Михаил Берг - Возвращение в ад
- Столько же, сколько их может уместиться на кончике раскаленной иголки швейной машинки "Веритас"! - внезапно громко сказал я, с удивлением прислушиваясь к своему глухому ватному голосу, будто сшитому из нескольких папьемаше.
- Кто? Кто это сказал? - наперебой стали вопрошать, вспыхивая, светлячки лиц, но я уже схватил Викторию за руку и потащил дальше…
Даже не скажу, сколько мы шлялись по этому канализационному университету, посетив исторический факультет, где козлоподобные голоса яростно спорили и боролись за места в будущем мифическом парламенте и за портфели в будущем шизофреническом кабинете министров; на экономическом факультете, где читались бесконечные, как египетские пергаменты, доклады и обсуждалась будущая аграрная реформа, что лучше сажать американскую кукурузу или американскую картошку, укрупнять крестьянские участки или дробить их; побывали на факультете классической филологии, где обсуждался вопрос последнего перевода книги Апокалипсиса на санскрит и обратно и последующая идентичность этих текстов… Устал я как никогда. Уже через час я полностью освоился и видел в темноте, как кошка. Мое сознание в который раз напоминало перевернутые часы. Ноги хлюпали, и суставы сводило судорогой от сырости. Копирка, думал я, опять копирка. Копировальная бумага вместо подкладки, черт бы вас всех побрел, опять знакомые отпечатки пальцев. Я еще раз оступился, расхлюпывая воду. Наконец мне это порядком надоело и я остановился.
- Слушай, не пора ли нам обратно, я, кажется, провонял, как туалетная бумага?
- Сейчас, хороший мой, сейчас пойдем, ты устал? - Виктория почуяв мое раздражение, нашла и прижалась ко мне в темноте. - Иди теперь один и возвращайся, а потом мы пойдем назад.
- А ты?
- Иди один, мне туда уже нельзя, я проклятая.
Не желая спорить, мечтая побыстрее отделаться, я быстро пошел вперед, не глядя под ноги, часто оступаясь в воду, слыша впереди какое-то странное пение на голоса; нарастающий хор казался многослойным; звуки струились, просачиваясь словно из-под земли, то бишь, из-под воды; вращая головой, как турист в автобусе, я остановился среди сотен слепо моргавших свечек, чьи огоньки зябко лизали влажную черноту собачьими языками, не понимая - откуда и где поют: звуки волнами катили то слева, то справа, то сверху, то снизу. Шла литургия. Пахло ладаном. Впереди, освещенный свечкой, прикрепленной к козырьку, дьякон махал кадилом, как пьяный маляр ведерком. Даже не знаю, как это случилось. Внезапно кожа моей души покрылась холодными мурашками ужаса; я будто поперхнулся, свет погас в моих глазах; мозг, снедаемый эрозией сомнений, вдруг пробил внутренний мрак иглой понимания.
- Чур не меня, чур не меня, - деревенеющим от страха, непослушным языком прошептал я, - свят-свят, изыди, фигов сатана!
И судорожно нащупывая под свитером нательный крестик, не разбирая дороги, расхлюпывая во все стороны каскады брызг, понесся, сломя голову, назад… Только когда моя рука сдвинула тяжеленную чугунную крышку люка, свет брызнул мне в лицо, я вылез сам, подал руку и помог выбраться Виктории, только тогда я перевел дух и вздохнул с облегчением…
***Через полчаса мы сидели на скамейке Михайловского сада и молча курили; сидели на той самой скамейке, где несколько дней назад сидел я один, не зная, куда деться, и изнывая от голода, ибо напротив мужчина пожирал бутерброды из промасленной хрустящей бумаги; сегодня он опять оказался на том же самом месте и ел те же бутерброды, прикрываясь газетой и искоса наблюдая за нами, ожидая, видно, будем ли мы целоваться или нет.
- Выпить охота, - сказал я, - страх.
- Ага, - кивнула Вика, выпуская дым через нос.
- Не надо, - так не красиво, - поправил ее я. Она покорно кивнула.
- Слушай, - внезапно вспомнил я, - а кинотеатр "Великан" при тебе закрыли или после?
- При мне.
- Отличный был кинотеатр, я его очень любил.
- И я.
Мужчина напротив доел бутерброды, скомкал бумагу, засунул ее в урну и, прикрываясь газетой, продолжал наблюдать за нами.
- Слушай, - с замирающим сердцем спросил я, - он, кажется, ждет, чтобы мы поцеловались? Доставим ему удовольствие?
- Если ты хочешь, душа моя.
- А ты?
- Если хочешь…
Быстро взглянув на мужчину, я повернул Викино лицо так, чтобы ему было видней, и поцеловал ее не ответившие расслабленные губы. Мужчина демонстративно крякнул, что-то проговорив, встал, шумно складывая газету, и заковылял по аллее, припадая на левую ногу, походкой подстреленного селезня. Ему навстречу, склонившись углом, шла старуха в черном драповом пальто без пуговиц, в шляпке с искусственными цветами, из-под которой торчали пушки рыже-белесых волос, ведя на поводке маленькую собачонку, крысиной мордочкой напоминающую хозяйку. Когда она миновала нашу скамейку, я услышал; как она выговаривает своей четвероногой компаньонке: "Ты испытываешь мое терпение, Зизи? Если ты не научишься себя вести, нас не будут пускать с тобой в приличные дома!"
- Ты не знаешь эту старуху? - толкнул я Вику плечом, глядя на удаляющуюся сгорбленную спину пожилой женщины.
- Знаю, это наша соседка, Цирцея Марковна, она ненормальная и считает себя графиней, хотя на самом деле пенсионерка и подрабатывает уборщицей.
Я хотел было еще что-то сказать, но кусты сирени перед нами раздвинулись и на парковую дорожку вышел оборванец в невообразимых лохмотьях, в засаленном лоснящемся котелке на голове.
- Купите облигации трехпроцентного безвыигрышного займа, купите. Я честно предупреждаю - они никогда не выиграют и никогда выигрывали, но я прошу все равно: купите! - вызывающе протягивая пустую руку, сказал он, подходя вплотную к нашей скамейке.
Виктория покопалась в сумочке и положила ему в ладонь новенькие двадцать копеек.
- Сдачи не надо, - улыбнулась она, - выпейте за наше здоровье.
Оборванец молча поклонился, одну руку переменно прижимая к груди, а другой приподнимая котелок.
- Господин позволит? - он взял Викину руку и поцеловал. - Счастья вам, дети, - добавил он, хотя по виду был лет на пять-семь младше меня; и быстрыми шагами направился к выходу из сада.
- Ну, что, - сказала Виктория немного погодя, - пойдем в театр?
- Куда? - подозрительно переспросил я.
- Пошли, пошли, душа моя, будь мужественней, мой великодушный мужчина, - и смеясь потащила меня за собой.
Мы действительно посетили тот странный театр на чердаке, поднявшись по черной лестнице дома, закрытого на капитальный ремонт; театр, где не было ни сцены, ни зрителей, ни актеров, вернее, и то, и другое было одновременно: среди расставленных в беспорядке стульев, диванов с выпирающими пружинами, буфетов без стекол и допотопных этажерок без книг шло непрерывное действо, не прекращаясь ни на секунду ни днем, ни ночью, ибо актеры играли самих себя - ели, спали, справляли естественную нужду, любили своих женщин - и все это в присутствии зрителей, которые сидели или стояли, уходили и возвращались опять; могли чихать, дремать или сами подключались к игре. По страшно раздутому сценарию роль могла найтись для каждого. Единственными декорациями служили развешенные во множестве осколки зеркал, в которые гляделись женщины, расчесывая волосы, и часы разных калибров, систем и времен: ходики с кукушкой, будильники, карманные, наручные часы, часы с боем - но все с выломанными стрелками, показывающими нулевое время. Действия переплетались на этой импровизированной сцене, но вглядевшись и вслушавшись внимательней, я понял, что тут показывается история от сотворения мира до наших дней, история, не поспевающая за собой, как Ахилл за черепахой. "Вот так номер, - подумал я, - значит, Зенон был прав?" На какой-то момент мне показалось, что актер, разговаривающий с сидящей у него на коленях девушкой, лица которой я не видел, пытается сыграть мою жизнь; я вслушался в реплики - кажется, они были похожи, но это меня не взволновало, затем мое внимание привлек странный полный мужчина с курчавыми пейсами, заложенными за уши; он стоял, молитвенно сложив перед собой руки, а его трухлявый сюртук рвала свора собак, на которых этот кантор не обращал никакого внимания, с мольбой крича полной женщине с библейской внешностью: "Сара, куда ты подевала мои старые шлепанцы? Что это за сумасшедший дом?" Сара, чистившая картошку, чья кожура серпантином кружевной ленты спадала в кастрюлю с водой, не отвечала ему и улыбалась про себя…
Когда мы опять спустились вниз, улица уже тонула в нависающих стариковских сумерках. Молча шли мы по полупустынной Бассейной улице; на углу Бассейной и Знаменской, у галантерейного магазина, нас обогнала странная пара: безногий, культяпки которого ремнями были пристегнуты к тележке на колесиках, управлял запряженной наподобие лошади старой овчаркой с вылинявшей шерстью и черной повязкой на глазах, чтобы собака не сбилась с пути.
- Эй, желанная, не подводи! - радостно чмокнул инвалид, резво обгоняя нас.
