Рут Джабвала - Жара и пыль
— Гарри?
— Старый Наваб, кстати, там умер. У него случился удар, когда он был с ней… Большой знаток поэзии урду. Каждый год в Хатме бывало большое сборище — приезжали лучшие поэты со всей Индии. Старый Наваб и сам был неплохой поэт, вечно сочинял двустишия — погодите, может вспомню…
Мгновение спустя майор начал читать их на ласкающем слух урду — звучало очень красиво. Оливия смотрела вверх на небо, изборожденное рябью муссонных облаков, среди которых медленно плыла луна. И думала о своем.
— «Капли ли это росы или слезы? О Луна, твой серебристый свет все обращает в жемчуг», — перевел майор и извинился: — Боюсь, по-английски звучит не так.
— Так никогда не получается, — согласился Дуглас. В темноте он взял руку Оливии и стиснул ее. Майор продолжал читать на урду. Под его звучный и торжественный голос Дуглас шепнул жене:
— Все хорошо, милая? — Она улыбнулась в ответ, и он прижал к себе ее руку. — Ты счастлива? — спросил он, а когда она улыбнулась снова, поднес ее ладонь к губам. Майор продолжал читать, ничего не замечая и глядя в небо; его голос был полон чувства — смеси благоговения и тоски. Потом он вздохнул: — Прямо дрожь пробирает, — сказал он. — До самых костей.
— В самом деле, — вежливо сказала Оливия. Ни стихи, ни чувства майора ее не тронули. Ничего в них не было особенного. С презрением вспомнила она слова майора о том, что он якобы зашел слишком далеко. Да что он знал об этом! Не думал же он, что нагоняющее тоску чтение стихов при луне и значит «зайти слишком далеко»! Она громко рассмеялась при этой мысли, и Дуглас, думая, что смеется она от счастья, тоже почувствовал себя счастливым.
— А вы знали, что старый Наваб умер прямо в этой комнате? — спросила Оливия Гарри.
Гарри спросил:
— А что еще вам известно?
— Что была еще какая-то танцовщица…
Он рассмеялся, а затем рассказал остальное. После смерти старого Наваба бегум не разрешила девушке покинуть дворец, пока та не вернет всего, подаренного ей Навабом. Девица — по словам Гарри, крепкий орешек из Йоркшира — попыталась кое-что припрятать, но недооценила соперницу. В один прекрасный день — а точнее, однажды ночью — танцовщица появилась в Сатипуре, и из всего ценного на ней была только одежда (атласная ночная сорочка и японское кимоно). Она была вне себя от ужаса и заявила, что бегум хотела ее отравить. Налоговый инспектор и его жена, почти поверив ей, приложили все усилия, чтобы ее успокоить, пообещали отправить в Бомбей и посадить на следующий же пароход домой. Но когда они предложили послать во дворец за ее одеждой и вещами, у девушки началась истерика — она умоляла их этого не делать. Она рассказала им историю о подвенечном наряде, который дарили нежеланной невесте в семье: стоило несчастной жертве надеть корсаж из золотой парчи, как он прилипал к телу и ядовитые масла проникали в кожу. Девушка клялась, что это правда, старый Наваб сам ей рассказывал; и все усилия спасти невесту оказались тщетны — она погибла, корчась в муках. Старуха, готовившая смертельный наряд, была все еще жива и обреталась во дворце. В женской половине за ней все ухаживали в ожидании, когда она передаст свое искусство другим. «Вы понятия не имеете, что там творится», — содрогаясь, сказала танцовщица. Никому не удалось убедить ее, что боится она понапрасну, и, хотя бегум сама прислала ее чемоданы, девушка отказалась к ним прикоснуться и уехала в Бомбей, одевшись в то, что ей удалось одолжить у английских дам в Сатипуре.
Оливия улыбалась, слушая эту историю:
— Она просто с ума сошла. Эти старушки во дворце… А обо мне они знают? — спросила она как бы невзначай.
— О чем именно? — отозвался Гарри.
Оливия редко думала о женщинах во дворце. Иногда ей казалось, что занавеси наверху шевелятся, но она не смотрела вверх. Наваб никогда не говорил с ней о матери. Оливия понимала, что бегум принадлежит другой части его жизни и занимает более важный уголок в его сердце, и это придавало Оливии гордости и упрямства — она тоже не собиралась говорить о его матери или даже признавать ее существование.
Наваб же был с ней нежен, как никогда раньше. Он присылал за ней каждый день и не скрывал их отношений. Он даже брал ее иногда в собственную спальню, где она раньше не бывала. Оливия следовала за ним, куда бы он ни звал ее, и делала все, чего бы он ни пожелал. Она тоже ничего не скрывала. Вспомнив, как Гарри однажды сказал, что Навабу невозможно отказать, она поняла, что это правда, Наваб был в восторге от ее беременности. Он часто гладил ее стройные бедра, небольшой, плоский пока живот и спрашивал: «Ты и правда сделаешь это для меня?» Казалось, это его поражает. «Тебе совсем не страшно? Какая же ты храбрая!» Его удивление забавляло ее.
Наваб ни на секунду не сомневался, что это его ребенок. Он был настолько уверен, что Оливия, которая постоянно задавалась этим вопросом, не осмеливалась заговаривать на эту тему. Он стал настоящим собственником, и каждый вечер, когда приходило время отвозить Оливию домой, старался задержать ее, даже умолял остаться подольше. Это было невыносимо, и ей, в свою очередь, приходилось умолять его отпустить ее. Он говорил: «Хорошо, уезжай», и так мрачнел, что с каждым разом уезжать делалось все труднее. Но выбора у нее не было. С ужасом она ждала того дня, когда настанет время уезжать, а он скажет: «Останься».
И однажды он сказал: «Нет. Останься. Останься со мной, навсегда». А затем добавил решительно: «Уже совсем скоро. Тебе лучше быть здесь».
Оливия знала, что, если бы она спросила: «А как же Дуглас?», ответом стал бы пренебрежительный жест, ибо, по его мнению, Дуглас уже был не в счет.
Однажды в воскресенье из Амбалы приехал английский капеллан и провел службу в маленькой церкви. По окончании Оливия и Дуглас задержались во дворе — они здесь не бывали с той самой ссоры. Теперь все выглядело по-другому. Хотя солнце жарило по-прежнему, деревья — уже не пыльные, а мокрые — роняли на землю зеленую влагу. Дожди смыли пыль с могил, и теперь буквы отчетливо выделялись на их фоне, а в трещины между камнями проросли пучки травы.
Дуглас, шагая между могил, зачитывал уже знакомые надписи. Он так увлекся, что пошел слишком быстро, и Оливии пришлось окликнуть его. Оглянувшись, он увидел, как она идет к нему в розовато-лиловом платье с воланами и таким же зонтом. Он поспешил навстречу и обнял ее прямо посреди могил. Они пошли вместе рука об руку. Он рассказывал ей об этих молодых людях, похороненных здесь, и о других его предках, лежавших на кладбищах в других местах Индии. «Отличные ребята», — сказал он. Среди них был Эдвард Риверс, один из команды молодых администраторов Генри Лоуренса в Пенджабе, и Джон Риверс, настоящий зверь, известный своим хладнокровием, погибший при падении с лошади в Мирате, и тезка Дугласа, предыдущий Дуглас Риверс, который был убит во время восстания. Он участвовал в штурме Кашмирских ворот, где погиб герой Дели — Джон Николсон. Предок Дугласа умер от ран на следующий день после смерти Николсона и был похоронен рядом с ним на кладбище в Дели. Дуглас сказал это с таким чувством, что Оливии захотелось его подразнить:
— Ты говоришь так, словно завидуешь ему.
— Ну что ж, — смущенно сказал Дуглас, — это неплохой конец… Лучше, чем спиться, — добавил он, переходя на более легкомысленный тон. — Некоторые из них так и кончали свои дни. Сидеть одному в округе может здорово наскучить.
— Одному — в окружении нескольких миллионов индусов? — не удержалась Оливия, но тут они как раз приблизились к ангелу Сондерсов, и обеспокоенный Дуглас постарался отвлечь ее внимание. Он прижал ее голову к своему плечу И не отпускал, пока они не прошли это место и не подошли к могиле лейтенанта Эдвардса. Здесь он заставил ее остановиться, потому что могила была в тени. Они постояли под сенью дерева.
— «Добрый и терпеливый отец», — прочитал Дуглас. Он повернулся поцеловать Оливию и пробормотал:
— Ты бы предпочла солдата или гражданского?
— А откуда ты знаешь, что это будет он?
— Ничуть не сомневаюсь… Он совершит что-нибудь стоящее, вот увидишь.
Дуглас снова поцеловал ее и провел руками по стройным бедрам и плоскому животу.
— Ты не боишься? — прошептал он. — Ты и правда сделаешь это для меня? Какая же ты храбрая.
Он думал, что ее расстроила могила Сондерсов. А может, само кладбище плохо на нее повлияло? Кладбища нагоняют мрак, особенно на женщин в ее положении. И как это часто бывало в его обращении с ней, самой утонченной и хрупкой из всех, кого он знал, он обозвал себя неуклюжим болваном и поспешил увести ее оттуда.
* * *20 августа. У Дугласа и правда родился сын, но не от Оливии, а от второй жены, Тесси. Этот сын (мой отец) появился на свет в Индии и жил там до двенадцати лет, пока его не отправили в школу в Англии. Он так и не вернулся в Индию — к тому времени, когда он достаточно повзрослел, возвращаться было уже незачем; вместо этого он занялся антиквариатом. В пору индийской независимости Дуглас, только что достигший пенсионного возраста, вернулся домой вместе со всеми. Они с Тесси серьезно обсуждали, что лучше: уехать или остаться доживать свой век в Индии. Некоторые их знакомые решили остаться — те, кто, как и они сами, прожили тут лучшую часть жизни и полюбили эту страну всем сердцем. Сестра Тесси Бет и ее муж купили очаровательный домик в Касоли, где собирались осесть и, как они думали, провести остаток дней. Но через несколько лет стало ясно, что жить там совсем не так приятно, как прежде. Национализация Индии, конечно, была очень нужна, говорили Кроуфорды, как всегда здравомыслящие и умеющие смотреть на дело со всех сторон, но нужна она была индусам, а не самим Кроуфордам. Они тоже вернулись в Англию и купили дом в Суррее, достаточно близко от Дугласа и Тесси, чтобы часто их навещать. После того как обе женщины овдовели, бабушка Тесси переехала жить к тетушке Бет и привезла с собой любимые вещи, удвоив таким образом количество медных столиков и слоновьих бивней. Пока это было возможно, они поддерживали отношения с друзьями в Индии — Миннизы, например, жили в Ути, но постепенно все умерли один за другим или слишком состарились, чтобы поддерживать связь. Я бы с удовольствием их навестила, раз уж я, наконец, добралась сюда, но, думаю, никого не осталось в живых.
