Александр Грог - Время своих войн 3-4
Запах земляники,
Долгий взгляд старого лося,
Пар после летнего дождя,
Высокие Острова,
Парение скатов,
Горсть черной смороды, когда продираешь по ручью,
Дикую утку в чугунке,
Баранину на углях,
Змею на пару,
Попугая в глине,
Плов в ананасе,
Свежую вскопанность земли,
Надежное,
Слово, данное осетином,
Звезды экватора,
Деловую суету трущоб,
Искупаться в Божьей Стопе с 23 на 24-ое,
Снеток из курмелей по собственному рецепту,
Москитную сетку,
ИЛ‑76 и старые бипланы,
Специалистов в редком,
Азарт учеников, ищущих выход,
Старые деревья,
Борьбу глаз,
С дубовой побойней, по первому стеклу льда, со скрипом прогибающемуся под ногой, бродить — глушить дремлющих на мелководье щук…
НЕ ЛЮБЛЮ:
Убивать,
Торжества,
Москву,
Джунгли в сезон дождей,
Топтать свой след,
Воспоминания под утро,
Боеприпасы с просроченным сроком хранения,
Гнус,
Липкую лживость ТВ,
Пустых, Жадных, Завистливых,
Озабоченных собственными драконами,
Метать одонки,
Замерзать,
Рекламу,
Когда много на одного,
Отчет на бумаге,
Запахи восточных рынков,
Непонятки среди своих,
Холодную землю,
Вынужденный ход,
Наглую бездарность,
Латать крышу и сапоги,
Игры,
Пидарастию во всех ее проявлениях,
Корреспондентов,
Белый шоколад,
Стадность,
Шумность музыки,
Ноги на столе,
Могильных кликуш,
Когда не видят или не хотят понять,
Встревать в чужие разборки,
Знать, что где–то находится «личное дело»,
Менструальную шизанутость подруги,
Картофельные ямы,
Озерные заморы,
Китайский Калашников,
Бестолковость переводчика,
Рисовую водку,
Гайдара, Сванидзе, Новодворскую и прочую шушеру,
Черепа в ямах,
Самоуверенность дилетанта,
Воскресенье в госпитале,
Запах одеколона,
Пляжные берега,
Повторную трусость новичка,
Стукачество,
Убийство по–корейски,
Ягодников с «комбайнами»,
Сигареты,
Зимнее КШУ,
Чиновников,
Акваланг «Украина‑2»,
Цирковых дрессировщиков,
Всякие кишечные, лихорадку и прочее «ненашенское»,
Проверку холостым патроном,
Карусели,
Писать письма,
Бегающие глаза посредника,
Металлические капканы,
Старую газетную бумагу,
Тревожность тишины «тропического часа»,
Задержки по контракту,
Кодированных,
Апноэ,
Плавающий полиэтилен…
Написав, думает, что вот она речка, у которой живет Седой, в которой нет и не может быть плавающего полиэтилена. А если бы такой появился, то это значит, что настал конец света, либо умер Седой, а замены ему не нашлось, что в общем–то для Руси может означать одно и то же. С этими новыми для себя мыслями, Миша, скомкав листки, сует их в карман, выходит из избы и идет к реке, чтобы окунуться пренепременно у ключей: остудить голову и согреть душу…
МИХАИЛ (60‑е)
Миша — упрямый. Упрямее (как мать говорила), чем отец и даже дед, а уж о нем (о деде) легенды складывали, и некоторые даже в книжки попадали. Не все в них правда, потому как, слились с легендами о прадеде, а в них было даже про городового, которого однажды, охватив бока, взялся давить, и не отпустил даже в беспамятстве, когда в голову прикладом напихали. Только когда веревки просунули меж рук, и мужики, числом неизвестно сколько, за те веревки потянули — тогда раздернули. Кто–то говорил, что лошадьми тянули, но бабушка на это ругалась — поскольку не любила, когда врут. «Наши же мужики и раздергивали, — говорила, — а потом так оба рядком и лежали, все думали, что разом и представятся, потому как у прадеда с головы и ушей кровь текла неостановочно…» А врач земский только и ходил от одного к другому, и когда к Мишиному прадеду подходил, языком цокал и говорил — в цирк бы его! Но поскольку городовой помер, а прадед оклемался, отправили его не в цирк, а на бессрочную сахалинскую каторгу. Откуда ушел в бега, как некоторые уходили, и пропал, как некоторые пропадали. Только вот костей не нашли — от других находили. Так нигде и не появился, должно быть, как и мечтал, ушел в Южную Америку — на реку Амазонию — побродить по тем лесам, сверить, чем они от наших отличаются. Миша часто смотрел по карте и примерялся. Если он на материк как–то переправился, потом через замерзший Берингов пролив перешел, дальше по Аляске и Канадой, а по карте получается, что там тоже тайга — для всякого, с их мест, дом родной — накормит, укроет. Потом наверняка в Нью — Йорк заглянул — посмотреть их небоскребы. Хотя, кто его знает, были ли в те годы уже небоскребы? Этого Миша не знал, да и не особо интересовался. Америка — это далеко, так же далеко и чуждо, как Луна. Есть где–то Америка и ладно. А если они там возбухать начнут, и решит Хрущев по ним ракетами долбануть за все их мировые подлости, не станет той Америки — тоже ладно. Луну тоже не каждую ночь на небе увидишь — горюет кто–то? Не хрен на нас замахиваться, первые начали, значит — виноваты! Это в любой драке так, кто первый начал, тот и виноват.
Миша кодекс драки знает твердо, усвоил едва ли не с молоком, но, впрочем, на него не лезут — дылда, кулаки вдоль тела висят такие; у редкого взрослого найдешь. Они сразу в глаза бросаются, хотя Миша от смущения кулаки свои за спиной прячет и помнит, что сам он в деда и прадеда.
Прапрапрадед, как рассказывали, проводил время весело. Поймав стражника колотил им о пень до полного выбивания запаха. Времена менялись. Прадед, любящий людей, но знающий за собой печальное, что вспыльчив, с правой иной раз бьет насмерть… и тут уже все равно — в кулак ли собрана, кистевым, врастопырку ли (пальцами)… знать–то знал, но не уберегся. Народ ли пошел хлипковат, либо сам он полумер не чуял, всему что делал, отдавался полностью… То ката выследит, то конокрадов, в тайге суд мирской, а кто он как не мирянин? Случаем ли, но Общество всякий раз решало, что дело его было правое, и урезонивало, чтобы следующего остерегся, не всегда так будет. Так и стало до городового. Городовой, пусть неправ, но власть.
С прадедом семье, можно сказать, повезло. Уже дед Миши этим козырял. Потому как прадед — отец деда — стал не убивец, не душегуб, а борец с режимом — это на всю семью отбрасывало уже вовсе иные краски. Раньше отбрасывало черные — мол, семья каторжника, теперь — красные, цвета нового режима.
Дед тоже чудил (уж чудил, так чудил!) Сначала покрасноармерил, и даже заработал себе именное оружие. А потом это дело как–то внезапно разонравилось. После штурма Перекопа, и того, что насмотрелся в Крыму, внезапно остыл, стал задумчив, и этой задумчивости, от старой ли памяти (как тот земский эскулап сетовал по отцу), но зашел в цирк и в нем остался. Та родня, что в Сибири, враз от него отказалась, потому как для их фамилии такое дело постыдно — видели и у себя эти балаганы! Так в письме ему и отписали — чтобы менял фамилию на другую. Дед тоже ответил письмом, и было в нем одно слово, зато крупными буквами: «Шиш!»
Цирки тогда стали как раз централизовывать, объединять под единую государственную контору, а всякого рода передвижным балаганам ставить препоны, насылать инспекции. И когда хозяин кооператива сказал, что это последний город, дальше он не рискнет — посадят его и бухгалтера, тогда дед забрал у него свой паспорт и рабочую книжку. Женился поздно, за пятьдесят, и взял не цирковую артисточку, как родные ожидали, а вдову без ребенка. Провожал ее со своего последнего именного спектакля — бенефиса, остался попить чайку, а утром пошел, да и продал свои гири обществу гимнастов. На той же неделе устроился в кузнечные мастерские подручным, а под старость, там же, в Крыму, сторожем на бывшем князя Галицына завода шампанских вин, что в местечке «Новый Свет» недалеко от Судака.
Так потом у Миши и получилось, что половина родни в Сибири, а половина в Крыму, и снег, да тайгу чередовать с выжаренными камнями крымского побережья. Зиму в местах, где у каждого на стене ружье, лето в местах, где у каждого в сарае — дачник. То и другое, бывает, стреляет не вовремя… Но об этом позже.
Отец Миши тоже поздно женился — тоже за пятьдесят, только через десять лет после войны. За всю Отечественную ни одного ранения, хотя отслужил в саперах, и приходилось не раз наводить переправы под обстрелом, когда пульки цокали дождиком. Это тогда были те самые первые «специальные саперные», что носили поверх ватников стальную защиту от пуль и осколков. Не каждый мог осилить на себе такой вес, чтобы еще и работать, бревнышки подтесывать и укладывать. Подбирали туда самых богатырей.
