Дэвид Седарис - Одень свою семью в вельвет и коттон
Хью задержался посмотреть на снимки кинозвезд, висящие на стене в спальне Анны Франк – на стене, которую я лично вообще снес бы, – а я рванул в ванную, а потом – в туалет с дельфтским унитазом, напоминавшим большую супницу. Затем – наверх, в кухню с двумя окнами, служившую одновременно и столовой. Я бы убрал столешницу и, конечно, поменял бы трубы. Но в первую очередь я бы выбросил печку и восстановил очаг. Я словно услышал слова старушки: «Это – основной акцент всего оформления». Сначала я решил, что мой кабинет будет в комнате рядом с кухней, но потом увидел чердак с чудесными мансардными окнами, и комната рядом с кухней тут же превратилась в уголок для отдыха.
Теперь – снова вниз, еще раз взглянуть на унитаз, потом – опять наверх, получше приглядеться к столешнице, которую, по зрелом размышлении, я решил оставить. А может, и нет. Люди входили и выходили, толпились на лестнице, не закрывали рта, так что сосредоточиться было трудно. Женщина в фуфайке с надписью «Диснейленд» стояла в дверях и снимала мою раковину, и я нарочно пихнул ее, чтобы снимки вышли смазанные и непривлекательные. «Осторожнее!» – воскликнула она.
«Сама осторожнее!» Я был как в лихорадке. Ничего, кроме квартиры, не имело значения. Дело было не в том, что тут жила знаменитость, и не в исторической ценности – не то, что приобрести ресницу Марии Каллас или кухонные щипцы, которыми когда-то размахивал Папа Иннокентий ХШ. Конечно, я бы упомянул, что я не первый обитатель этой квартиры, который вел дневник, но я влюбился в нее не потому. Рискую показаться слишком сентиментальным, но я почувствовал, что наконец вернулся домой. По жестокой прихоти судьбы я был далеко отсюда, но теперь вернулся, чтобы потребовать то, что принадлежало мне по праву. Это было самое прекрасное чувство на свете: возбуждение и облегчение в сочетании с головокружительным ощущением, что покупка квартиры расставит все по местам.
Оно не покидало меня до той минуты, когда я случайно перешел в соседнее здание, присоединенное к музею. Над витриной огромными буквами были написаны слова Примо Леви: «Одна Анна Франк трогает нас больше, чем бесчисленные другие, страдавшие так же, как она, но чьи лица остались в тени. Возможно, так даже лучше. Если бы мы могли принять в себя страдания всех людей, мы не смогли бы жить».
Он не уточнил, что мы не смогли бы жить в ее доме, но это явно подразумевалось и бесповоротно разрушало любые мечты о домовладении. Трагедия Анны Франк усугубляется еще и тем, что она не дожила совсем чуть-чуть, что они с сестрой погибли всего за несколько недель до того, как их лагерь освободили. Их семья пряталась два года, и они могли бы пережить войну, если бы их не заложил сосед – неизвестно, какой именно. Я выглянул из окна, размышляя о том, кто же способен на такое. На меня глядело мое отражение, а сквозь него просвечивала самая красивая квартира в мире.
Глава 17. Закрой крышку
В туалете аэропорта Ла Гуардиа я видел, как мужчина достал мобильник из кармана пиджака, зашел в пустую кабинку и начал набирать номер. Я подумал, он собирается писать и говорить одновременно, но, посмотрев на щель под дверью, я увидел, что штаны у него спущены до лодыжек. Он сидел на унитазе.
Большинство звонков из аэропортов начинается с географии. «Я в Канзас-Сити», – сообщают люди. «Я в Кеннеди». «Я в Хьюстоне». Этот мужчина, на вопрос, где он, ответил просто: «В аэропорту, а где ж еще?» Звуки общественного туалета не похожи на звуки аэропорта, по крайней мере, безопасного аэропорта, поэтому его «А где ж еще?» показалось мне несправедливым. Тому, с кем он говорил, наверно, тоже. «То есть как в каком аэропорту? – сказал Мужчина. – Я в Ла Гуардиа. А теперь давай-ка мне Марти».
Чуть позже я уже был в Бостоне. Моя сестра Тиффани встретила меня в холле гостиницы и предложила провести остаток дня у нее. Швейцар вызвал такси, и, усевшись в него, я рассказал ей про человека в Ла Гуардиа. «Представляешь, он действительно звонил, сидя на унитазе!»
Тиффани очень уважает всякие правила, но проявляет большую широту кругозора, когда речь заходит о смертных грехах. Изнасилование, убийство, отказ от детей – она склонна рассматривать каждый случай индивидуально. А вот мелочи выводят ее из себя, она их осуждает, преимущественно, в форме деклараций, начинающихся словами: «Никто не может…». «Никто не может взять и начать делать всякие штуки из еловых шишек», – говорит она. Или: «Никто не может употреблять слово малипусенький, говоря о хот-доге. Это не красиво. Это не смешно. Так не делают».
Рассказывая Тиффани о мужике на унитазе, я ожидал, что за этим последует взрыв возмущения. Я ожидал декларации, но она сказала только: «Я считаю, что мобильники – это неправильно».
– А звонить, сидя на унитазе – правильно?
– Ну, насчет этого я не уверена, – сказала она, – но в принципе, конечно.
Я снова представил себе туалет в Ла Гуардиа. «Но ведь люди могут догадаться, что происходит? Как ты объяснишь все эти звуки?»
Сестра поднесла ко рту воображаемую трубку. Потом лицо ее сморщилось, и она произнесла неестественным прерывающимся голосом, какой бывает у людей, когда они поднимают что-то тяжелое: «Ты это, не обращай внимания. Я тут пытаюсь… открыть эту… крышку». Тиффани снова откинулась на сиденье, а я вспомнил, сколько раз слышал эту фразу, и представлял себе, как моя сестра беспомощно стоит посреди кухни. «Побей крышку о стол, – обычно советовал я. – Засунь банку под горячую воду, иногда помогает».
Со временем, после продолжительной борьбы, она с облегчением выдыхала: «Ну, вот… теперь получилось». Потом она благодарила меня, и я чувствовал себя могущественным, единственным человеком на Земле, способным открыть банку по телефону. Апеллировать к моему тщеславию – старый прием, но дело было не только в этом. Тиффани прекрасно готовит. Она не признает упрощенных вариантов, так что я всегда считал, что в банке было что-то, что она законсервировала сама. Может быть, варенье или персики. Я представлял себе, как после открытия крышки по кухне распространяется сладостный запах, а с ним – ощущение гордости и удовлетворения, наступающее, когда делаешь что-то «как полагается, по старинке». Я тоже гордился на расстоянии, но сейчас почувствовал, что меня предали.
– Папик слишком много думает, – сказала она.
– Папик?
– Ага, – сказала она. – Ты.
– Никто меня не называет папиком.
– А мамик называет.
Это у нее такой новый прикол. Всех мужчин она называет папиками, всех женщин – мамиками. В сорок лет она разговаривает как не по годам развитой младенец.
Моя сестра живет в Соммервилле, на первом этаже маленького двухэтажного домика. Металлическая сетка отделяет двор от тротуара, а за домом есть гараж, там она держит велосипед и самодельную тележку, которую регулярно прицепляет к велосипеду. Это такая неуклюжая штука, похожая на старинную повозку. Сделана она из фанеры и двух колес, найденных в Металлоломе. Есть много всяких правил, касающихся тележки, в частности, что разрешается, а что запрещается делать при виде ее. Абсолютно запрещено смеяться, а также гудеть, показывать пальцем, растягивать глаза к вискам, намекая на китайца-рикшу. Это последнее нарушение встречается гораздо чаще, чем вы думаете, и бесит Тиффани чрезвычайно. Она начинает свирепо защищать китайцев, особенно свою квартирную хозяйку, миссис Йип, которая ей посоветовала бороться с жиром, нанося ритмичные удары по бедрам и животу. Каждое утро моя сестра включает телевизор и, стоя в гостиной, в течение получаса занимается самоистязанием. Она утверждает, что это ей помогает держаться в форме, но я думаю, что ей помогает велосипед и постоянно нагруженная тележка.
«У нее красивый голос, – говорит наш отец. – Ну что бы ей не сделать с ним что-нибудь». А когда я спрашиваю, что именно она должна сделать, он говорит, что ей надо выпустить альбом. «Так она же не поет». «А могла бы». Он говорит так, как будто она не выпускает альбом исключительно из-за собственной лени. Как будто люди просто приходят с улицы, записывают дюжину-другую песен, и вручают радиостанциям, которые их ждут не дождутся. На моей памяти Тиффани сроду не пела ничего, кроме «С днем рожденья,» но зато когда она говорит – тут отец абсолютно прав, – голос ее звучит очень красиво. Даже в детстве голос у нее был полнозвучный, немного таинственный, и это придавало любой банальной фразе загадочный, слегка эротический оттенок.
«Человек должен использовать то, что ему дано, – говорит отец. – Не хочет выпускать альбом, могла бы быть секретаршей в офисе. Всей работы – отвечать на идиотские звонки».
Но Тиффани не нужны советы по профориентации, а особенно советы нашего отца.
– По-моему, она вполне довольна своей жизнью, – говорю я ему.
– Ай, не трынди.
