Маргарита Меклина - Моя преступная связь с искусством
Бывало, что дырка в зубе, лопнувший сосудик в подглазье или расхлябанные очки с вывернутой как бедро дужкой заставляли ее задуматься о несовершенстве, о смерти.
Нечистая кожа напоминала ей о старении.
Лежа в кровати, она выпрастывала из-под одеяла ступню (стылое неуютное чувство), и эти бледные, сероватые, из-за утреннего вялого света кажущиеся сизыми пальцы ноги казались ей пальцами, высовывающимися из-под больничной простынки, накинутой на недышащий труп.
Как будто ее туловище и голова пульсировали кровью и жили, в то время как ступни уже находились в мире ином.
Спеленутая, будто куколка бабочки, прочной тугой изолентой материнских забот, она была изолирована, в полном соответствии с местной традицией суперзагруженной самости, от всего дышащего, жующего и сплевывающего по соседству бытового мелкого мира, а клубящиеся вокруг нее новости (телевизор, газетные стенды и Интернет) становились более близкими, чем повседневная жизнь.
После того, как она, выйдя замуж, переехала от отца, он навещал редко; друзья превратились в самовитых, сверхзагруженных янки, и поэтому личными событиями теперь были авария в подземке Мадрида (перевернулся вагон вместе со сгоревшими пассажирами); издевательство над похищенным очкастым, губастым солдатом резерва в секторе Газа; казнь лиловокожего старшеклассника в Оклэнде (ворвались в баскетбольный зал, где он опекал пяток пятиклассников и расстреляли из автомата, заодно поранив техничку); изнасилование брошенной родителями на произвол вместо продленки восьмилетней девчонки, противящейся насильнику, низкорослому и неказистому эмигранту из Эквадора, и кричащей ему «нет, нет, отпусти!», или найденный в урне в даунтауне мертвый младенец «со вложенной в пакет соской и в рубашечке с рисунком из бейсбольных бит и мячей».
Смерть, как в фильме по роману Герарда Реве, просачивалась сквозь слова; проступала плесневелыми пятнами на стене; выступала запекшейся коркой на лбу; летала над головой, в виде в любой момент готового упасть самолета, самоубийцы, кокоса, ураганного дерева, ядовитых атомных спор.
— Ну, как ты провела выходные? — спрашивала по телефону сестра.
Александра Арамовна пыталась вспомнить, какое из газетных событий относилось к ней лично.
Выходные она проводила в Сети.
Не рассказывать же о жертве субботнего выстрела (шел афроамериканец в красном шарфе, с белой девчонкой, по ошибке переступил невидимый районораздел, который ревностно блюли собратья по расе, и тут же вскрикнул, укушенный пулей: «бэби, я мертв!»).
Или о пожилой женщине из Камбодии, пережившей тиранию Кхмер Руж и, наконец, оказавшейся в свободной стране, — и затем в уютную, теплую, летнюю пятницу, после гостей (с другой камбодийкой беззаботно чирикали о вязании ползунков для только что народившихся внучек), словившей пулю подростка-наркоторговца, целившегося в другого малолетнего наркоторговца-врага.
Или о семилетнем латиносе-крепыше, разучивавшем пьесу Шумана о первой утрате, которому случайная пуля (на автозаправке напротив, Девайн Брамс с плюющимся пулями пистолетом опустошал кассу) прошила живот и изувечила позвоночник, так что он больше не мог ни играть, ни ходить…
Выписав из статьи адрес расстрельной расправы, Александра Арамовна определяла расстояние до своего дома (десять кварталов — или два, но за мостом), пытаясь понять, почему именно в этой географической точке скрывалась опасность и можно ли ее, случись она вновь, избежать.
Опасаясь за мужа, державшего в роковом городке элегантно наименованный ресторан «Андалу», она часто звонила ему.
— Слушай, Вашингтон и Восьмая недалеко от тебя?
— Нет, это в плохом районе, на Западе… Опять гора трупов? Любишь ты читать криминал…
Она отвечала, одним глазом сверяясь с Инетом:
— Утром там прогуливались бабушка с внуком — и ее застрелили. Целились в проезжающий «Мерс». Внуку в ногу попало, он будет жить, а бабка вроде бы нет.
— Ну, кошмар, — муж замолкал и начинал, на другом конце провода, громко возиться с посудой, давая понять, что разговор себя истощил.
На следующий день она опять, лишь взглянув на заголовок в газете, звонила ему.
— Слушай, когда ты везешь кому-нибудь на дом еду, ты проезжаешь мимо Зеленого парка? Это на Говарде и Четырнадцатой, знаешь эти места?
— Это у меня под боком совсем, — отвечал муж.
— Вчера ночью там подстрелили троих, — сообщала она.
— Окей, — он сворачивал тему. С преступлениями уже все понятно, а какой сегодня у Ромы был аппетит?
Через неделю опять появлялась огнестрельная новость, и она принималась накручивать диск.
— Ты знаешь такую улицу Гранд?
— Это тоже рядом со мной, там еще детский сад и дети все время играют. Ты можешь Ромку туда приводить…
— Сегодня днем там убили белого мужика твоего возраста и даже роста, хотели ограбить, а он недооценил ситуацию и не отдал им кошелек. Развозил пиццу…
— Ну зачем ты мне звонишь? — вскипал муж. — Что мне теперь, бросить бизнес, который нас кормит? Тебя послушать, так тут сплошная стрельба!
— Но я боюсь за тебя, — пыталась она оправдаться.
— Ну и что? — повышал голос он. — Ты думаешь, мне хочется знать о всей этой кровище? Или, может быть, тогда сразу лечь в гроб? Перестань мусолить всякую ерунду!
Но она никак не могла побороть в себе этой привычки. Почти каждый день электронно принесенные новости напоминали, что в различных кармашках и прибедненных, приблатненных подворотничках города, как вши, заводились конфликты, и их участникам был известен единственный способ, как их разрешить.
Растерявшиеся от здоровых спортивных забегов и запаренного дыханья Америки, прибывшие из Мексики нелегальные иммигранты (их занятием в США становились стирка, стройка и ночная стрельба) сбивались в криминальные стайки, пытаясь обрести в этой спонтанной сплоченности чувство семьи.
Атрофирующиеся афро-американцы, переняв у белых презрение к черному эпителию, регулярно отправляли «бразас» и «ниггас» в небесное белое марево — на тот свет.
Жертвами огнестрела часто становились подростки: их вылавливали у пивных баров, на баскетбольной площадке, идущих за велферским чеком, чекушкой, за промтоварами по просьбе обкуренной матери, возвращающихся с похорон.
На похороны шли в тишотках с портретом ушедшего, с большим букетом цветов и плюшевым мишкой, с пистолетом за пазухой, с полной обоймой, со слезами в глазах.
Имена: Аркелилиус, Траванте и Тиранни.
Данте.
Джуэлл.
Деонте.
Дерол.
Сражены наповал в прошлый вторник.
Тело Деонте упало на порог небольшой церкви, где проводили богослужение.
Джуэлл ехал на велосипеде и завалился — неподалеку готовили барбекю.
Данте убили просто, чтобы повысить гангстерский статус.
Тиранни был сражен шальной пулей и смог проехать квартал, но затем потерял много крови, скончался. Его машина въехала на тротуар и подмяла под себя оказавшегося там малыша.
Аркелилиус только что поступил в колледж, чтобы выучиться на автомеханика, но его приняли за Арчи Симмонса и забили палками и бейсбольными битами.
Младший брат поклялся за него отомстить и неумело ранил сразу нескольких человек, в числе которых была не достигшая шестнадцати лет, но уже готовящаяся стать мамой соседка.
Убивали из-за шикарного, широкоэкранного ноутбука или мелкой мятой банкноты; из-за того, что замешкался с кошельком, выуживая из него фото сентиментального свойства; из-за пустяка, перехваченной у кого-то парковки, для поддержания паритета; из-за высокомерного взгляда, приняв за кого-то другого, просто потому, что твой путь пересекся с траекторией пули (шел в такерию) или потому, что, спеша в такерию, увидел то, что не предназначалось глазам.
Газеты бросались на подобные новости.
Редакторы создавали контраст между жалобно глядящим подростком в желтом «джерси» на снимке и жестокостью смерти (прострелили голову, когда гонял у дома на велике, вокруг стояли и похвалялись сверхдецибельными динамиками в машине дебилы-свидетели, но, опасаясь мести местных убийц, в полицию никто не пошел).
Журналисты создавали контраст между закономерностью смерти (вечный велфер, плачевное детство убийцы, опасный район) и случайностью мимо проскальзывающих, пробегающих, проезжающих жертв (никогда не наведывался на привычные к выстрелам выселки и вдруг случайно там очутился… не поднимал руку на муху, никого не брал на мушку, блестящий баскетболист, фантастический футболист — и вдруг такой краткий, такой кровавый конец!).
Газеты, периодически теряя покупателей нарратива (как гангстеры — покупателей наркоты), заманивали читателей мощным «сеансом» — сенсационностью — и посему сообщения об авариях и перестрелках шли одно за другим:
