Валерий Зеленогорский - Рассказы вагонной подушки
Люди удивлялись: человек сидит на одном месте, а знает все, колдун, наверное. Но он просто разговаривает много лет со своими птицами, и они научились понимать друг друга.
Они летают вместо него, а он их кормит и защищает.
Они летают даже туда, где он никогда не был, он никогда так высоко не летал. Он видит все с птичьего полета, и поэтому у него иной взгляд на землю, где ползают те, кому не дано взлететь.
Когда Каплун еще летал на своих ногах, он часто видел у почты на улице Ленина компанию молодых людей. Они стояли там вечерами или прохаживались вниз до Толстого, а потом уже шли в «Аврору» – самый фешенебельный ресторан города. В ресторане правил железной рукой заслуженный работник общественного питания Липа Абрамович.
Кроме железной дисциплины у него в ресторане было вкусно и очень прилично, все знали это, и получить стол даже в будни было решительно невозможно. Но не для всех.
В начале семидесятых каждый день в ресторан не ходил никто, кроме персонала, только Володя Нос, зубной техник Белкин, отставник с подводной лодки Брайнин и мастер по швейному оборудованию Наум ходили каждый день, даже в понедельник, когда у оркестра был выходной. Старые сорокалетние холостяки, плейбои того времени.
У них был свой стол за пальмой, как бы кабинет, и чуть больше денег, чем у женатых мужчин, которые все отдавали женам, да и работа плейбоев давала им живую копейку. Володя Нос был руководителем духового оркестра обувной фабрики и еще играл на танцах, а особенно доходно было играть на похоронах – там ему не было равных.
Зубной техник Белкин делал левые зубы, баловался даже золотыми коронками на дому, клиенты к нему приезжали из Дербента и Баку, где золотые зубы были знаком высокого положения и уважения.
Подводник Брайнин имел военную пенсию солидного размера. Он плавал на атомной подлодке и молодым был списан по здоровью, жил с мамой и не женился. Ходили слухи, что он не женится из-за радиации, укравшей у него мужскую силу. Но все это было вранье, он не хотел; много лет под водой, без женщин, утомили его, и он добирал с официантками «Авроры» недостачу женского тепла. С первого класса его отдали в нахимовское училище, и до пенсии он имел большой дефицит по женской части. По субботам Брайнин надевал черную форму с золотыми галунами, крабом на фуражке и кортиком, и ему никто не мог отказать.
У Наума тоже водилась свежая копейка. Все шили обновки, а он чинил швейные машинки и заодно исправлял хронический недобор мужского населения. Одиноких женщин-рукодельниц было так много, что Наум был нарасхват, еле успевал обслуживать поломанные машинки и одинокие сердца. Некоторые намеренно ломали машинки, чтобы заполучить мастера ремонта одиноких сердец…
Вот такую компанию в те годы наблюдал Старый Каплун. Он сам был немного старше и всегда был женат, всегда ел дома. Он, правда, был один раз в этом ресторане, когда к Доре проездом из Риги на курорт в Трускавец заехала сестра, и они решили ее удивить и повели ее в ресторан «Аврора» на ужин.
Старый Каплун тогда надел галстук, который душил его, пиджак и новые туфли, которые ему сразу натерли ноги. Он снял их под столом и весь вечер думал, как дойдет домой на распухших ногах.
А Дора, не зная о его проблеме, постоянно зудела ему, чтобы он пригласил сестру на танец, желая угодить родственнице, приехавшей почти из-за границы с хорошими подарками. Сестра привезла Доре духи «Дзинтарс», кружевную комбинацию, пару лифчиков из невиданного тогда нейлона, сыну – красные носки, китайские кеды с баскетбольными мячами по бокам, Старому Каплуну – шнурок на шею с металлической бляхой с видом Старой Риги и, конечно, конфеты «Коровка», сыр с тмином и «Рижский бальзам» шоколадного цвета.
Старый Каплун тоже не ударил в грязь лицом, заказал салат оливье, рыбу под маринадом, шпроты, бефстроганов с жареной картошкой, котлету по-киевски с кружевной бумажкой на косточке, шампанского «брют» и сладкого винца местного производства под названием «Пунш клубничный».
Всем все нравилось, если бы не эти туфли, которые он сдуру надел. Дора шипела и настояла, а теперь он даже в туалет сходить не может, не босиком же через зал идти. Слушать женщин – последнее дело, вот он не слушал их, он следил за группой сидящих за пальмой.
Там особенно выделялся Володя Нос. Нос у него был выдающийся, его размер был столь значителен, что, когда Володя стоял возле почты и высматривал девушек, люди, проходя мимо, слегка отклонялись от пути, чтобы не задеть его. Он знал свой размер, брал себя за кончик носа, отгибал его и говорил: «Проходите».
Телом Володя Нос был очень пышен, зад его был по-бабьи отклячен, в разрезе пиджака отступал от оси тела на приличное расстояние. Володя всегда носил плавки, как настоящий мужчина, и было видно, как они впиваются в его немаленькое тело шестидесятого размера.
Иногда Старый Каплун видел его в центральном универмаге, основном месте сосредоточения местных красавиц. Самые лучшие девушки работали там, и Володя Нос часто лежал у них на прилавках на своем животе-подушке с торчащим, как у верблюда, горбом собственного зада. Володя, как всегда, что-то говорил девушкам, они смеялись и ждали приглашения в ресторан в субботу как награды. Там был весь бомонд, и Нос был королем этого бомонда.
Они сидели за пальмой, выпивали, громко смеялись. Вокруг них крутились две официантки: Зиночка – маленькая коротышка, страдающая по Белкину, и длинноногая Татьяна, ждущая, когда уже подводник вынырнет их холостяцких глубин, сдаст свой кортик ей, и она поставит его у себя дома на вечную стоянку.
Когда оркестр объявлял за деньги девушек «белый танец», к этому столу толпой бежали девушки из универмага и просто женщины, желающие счастья. Счастливые и быстроногие получали шанс, а нерасторопные танцевали в группе опоздавших к раздаче.
Иногда группа под пальмой танцевала твист, запрещенный для советских людей танец, и гибкий и стройный Наум выгибался назад, касался лопатками пола, а потом вставал и получал бурю оваций, как артист Валерий Ободзинский, песни которого тогда заказывали чаще всего.
«Эти глаза напротив…» После такой песни и шампанского девушки не отказывали. Таким антиобщественным способом холостяки проводили время при социализме.
Старый Каплун смотрел на них без зависти. У него не было денег ходить по ресторанам, он любил поесть дома, он не любил шума, музыку он тоже не любил, она мешала ему самому звучать наедине со своими мыслями.
Он видел, что им так хорошо и весело, и хотел бы, чтобы его сын был с ними, но сын был домоседом, любил с внуком поиграть в шахматы, решить пару задач Ласкера или Алехина, а потом гладить свою Беллу, которая каждую минуту приносила ему пирожок, или яблочко, или торт, или чай с вареньем из брусники, которую они собирают летом вместе.
Тихий мальчик, слава богу, таким был всегда, его утешение, его руки и ноги, не утонул, не спился, живет просто и ясно, и дай бог ему покоя, пусть живет за тех, кто покоя не имел и не имеет.
Когда они шли к остановке трамвая после ресторана, Старый Каплун встретил Аркадия Ивановича, очень серьезного мужчину.
Он работал в обкоме партии по хозяйственной части, работа ответственная в партийном органе, большое доверие оказала Родина Аркадию, совсем не Ивановичу, а Израилевичу.
Его соратникам по партии ломать язык было некогда, и первый секретарь стал звать его Ивановичем. Так он стал Ивановичем и до пенсии был им, а потом вернул себе первородное имя.
Работа в таком месте, как обком партии, для еврея – знак особого расположения звезд. Такие люди были наперечет, Аркадий Иванович был один из них и очень гордился своим статусом, и им гордились. Аркадий Иванович шел пешком на работу в обком, а за спиной его шептались: «Вот, наш еврей при губернаторе, большой человек». Старый Каплун знал ЕГО с молодости. Хороший человек, из-за должности его слегка заносило, но вел себя прилично, в митингах осуждения израильской военщины не участвовал, как профессор и писатель, штатные борцы с сионизмом. В 53-м году, когда боролись с врачами-вредителями, помог хирургу Соскину, которого выбросили на полном ходу из трамвая возмущенные граждане, в палату положил обкомовскую и не дал уволить его жену, главного врача роддома, обвиняемую в убийствах русских детей. Аркадия Ивановича послушались, он многим нужен был, все мог.
Кому диван, кому путевку, кому телефон поставить…
Многое мог и много делал Аркадий Иванович, как настоящий интернационалист, и только уж потом, на пенсии, он окончательно вернулся к своим.
Говорил ему когда-то старый ребе: «Еврей, хоть крещеный, хоть партийный, всегда евреем останется». Код в евреях есть. Он, как свет маяка, всегда помогает заплутавшему кораблю; неважно, что плыл корабль с попутным ветром, да не в ту сторону. Аркадий Иванович и товарищей своих по партии не забывал, жил с персональной пенсией и другими льготами ветерана КПСС в ладу со своими принципами.
