Виктор Голявкин - Избранные

Я за ней:

— А что я сделал… Я ничего не сделал… — Свинство, безусловно, повторять одно и то же всю жизнь.

Она молчала.

— Скверно, что опять у тебя голова болит! — сказал я сочувственно и глупо.

— Удивляюсь и поражаюсь, — сказала она и резко повернулась, — почему она у тебя не болит от звонков…

— Каких звонков?

— Всю ночь звонили!

— Как же мог я их слышать! (Значит, им звонили, сообщили!)

— Разве ты что-нибудь слышишь?

— Почему она все-таки должна у меня болеть?

— Пали из орудий, в литавры бей…

— Какие литавры?

— Мы с отцом глаз не сомкнули…

— А что я сделал? — вырвалось у меня. — Я ничего не сделал!

— Всю ночь с отцом звонили!

Куда они еще звонить могли, как не в милицию! Значит, они звонили, а не им звонили…

Она тяжело села на свою кровать. Половина пружин давно уже лопнула. Периодически их укрепляли бечевками, проволокой и лоскутками. Старенькое застиранное коротенькое одеяло съехало: торчали во все стороны разноцветные тряпочки и накрученная проволока. Мать провалилась глубоко в яму, уставилась на меня красными, заплаканными глазами с размазанной тушью. За маминой головой на стене толпились в тесноте, но не в обиде вырезанные из газет и журналов балерины, артисты и государственные деятели разных стран.

— Был человек — и нет человека… — вздохнула мать.

— Почему это меня нет, когда я здесь? — сказал я испуганно.

Мать завозилась, стараясь сесть удобней, и пружины застонали, заскрипели. Сколько раз меня заставляли накручивать проволоку, перевязывать бечевкой, чтобы как-то поддержать рассыпающуюся пружинную систему! Выглянул из-за нелепых маминых кудряшек красавец маршал…

— …Он позвонил нам вечером, единственным своим друзьям. Наверное, самый одинокий человек на свете, мы его понимали… Ему вдруг стало худо, и мы с отцом поехали. Болезнь его доканывала. Исключительно деликатный, редкий музыкант, самолюбивый человек, большой умница! Арфа Рудольфа звучала божественно. Как все выходит, как все выходит! Он был нам бесконечно рад, радовался как ребенок… Он уважал твоего отца, сама не знаю за что. Он всей душой тянулся к нам, кроме арфы, у него ничего не осталось. Он так и не сумел наладить свою жизнь, попросту не знал, как это делается. Всех сторонился, такой характер… Рудольф панически боялся женщин, считал, они его непременно облапошат. «Я не сумасшедший, чтобы жениться, — любая жена меня облапошит». Одно время он спал в ванной, поверить невозможно! Он снимал ванную комнату, а хозяйка хотела, чтобы он на ней женился. К себе он никого не приглашал, не желая показывать свое тяжелое материальное положение. Как грустно вспоминать! Однажды я пришла к нему на пятый этаж, узнала, что он болен. Хозяйка меня не пустила, она никого не пускала, он ее боялся как огня. Захлопнула дверь перед моим носом, а меня толкнула в грудь. «Ради бога, не связывайтесь с ней, — умолял он, — я всеми силами стараюсь с ней не связываться». Жизнь его в ванной оказалась невыносимой. Спать в ванной, Господи! Так не могло продолжаться, естественно. Он оставил там все, что у него было, и сбежал в театр. Одно время он спал в оркестре, то есть в опере, где играет оркестр. Когда наконец за свою чудесную игру он получил приличную квартиру, около почты, я спросила его: «Почему бы вам теперь, Рудольф, не жениться?» — «О нет, — сказал он, — я боюсь!» Мою подругу Зину Станиславовну он избегал всеми силами, чудак человек! Избегать Зиночку! Немыслимо. Он сам виноват… Вспоминаешь, и сердце разрывается на части. На первых порах у него своей арфы не было, инструмент имелся только на радио. Так ее и перевозили: с радио в оперу и обратно. Неувязки с репетицией, арфа требуется на радио, а в опере спектакль, трепка нервов. Он скопил денег. Ночами рисовал какие-то морские карты, куда-то их сдавал. Выписал себе арфу, кажется из Германии. Когда горела опера, сгорела его арфа. Мы думали, он не вынесет. Зачем я все это рассказываю! Хлопотал, пока ему не купили в Москве новую. Помню, он за ней поехал, а старую, сгоревшую, никак не мог забыть. Ходили слухи, будто она не сгорела, а ее украли. Или оркестранты над ним подтрунивали, скорей всего. Но он хотел верить. До конца дней своих надеялся, что она найдется. У Рудольфа, как ни странно, всегда был чудесный цвет лица. Раза два он сказал: «Я чуть вчера не умер». Я успокаивала его: «Вы поглядите на цвет своего лица!» Он отвечал: «Это ничего не значит, ровным счетом ничего не значит…»

Мать вылезла из ямы. Открылся новый ряд артистов, музыкантов, полководцев. Ее «мирок».

— Выходит, он умер? — сказал я обалдело.

— Мы не могли тебя предупредить, — сказала она рассеянно, — чтобы ты о нас не беспокоился. Звонков наших ты не услышал…

— Я был все время дома. Я спал как убитый.

Значит, никто не звонил! Они ничего не знают!

— Заходи, заходи! — заорал он. — Ты мне нужен!

Я открыл дверь, как вдруг мне что-то свалилось на голову, оказалось — ботинок. Гарик хохочет, прыгает на месте от удовольствия, старые шуточки. Я поднял ботинок, швырнул в него, но не попал.

— Отлично я его на веревочке подвесил? Отлично? Прямо по макушке саданул! Точь-в-точку рассчитал! Я тебя из окошка увидел, как ты шел, и засаду подготовил.

Он стал объяснять, как это делается, как ботинок над дверью подвешивается, дверь открывается и ботинок опускается на голову. Если крикнуть «огонь!», можно насторожить вошедшего, и поэтому он «огонь» не крикнул. Я же говорил, на такие штуки голова у него работать никогда не уставала. Жалко, я в него не попал этим самым ботинком!

— Когда я буду художником, — сказал он, — я у себя в мастерской устрою пневматический тир.

— Это еще зачем?

— Придешь ко мне в гости — постреляешь. Кстати, я за твой пистолет ничего не пожалею, клянусь. Скажи, чего тебе за него дать, и забирай.

— Нету у меня никакого пистолета давно, мать его в уборную опустила.

— В какую уборную? — Он даже подскочил. — Достанем!

— Глубоко.

Он задумался. Подпрыгнул с вытянутыми к потолку руками, потолка не достал и говорит:

— Все равно достанем.

— Смотри, как бы тебя самого оттуда доставать не пришлось.

Вонючие разговорчики затеяли.

— Не волнуйся, — говорит, — ты мне только это место покажи. Кстати, краски у тебя все забрали?

— Все.

— Можно повторить.

— Что повторить?

— Надо тебе еще красок?

— Ну?

Он опять подпрыгнул к потолку с вытянутыми руками.

— Достанем.

— Как все тогда удачно вышло, — говорю, — трудно себе представить!

— А чего представлять, — сказал он, — все ясно.

— Чего ясно?

— Ты знаешь, я сам никогда бы не догадался, — сказал он. — Без всякого риска можно повторить, он нас всегда выручит.

— Кто выручит?

— Тут такой сыр-бор завертелся, елки-палки! Держи карман шире, чтобы нас по ошибке отпустили. Нас по закону отпустили!

— По какому закону?

— Велимбеков в милицию трезвонил, как депутат упрашивал. Мамаше моей сообщили, она — к нему. Знакомый ведь человек! Все уладил, и нас в зад! Я думаю, наверняка они с начальником милиции кореша, иначе — фигу! Он так и сказал моей матери: «Я не допущу, чтобы ребят засудили за какие-то краски. Только костюм мне отдайте, в костюмерную вернуть…»

— Ну, и ты отдал?

— Что я, дурак? И все обошлось шито-крыто. И костюм у меня остался. Мамаша моя к вам наведывалась, да ваших дома не оказалось. Везет тебе, братец. А то бы тебе всыпали домашние по первое число, елки-палки.

Мы его ограбили, а он нас по головке погладил, получается. Меня он и вовсе не знал, а пожалел. Вот это да!

— Как же ты ему костюм-то не вернул? — спрашиваю.

— А зачем?

— Ты ему серьезно не вернул? — Не укладывалось у меня в мозгу. Да я бы Велимбекову свой костюм отдал не моргнув глазом.

— А я еще повторить собирался, — сказал Гарик. — Пошебуршили бы у Велимбекова вторично, он нас всегда простит.

— Как?!

— Ты на меня такими глазами не смотри! Скажи мне спасибо. Никто тебя не заставляет. Что к моему костюму привязался? Завидно тебе?

— Лезть к нему снова, ты спятил? Отдай ему костюм!

— Еще что!

Мне хотелось его ударить, как Акифа Бахтиярова. И тут меня изнутри подтолкнуло. Он что-то мне сказал, и сразу я знакомый толчок ощутил, по всему телу как будто ток, и правая рука — раз! — сама собой сработала. Слова его последние подействовали на меня моментально, а что он сказал, я не помню. Если бы я подумал, я не ударил бы его. Я лучше бы ушел, чтобы не связываться.

Он отлетел далеко, сбив стул, — такого я не ожидал. Буквально влепился в стену и замер на полу неподвижно. Поразившись своему удару, я подскочил к нему и посадил его на кушетку. Он тряхнул головой и посмотрел на меня отсутствующим взглядом.