Герта Мюллер - Сердце-зверь
Такой же клочок с фамилией и именем его жены получили на фабрике стирального порошка, где у Терезы работала знакомая медсестра. В справке была указана та же дата смерти и та же естественная смерть от остановки сердца, время смерти — 12 часов 20 минут, место смерти — по месту проживания.
Тереза сказала: «Ты многовато о нем спрашиваешь. А ты же лучше всех его знаешь. У тебя с ним что-то было, это ни для кого не секрет. Кстати, это первое, что мне тут рассказали о тебе. А как раз перед тем, как мы с тобой повстречались у портнихи, он тоже к ней приходил. Я пришла, он ушел. Портниха ему на картах гадала. Теперь это уже не имеет значения, — добавила Тереза, — но доверять такому человеку я не стала бы».
Капитан Пжеле никогда не задавал мне вопросов о нем. Может быть, на свете все же было что-то, о чем капитан Пжеле не знал. Однако я слишком часто ездила в лес — неужели это могло остаться неизвестным капитану Пжеле? Может быть, капитан Пжеле с ним говорил обо мне. Но в лесу он никогда ни о чем меня не выспрашивал, да и вообще по-настоящему он меня не знал. Я это заметила — как раз потому, что я его не любила.
Впрочем, может быть, капитану Пжеле он рассказал, что я, если уж очень надо, могу спеть.
— Завели себе любовь. Она пропахла древесиной и жестью, — ворчал Курт. — У меня ничего такого нет, а оно и лучше. С дочками и женами кровохлебов я бы не мог любовь крутить.
Курт сказал это, когда мы составляли список погибших при побеге, перечисляя всех, о ком хотя бы слышали. Список занял две страницы. Эдгар переправил его за границу.
Большинство имен я услышала от Терезы, еще несколько — от портнихи. Ее заказчица, та, с пятнами семени, и ее муж и двоюродный брат мужа уже были мертвецами.
Георг срезал серпом траву. Головы у нас были тяжелые и от этого списка, и от водки. Георг стал дурачиться, мы смотрели. Он поплевал на ладони и запрыгал за граблями туда-сюда, сгребая сено. Потом грабли снова болтались на ветке липы. Георг вытащил из кармана зубную щетку. Поплевал на нее и пригладил себе брови.
Я спросила, кто хозяин летнего домика. Эдгар сказал:
— Таможенник. У него много иностранной валюты. Он прячет ее у моих родителей, в люстре, там не найдут. Отец знает его с войны. Теперь этот человек на пенсии, он переправит список через таможню. А ключ дал мне его сын, он живет в городе.
Из комнаты Эдгара исчезли бумаги. А ведь у него был второй экземпляр списка.
— Нет, он не в комнате, — сказал Эдгар.
Но вот стихов у него не осталось.
— В памяти тоже стихов не осталось, — сказал Эдгар.
Тереза ни в тот день, ни в тот вечер не пришла. Я отдала ей фотографии уже на следующий день, на фабрике. А накануне отца Терезы предупредили насчет меня. Капитан Пжеле предупредил, сказал, что общение со мной оказывает на Терезу вредное влияние. И что мне только красного фонаря не хватает.
— Я, когда все это от отца услышала, прикинулась дурочкой и спросила: «Красный фонарь, это он про партию, что ли?» Отец взъелся: «Партия не бордель!»
Эдгар, Курт и Георг давно уехали. Срезанная трава сохла на солнце. С каждым днем стожок светлел и съеживался. Трава уже превратилась в сено. И отрастала стерня.
Однажды под вечер небо почернело и озарилось желтым огнем. Вдалеке за городом схлестывались молнии, гремел гром. Ветер раскачивал липы и срывал листья, ветер швырял ветки на деревце букса и снова отбрасывал в воздух. Они трепыхались, ствол букса трещал. В небе перемешались уголь и стекло. Казалось, протянешь руку — и она уткнется в воздух.
Господин Фейерабенд, стоя под деревьями, совал сено в голубую наволочку. Ветер выхватывал у него из рук серые клочья. Они улетали, старик бросался вдогонку и ногой прижимал клочки сена к земле. При этих световых вспышках он казался вырезанным силуэтом. Я испугалась, что молния заметит его и убьет. Когда упали первые крупные капли, он бегом бросился под крышу. «Для Эльзы», — сказал он, унося набитую наволочку в комнату.
После маминых болей в пояснице я прочитала:
«Фрау Маргит мне пишет, что ты гуляешь сразу с тремя. Слава богу, хоть с немцами, но всё одно — скурвилась ты. Вот так, из года в год, платишь за ребенка, за его городское образование да воспитание, и только на это ты и нужна. А потом в награду получаешь потаскушку. Говорят, у тебя и на фабрике с кем-то шашни. Не дай бог приведешь мне в дом валаха и объявишь: „Вот мой муж“. Парикмахер раньше стриг городских, так он еще тогда говорил, мол, на образованную бабенку только плюнуть. Да всегда же думаешь, твоя-то деточка не станет такой».
Пчелиный воск закипал в кастрюльке, пузырьки лопались и крутились вокруг поварешки, белые, как пивная пена. На столе среди мисочек, кисточек и стаканов стояла фотография. Косметичка сказала:
— Это мой сын. — Ребенок держал на руках белого зайца. — А зайца больше нет, — сказала косметичка, — наелся мокрого клевера и околел. Желудок лопнул.
Тереза выругалась.
— Да мы же не знали, что нельзя, — оправдывалась косметичка, — утром по росе нарвали для него. Думали, свежий клевер, вот и хорошо, чем свежей, тем лучше.
Она ложкой размазала воск по Терезиной ноге, положив полосу шириной с ладонь.
— Самое время, — заметила она, — тут, на голенях, отросло уже, что твой укроп.
Когда она начала отдирать воск, Тереза зажмурилась.
— Конечно, мы бы этого зайца все равно потом зарезали, — сказала косметичка, — а все же нехорошо получилось.
Восковая лента оборвалась, и косметичка принялась отдирать остатки.
— Поначалу всегда больно, а после привыкаешь. Ничего, бывают вещи и пострашней.
«Вещи пострашней» — об этом я могла бы ей кое-что рассказать. И тут я засомневалась, стоит ли мне удалять волосы на ногах.
Тереза закинула руки за голову, отвела назад локти и посмотрела на меня. Зрачки у нее были огромные, как у кошки.
— А ты трусишь, — заметила она.
Косметичка размазала воск по Терезиной подмышке. Чуть позже, когда она, поддев острыми ногтями, сняла воск, из него торчала щетка волос.
— Зайцы — симпатичные зверушки, особенно белые, — сказала Тереза. — Но мясо у них такое же вонючее, как у серых.
— Зайцы зверьки опрятные, — сказала косметичка.
Терезина подмышка теперь была голой. И я увидела там узел величиной с орех.
Куриная маета лежала рядом со словарем. Тереза каждый день ее крутила, перед тем как мы садились перекусить. Придя, она еще в дверях объявляла: «Вот и я, пришла покормить курочек». И всякий раз спрашивала, удалось ли мне выяснить, как по-румынски называется та птица, о которой Георг написал в своей «инструкции по эксплуатации». Но я знала только немецкое название, которое и перевела для Терезы — девятисмертник, а видовое название — жулан. Ни в одном румынском словаре слова «девятисмертник» я не нашла.
— Когда-то у меня была немецкая няня, — рассказала Тереза. — Старуха, еще бы, молодую няню бабушка на порог не пустила бы, чтобы не вводить в искушение моего отца. Строгая была старуха, а пахло от нее айвой. И на руках — длинные волосы. У нее я должна была учиться немецкому языку. Дас лихт, дер егер, ди браут[7]. Мое любимое слово было футтер — «корм», да? — потому что по-румынски оно значит «трахать», и айвой от него не пахло.
Кому хозяйка вволю корма задает,Чье молочко парное нам несет?
Няня пела мне:
Детки, домой пора вам давно!Матушка свечку задует — станет темно.
Она переводила мне слова, но я все время их забывала. Песенка была грустная, а мне хотелось радоваться. Когда мама посылала няню на рынок, та брала меня с собой. На обратном пути я вместе с ней любовалась фотографиями невест в витрине у фотографа. И вот тут она мне нравилось: она ничего не говорила, а все стояла и смотрела, смотрела, еще дольше, чем я, так что я уже тянула ее за руку — пойдем! На стекле оставались отпечатки наших пальцев. А немецкий язык всегда казался мне айвовым — грубым, как айва.
С тех пор как я увидела «орех», я каждый день спрашивала Терезу, сходила ли она к врачу. Тереза вертела кольца на своих пальцах, смотрела на них, словно на кольцах был написан ответ. И отрицательно мотнув головой, разражалась руганью и отставляла в сторону еду. Лицо у нее каменело. Однажды, в понедельник, она ответила: «Была». Я спросила: «Когда?» Тереза сказала: «Была вчера у одного, домой к нему ходила. Жировик, а не то, что ты подумала».
Я не поверила, я искала в ее глазах свежую, влажно блестящую ложь. Глядя на ее лицо, я увидела городского ребенка, своенравного и шустрого, — он тенью скользил где-то возле уголков рта. А Тереза, сунув в рот очередного солдатика, принялась жевать; одновременно она раскачивала доску с курочками. Курочки тюкали клювами, шарик летал по кругу. Я подумала: когда врешь, еда не лезет в горло. А Тереза как-никак уплетала за обе щеки. Мои подозрения рассеялись.
