То ли предзащита у Чивадзе тянулась дольше обычного, то ли, наоборот, быстро закончилась и Прохоров умчался с каким-то не вовремя подвернувшимся гостем, владельцем собственной «копейки», к нему в Малаховку, в цеха экспериментального завода Гипроуглемаша? Увлекся, как обычно? Все забыл? Запамятовал напрочь? Так или иначе, бодрые шаги в двенадцать в темном коридоре не раздались, в полпервого дверь в светлый кабинет не отворилась, и даже красный телефон не зазвонил в час пополудни.
