Амос Оз - Познать женщину
XXVI
Вещи обыденные, явные, простые… Утренняя прохлада; запах паленой колючки, доносящийся с соседней цитрусовой плантации; предрассветное чириканье воробьев на ветках яблони, листва которой все больше ржавеет от прикосновений осени; озноб, холодящий обнаженные плечи; запах только что удобренной земли; вкус света в час зари. Зари, ласкающей воспаленные глаза… Воспоминание о силе страсти в ту ночь, во фруктовом саду, на окраине Метулы; позор в мансарде; гитара покойного Виткина, Эвиатара или Итамара, которая, видимо, продолжает петь в темноте голосом виолончели. На первый взгляд, те двое погибли в объятиях друг друга в результате несчастного случая, если это и в самом деле был несчастный случай… Раздумья о том мгновении, когда выхватил он оружие в переполненном афинском аэропорту; приглушенный свет, пробивающийся сквозь ели, в доме Анны-Мари и Ральфа; нищий Бангкок, окутанный густым, жарким, тропическим туманом; неуемные старания Кранца подружиться и стать нужным, полезным… Все, о чем он задумывался, все, что приходило на память, казалось порой загадочным.
Во всем, по словам Учителя, заметен временами признак некоего искажения, которое никак не исправить. «Уж эта дуреха, — бывало, говорил Шалтиэль Люблин о праматери нашей Еве: — где были ее мозги? Что ей стоило съесть яблоко с другого дерева — древа жизни! Но в том-то и штука: чтобы иметь мозги и сообразить, с какого дерева рвать плоды, она должна была сначала надкусить яблоко с древа познания. Так вот нам всем и вдвинули по самые очи…» «Очи» мгновенно, словно в пику Шалтиэлю, вызвали в памяти Иоэля слово «очевидно», и он опять попробовал представить это слово как зримый образ. А еще Иоэль пытался мысленно нарисовать картину, отображающую суть выражения «гром среди ясного дня». Казалось, предпринимая подобные усилия, он так или иначе выполняет возложенное на него. Вместе с тем он не находил в себе сил ответить на вопрос, который, по сути, не сумел сформулировать. Или хотя бы понять. И потому до сих пор ничего не разгадал и, по-видимому, не разгадает никогда.
В то же время он с удовольствием готовил сад к зиме. В теплице Бардуго, расположенной на перекрестке Рамат-Лотан, купил саженцы, семена, ядохимикаты и несколько мешков органических удобрений. Подрезку розовых кустов запланировал на январь-февраль, все для этого подготовив. А покамест рыхлил вилами землю на лужайке. Внося в почву навоз, он глубоко-глубоко, с почти чувственным наслаждением вдыхал его острый, возбуждающий запах. Высадил хризантемы разного цвета куртиной в виде круга. Посадил гвоздики, гладиолусы и львиный зев. Обрезал фруктовые деревья. Опрыскал раствором, уничтожающим сорняки, край лужайки, чтобы выровнять его, как по линейке. Опрыскиватель вернул Арику Кранцу, который с радостью приехал забрать одолженное и выпить у Иоэля чашечку кофе. Подровнял живую изгородь, со своей стороны и со стороны Вермонтов, которые снова со смехом, тяжело дыша, боролись друг с другом на лужайке, будто два щенка.
А дни тем временем стали короче, раньше опускались вечера, сильнее чувствовалась ночная прохлада, и каждую ночь огни, дрожащие вдали над Тель-Авивом, за черепичными крышами поселка, расплывались в оранжевую дымку. У Иоэля не возникало никакого желания съездить в город, который, по словам Кранца, был под рукой. Свои ночные поездки он почти совсем прекратил. Зато посадил душистый горошек в разрыхленную землю вдоль стен дома.
Между Лизой и Авигайль вновь воцарились мир и согласие. Не довольствуясь безвозмездной работой в заведении для глухонемых на окраине поселка, которой отведено было три утра в неделю, они начали ходить по вечерам — каждый понедельник и четверг — на занятия йогой. Что же до Неты, то, сохраняя верность «Синематеке», она записалась также на цикл лекций по истории экспрессионизма, которые читались в Тель-Авивском музее. А вот интерес к колючкам, похоже, совсем пропал. Хотя прямо в конце переулка, на заброшенной полоске земли между асфальтом и колючей проволокой, огораживающей цитрусовую плантацию, в конце лета пожелтели и посерели колючки, а некоторые из них в агонии заполыхали каким-то диким цветением.
Иоэль спрашивал себя, есть ли какая-нибудь связь между угасшей страстью к колючкам и тем неожиданным поступком, которым она удивила его однажды в пятницу, после полудня. Поселок стоял замерший и пустынный; все вокруг казалось посеревшим; не было слышно ни единого звука, кроме тонкого красивого голоса флейты, доносившегося сквозь закрытое окно какого-то дома. Тучи опустились почти до самых верхушек деревьев, и со стороны моря доносились приглушенные раскаты грома, словно задыхающиеся под пуховым одеялом туч. Иоэль разложил вдоль бетонной дорожки черные пластиковые мешочки с рассадой гвоздики и начал высаживать в вырытые заранее ямки, продвигаясь в сторону дома, к порогу. И вдруг Нета принялась высаживать гвоздику, идя от порога ему навстречу. В ту же ночь, где-то около двенадцати, после того, как жизнерадостный толстяк Ральф проводил его, только что покинувшего постель Анны-Мари, домой, он столкнулся с дочерью в коридоре — она ждала его с подносом, на котором стояла чашка цветочного чая. Как она угадала время, и то, что его будет томить жажда, и то, что захочется ему именно цветочного чаю, он не смог понять, а спросить не догадался. Он просидел с ней в кухне около четверти часа за беседой о предстоящих экзаменах на аттестат зрелости и о том, что обсуждала вся страна, — о судьбах контролируемых Израилем территорий в Иудее и Самарии. Когда она отправилась спать, он проводил ее до порога спальни и шепотом, чтобы не разбудить бабушек, пожаловался, что нет интересного чтения. Нета сунула ему сборник стихов Амира Гильбоа «Голубые и красные». Иоэль, который не очень-то читал поэзию, листал книгу, лежа в постели, почти до двух часов ночи и нашел на странице трехсот шестидесятой стихотворение, задевшее его за живое, хотя он и не все понял.
В конце той ночи пошел первый дождь, и теперь лило без остановки почти каждую субботу.
XXVII
В те осенние ночи случалось, что холодное дыхание моря, проникающее внутрь даже через закрытые окна, барабанная дробь, выбиваемая дождем по крыше сарая в саду за домом, шепот ветра в темноте — все будило в нем спокойную, сильную радость. Он и представить не мог, что по-прежнему способен такое чувствовать. Он почти стыдился этой странной радости, как чего-то уродливого: он жив, и это огромная удача, а смерть Иврии означает ее поражение. Он прекрасно сознавал, что все человеческие поступки и движения души: страсти, амбиции, обманы, искушение соблазнами, стяжательство, изворотливое лавирование, злонамеренные козни, соперничество, лесть, забвение себя в щедрости, желание произвести впечатление, навечно остаться в памяти семьи, или общества, или народа, или всего человечества, мелочные усилия и широкие жесты, расчетливые ходы, непредсказуемые выходки, жестокость — почти все и почти всегда заводят туда, куда вы и не собирались попасть. Это общее и постоянное отклонение от курса, проистекающее из любых человеческих поступков, Иоэль определил про себя как «всемирный водевиль» или «черный юмор Вселенной». Однако передумал, посчитав определение высокопарно-витиеватым. Понятия «Вселенная», «жизнь», «мир» казались ему слишком масштабными и оттого смешными. Поэтому он удовольствовался формулировкой, которую любил повторять комбат-артиллерист без одного уха по имени Джимми Галь — о нем рассказал Иоэлю Арик Кранц: «Вы наверняка о нем слышали… Он утверждал, что между двумя точками проходит только одна прямая, и на ней всегда полно ослов».
И всякий раз, вспоминая о безухом комбате, он не мог не вспомнить о повестке, которую получила Нета: через несколько недель она должна была явиться на призывной участок. Летом закончит учебу и сдаст экзамены. Что скажет медицинская комиссия? Надеялся ли он, что Нету возьмут в армию? Или боялся этого? Каких действий потребовала бы от него Иврия после получения призывной повестки? Бывало, нарисовав в воображении могучего кибуцника, парня с сильными руками и волосатой грудью, Иоэль говорил себе по-английски и почти что вслух: «Примите это легко, дорогой».
Авигайль сказала:
— Эта девочка — если вы спросите, то я скажу вам, — эта девочка здоровее всех нас.
— Все эти врачи, — заметила Лиза, дай им Бог здоровья, не могут в собственной жизни разобраться. Живут за счет чужих болезней. А что с ними станет, если все вдруг окажутся здоровыми?
Нета заявила:
— Я не собираюсь просить отсрочки.
И Арик Кранц не остался в стороне:
— Слушай хорошенько, Иоэль. Только дай мне зеленый свет, и я мигом все устрою. Для меня это пара пустяков.
А за окном, когда на время переставал лить дождь, на конце намокшей ветки жались мокрые, озябшие птицы, словно диковинные поздние плоды, созревшие вопреки листопаду и зимнему оцепенению на серых фруктовых деревьях.
