Георгий Семенов - Вольная натаска
Он даже говорил, что деньги, вырученные за хорошую книгу, полученные взамен ее, это вообще подлые деньги, которые человека не обогатят, как он рассчитывает, а наоборот — сделают нищим. Это правильно, потому что человек обменивает частицу души на деньги. И нищает духовно. Вот какой умный был у тебя папа! Дай-ка я тебя поцелую, дурака…»
А Верочка Воркуева с той поры думала о Коле Бугоркове со смешанными чувствами: то она возносила его на пьедестал, раскаиваясь в глупом своем вранье, то, казалось ей, он слишком многого требовал от нее, как бы приказывая все время быть не такой, какой она хотела и могла быть. Хотя, конечно, ничего и никогда Бугорков не требовал от нее и ничего не приказывал: он и помыслить об этом не смел.
То есть, оставаясь для Верочки героем, он стал со временем не тем героем, который был бы приятен ей и доступен для понимания. Все его достоинства, в очевидности которых она не сомневалась: предельно выраженная искренность, доверчивость, честность и верность — все эти качества стали ей очень неудобны, словно бы он заставлял ее ходить в тесных одеждах, из которых она выросла и которые причиняли ей одни только муки.
Со временем ее стала раздражать его непосредственность. Было стыдно, когда, слушая, например, «Травиату», он в самом неподходящем месте, тихонечко посмеиваясь, говорил ей с неподдельным удивлением: «Умирает от чахотки, а сама при этом поет. Разве так бывает?»
После спектакля, сдерживая раздражение, она объясняла ему, как ребенку, что опера по сути своей очень условный жанр искусства и нельзя от нее требовать жизненного правдоподобия. А Коля искренне огорчался, чувствуя себя виноватым, и просил у нее прощения за испорченный вечер, еще больше раздражая ее раскаянием. Выли даже минуты, когда ей хотелось сделать ему больно, взбесить его и разозлить до того, чтобы он набросился на нее с кулаками.
И все-таки было в Бугоркове что-то такое, чего Верочка никак не могла постигнуть. Она не могла, например, понять странной и тягостной зависимости от него. Он был так прост и ясен, что в нем и понимать-то как будто было нечего: весь как на ладони, — говорят о таких людях. Но именно это обстоятельство и не устраивало Верочку Воркуеву. Ридом с Бугорковым она переставала понимать саму себя. Вероятно, именно этот душевный дискомфорт больше всего и беспокоил ее, а вовсе не Коля Бугорков, как ей казалось. То есть она была привязана к Бугоркову не потому, что любила его или он ей очень нравился, а потому только, что сама себе не нравилась, когда рядом, с ней был Коля Бугорков. Она не могла просто так расстаться с ним, не доказав самой себе, что она великодушнее и во много раз лучше этого парня; она любой ценой должна была убедиться в превосходстве над ним и, дав понять Бугоркову, что он вовсе не герой, что он такой же, как все, оттолкнуть его от себя.
Впрочем, сама она об этом не задумывалась, как не задумывается ребенок, ломая любимую игрушку, чтобы увидеть обыкновенную пружину, приводящую ее в движение.
Женщине вообще свойственно неосознанное стремление сделать мужчину похожим на себя. Если же это удается, он перестает интересовать ее.
Но то, что случилось с Верочкой Воркуевой на даче, было для нее полной неожиданностью! Каким-то катастрофическим провалом всех ее представлений о себе. Она вовсе не хотела заходить так далеко. Все произошло слишком уж просто и грубо, не принеся ей ровным счетом ничего, кроме отчаяния и озлобленности на Бугоркова.
Она, казалось, сразу же, до самого донышка поняла этого туповатого парня, одним махом опростила его, низвела до похотливого самца, впервые подумав о нем однозначно, без той замысловатости, которая в последнее время не давала ей покоя. Он ей стал противен с этой минуты, она с брезгливостью думала о нем как о ничтожестве, как о негодяе, который своей ненормальностью и однобокостью довел ее тоже до сумасшествия. Она даже выдумала для собственного успокоения способность Бугоркова якобы внушать легкий сон, похожий на опьянение. Он усыпил ее, расслабил волю, внушил ей дикое любопытство, а может быть, чем-то подпоил незаметно, каким-нибудь возбуждающим средством, потому что она никогда впоследствии не могла понять и объяснить, почему и как это случилось.
Теперь она уже с трудом в это верила, с удивлением спрашивая себя: да было ли это в самом-то деле?
Она стала забывать о своих душеспасительных размышлениях, но Бугорков опять напомнил ей обо всем, напугав и встревожив неожиданным появлением.
«Хоть бы уехать куда-нибудь насовсем, — думала она теперь, убирая со стола свою глажку. — Уехать, чтоб он никогда не узнал моего адреса. А если случайная встреча: „Первый раз вижу… Я вас не знаю, молодой человек. Вы ошиблись“. С ним только так».
Между тем Андрей Иванович, поджидая за чтением, пока закипит чайник, обнаружил вдруг, что он забыл включить и поджечь газ. Лицо его от удивления смялось, он, прижмурившись, уставился на Верочку Воркуеву левым недоумевающее круглым глазом и сказал, покачивая головой, как японец:
— У матроса склероса…
Но это не развеселило ее.
— Не вижу ничего смешного, — сказала Верочка таким тоном, словно сосед издевался над ней.
11
Удивительной наивностью поражают иные народные приметы! Ну как не улыбнуться, услышав, например, от какой-нибудь прародительницы утверждение, что зима будет обязательно морозной, потому что рябина хорошо уродилась в этом году, а осень была мокрая?
Какая тут связь: рябина, дожди, морозы?
Но, увы, морозы наступили, а к середине зимы так надоели, что и без того всегда взволнованная милая женщина из Института прогноза погоды, выступая в программе «Время» по телевидению, казалось, стала чувствовать свою личную вину перед людьми, обещая им глубокие, тридцатиградусные морозы при ясном небе и безветрии. Она водила указкой по метеокарте, робко объясняя людям причины этих бесконечных минусов, а я с каким-то неуютным холодком в груди вспоминал народную примету, которая совершенно непонятным образом сбылась на моих, так сказать, глазах.
Рябина и в самом деле уродилась богатейшая. Даже дрозды не откочевали к югу, оставшись зимовать в белых мелколесьях, рдеющих сказочными зимними цветами, присыпанными снегом.
А перед тем как лечь снегу, чуть ли не весь октябрь и начало ноября лили дожди. Я помню огромное поле, засаженное капустой, туманную голубизну тугих листьев, в которых, как в малахитовых чашах, вкусно и сочно белели мощные холодные кочаны; помню раскисшую, разбитую, ухабистую дорогу вдоль поля, по которой, натужно гудя моторами, еле шли груженные капустой грузовики; помню, как скатился сверху и упал на ухабе в грязь тяжеленный и крепкий кочан и как идущая следом машина с хрустом раздавила его: вся дорога была устлана давленой капустой, а то и целыми кочанами, когда убрали поле.
В сером сите дождя убирали и картошку, мокрую и осклизлую, сохранить которую так, наверно, и не удалось.
А потом нагрянули морозы. Ладно хоть выпал снег, хорошо укутав мокрую землю.
Кстати, от Александра Сергеевича Бугоркова я услышал в ту весну еще одну удивительную и исполненную поэзии примету.
Он меня уверял, что Тополта вскрывается ото льда только ночью и только тогда, когда на небе нет луны — в полной темноте, чтоб никто не видит. Он даже говорил, что не только Тополта, но и все реки ломают лед в безлунные ночи. То есть луна, конечно, может быть на небе в эту ночь, но ее обязательно должны закрывать облака или тучи, только тогда река вскроется.
Он это так говорил, будто речь шла не о реке, покрытой льдом, а о застенчивой невесте в брачном наряде и о женихе в образе сказочного месяца, от которого, стыдясь наготы, прячется до поры до времени юная жена. Придет время, они обвыкнутся друг с другом. Ночи напролет будет ласкать молодой месяц ее журчащие струи, а она в неутолимой нежности будет перебирать серебряные его кудри, раскиданные по ее груди, или тихо лелеять на безмолвных усталых плесах зыбкий его сон, внемля задумчивому соловью, чтобы потом опять, изогнувшись дугой, переплести в страстной неге гибкие свои струи с его льнущим и плещущимся блеском, пока не придет пора прощания… Под холодным ветром помрачнеют холодные струи, спрячется за тучами месяц, пролив свои слезы на умирающую возлюбленную, очи которой скоро подернутся серой мутью шершавого льда. Но он, далекий и холодный, долго будет ждать ее, прячась за хмурыми тучами, и наступит время, когда, сбросив во тьме свои покровы, она опять разольется под ним, переполненная шумными ручьями. В возрожденной страсти прячась от красавца месяца в затопленных кустах, оврагах, низинах, стыдясь своей нескладной наготы, она дождется соловьиной ночи, и свет месяца снова переплетет ее струи…
Получалась какая-то уж очень красивая сказка о реке, месяце и коварном морозе, разлучающем возлюбленных.
