Григорий Ряжский - Дивертисмент братьев Лунио
Мне было отчаянно хорошо и бесстрашно в предвкушении моей личной войны, на которую я ухожу, чтобы доказать, что я не сволочь и не трус, что не хуже других смогу пройти через все тяготы и лишения воинской службы в условиях настоящей и страшной для всего нашего народа беды. И что теперь меня уже не остановит ни голод, ни мороз, ни самый лютый фашист.
Снова Полина Андреевна шла открывать долго и тяжело, была всё ещё достаточно слаба, но прежней безнадёги в её глазах я уже не обнаружил.
– Это вы, Григорий? – спросила она удивлённо и отступила на шаг, пропуская меня. – Проходите, пожалуйста. И здравствуйте, милый. Какими судьбами?
Я молча, чтобы как можно скорее покончить с последним делом, стал затаскивать мешки в квартиру. Она тоже, не говоря ни слова, следила за моими действиями. Затащив последний из мешков, я закрыл дверь и сказал:
– Полина Андреевна, это вам всё. Ничего не спрашивайте, просто возьмите и пользуйтесь, здесь вам надолго хватит, очень надолго. – Она непонимающе слушала и смотрела. – Я просто пришёл, чтобы забрать рюкзак. Ухожу на фронт, завтра утром.
Тогда она спросила:
– А вам не рано, Гриша? Война – это место, где убивают. Даже детей. А вы ещё по сути мальчик. Сколько вам лет, милый?
Я ответил, но не совсем на тот вопрос, который она задала:
– Ничего, в самый раз. Не рано. – И, не давая ей спросить снова, продолжил: – У меня к вам просьба будет огромная, Полина Андреевна. Вы единственный человек в этом городе и на этой земле, которому я могу доверять. Ваш покойный муж папе моему доверял, я это точно знаю. И я хочу, чтобы я так же мог доверить вам очень дорогое для нашей семьи. То, что осталось от папы. Вы сможете это сохранить? – И вытащил из-за пазухи два свёртка. – Здесь, – указал я на первый из них, – ювелирные изделия. Их сделал папа в разные годы. Всего тридцать восемь штук. А тут, – кивнул я на второй, – корона, тоже папиной работы. Она отдельно пускай лежит, она довольно хрупкая. А я отвоюю и вернусь. Можно так сделать?
Волынцева тихо произнесла:
– Я всё сделаю, как вы просите, Гриша. Я всё это сохраню для вас, если только не умру раньше. – Она бросила взгляд на мешки на полу и слегка улыбнулась. – Но теперь уже вряд ли, с вашей помощью. – Полина Андреевна подошла ко мне, привстала на цыпочки и поцеловал в щёку. – Спасибо вам, мой дорогой. Не знаю, как бы я выжила без вас. Дай вам Бог остаться в живых и вернуться домой. А я буду за вас молиться, Гришенька, знайте об этом.
Потом она вышла и вернулась с пустым рюкзаком. Протянула его мне, я взял. И ушёл, оставив в её дворе опустевшие, занесённые свежей порошей санки, на которых папа катал меня в таком далёком и всегда счастливом детстве.
Совершённую мною глупость я обнаружил, лишь когда стал собирать на войну свой рюкзак. Тяжёлое, как всегда, вниз. За тяжёлым – что полегче, следом – остальное. А в конце вспомнил про карандаши с бумагой, захотел, чтобы всегда были под рукой, хотя писем всё равно писать было некому. Разве что Полине Андреевне – проверять время от времени, жива она или нет. Выдвинул ящик отцовского стола, так и не сожжённого за блокаду, блокнот взять, и увидал его, кольцо мамино, то самое, что папа ей к свадьбе подарил. Оно ещё с давних пор отдельно хранилось и с другими в свёрток к Волынцевой не попало. Забылось в другом месте. Сами понимаете, теперь уже нести его туда к ней было просто глупо, да и времени уже не хватало. Но и оставить было негде. И, главное, некому.
Тогда я решил схоронить его дома, в квартире, только не представлял, в каком месте. Всё вокруг голое, пустое, всё на виду. Но я придумал. Первым делом пошарил на антресоли и вытащил оттуда пачку завалявшегося картофельного крахмала. Из папиного стола достал пузырёк казеинового клея, подсохшего, но не полностью ещё потерявшего влажность. И поставил на огонь воду, чтобы заварить необычный мученистый клейстер. Когда вода закипела, я вывалил туда все ингредиенты, которые в отсутствии алебастра могли бы, как я подумал, прихватить гипс, кусок к куску, и стал всё это помешивать. Когда булькнуло, снял с огня. Затем взял молоток, зубило, приставил к стене гостиной лестницу, что стояла в кладовке, и забрался по ней на самый верх, под потолок, к лепному карнизу. Осторожно, чтобы не раскрошить, стукнул под низ самого крупного лепного завитка, подведя зубило под его нижний край. Завиток отвалился, почти по ровной линии, как мне и было надо, и оказался у меня в руке. Тогда я тем же зубилом осторожно выстучал нишу в его основе, такую, чтобы в ней уместилось мамино кольцо. И, обернув в тряпочку, сунул драгоценность в образовавшееся внутри лепнины небольшое полое пространство. Потом поднял наверх кастрюльку с клейстером, измазал поверхность завитка по всему отбитому краю, погуще, и изо всех сил вжал его на старое место.
Я держал кисть прижатой, не отводя, преодолевая мышечный спазм, до тех пор, пока не убедился, что завиток этот лепной раствором моим прихватился, и довольно крепко. Дальше будь что будет. Что мог, я сделал. Мне нужно было идти на войну.
Как сказал гость в штатском, так всё и получилось, без обмана. Тот, старший, хмуро глянул на меня, забрал документы, что-то у себя черканул и распорядился:
– Иди, Гиршбаум, грузись со всеми. Скоро вас повезут. В переформирование вольётесь. Там обмундируют, поставят на довольствие и вообще. Но сначала учебка, с месяц, не боле. Потом припишут, куда надо, и на фронт. Всё, свободен!
Сработало! На фронт! Убивать врага! И не думать про еду. Те, кому положено, накормят, как всех, из общего котла, из солдатского котелка, всё по-честному и справедливому. Ура! Свободен, как сказал старший!
Дальше было не так весело. Грузовик, куда нас загрузили, часа три трясся по разбитой войной дороге, потом мы съехали на грунтовку и тряслись уже по ней ещё, наверное, полстолько, пока не достигли, наконец, пункта сбора и переформирования. Расселили нас там, поставили на довольствие, выдали обмундирование. Зима уже кончалась, но всё было ещё зимнее: тулуп, портянки, валенки, ушанка. А под них – гимнастёрка с пустыми погонами, брезентовые порты и ремень. Звание – рядовой.
Там же было организовано обучение новопризванных по ускоренной программе, другими словами, «бей – коли, бей – коли, бей – коли». Это по чучелу. Штык и приклад. Потом сборка-разборка винтовки, прицеливание и стрельба боевыми, всего по несколько выстрелов на каждого пришлось. Вслед за этим – устав и только под конец – присяга. Месяц, что нам обещали, обрезали до двух недель всего. В итоге если коротко обрисовать ученье наше, то лекция будет короткой, вот такой: круглое – кати, квадратное – неси, мягкое – дави, твёрдое – круши. И по большей части на «раз-два», без «три».
В последний день собрали всех и зачитали напутственное слово, что, мол, идёте биться с немецко-фашистским захватчиком, защищать свою Родину, братьев своих и сестёр, жён, детей и матерей. В общем, всю нашу многострадальную землю и великого отца всего нашего народа Иосифа Виссарионовича Сталина. А враг будет разбит, и победа будет за нами.
Хотя Волынцев папе совсем другой сценарий излагал, я запомнил, потому что лично был свидетелем его слов. Он, как человек, видавший виды, уверял, что Гитлер нас в первый же год повергнет и каблуком своим германским горло передавит. Но слушая эти казённые и всё-таки искренние слова начальника сборного пункта, я отчего-то хотел верить не Волынцеву, а ему. Остановили же под Москвой гадину, Ленинград не отдали, как фашист ни старался, к тому же по слухам наступление готовилось, причём уже в обратную сторону: отсюда туда, а не наоборот. Короче, весна почти разожглась, снег уже вовсю плавился под ногами, а нас в эшелон и на фронт, в часть, в самую что ни на есть действующую армию, в пехотный полк. Там я и стал воевать.
Только долго не получилось. До середины августа 43-го бил немца, это начиная с апреля, – а больше не довелось. Потому что вскоре после того, как в августе, 13-го, помню, несчастливого числа, освободили мы Спас-Деменск, в ходе совместной с 49-й армией Спас-Деменской операции, попал я в плен. Вот так, ребятки. В самый настоящий фашистский плен и концлагерь. А попал по глупости. Не по своей, хочу сказать, по начальской. По командирской. И по его же подлости.
Немец тогда отхлынул под ударом наших войск, было временное затишье, непривычное, потому что до этого молотили с обеих сторон страшно, без перерыва. И когда артподготовка вначале шла бесконечная, и в ходе самого наступления, и потом ещё фашисты огрызались, выпускали остаток снарядов перед откатом своим. Но город мы взяли, и дали нам время на передых. А ротный наш, наглый был такой, тоже из Ленинграда, но из доблокадного, чёртов земляк, вызвал нас с Хабибуллиным, другом моим по роте, Ринатом, и говорит, что, мол, вы, ребята, в роте самые молодые из всех, самые геройские, а значит, задание Родины только вам могу поручить и никому больше. А сам спиртяги принял уже, видно было по роже его красной. Некрасивый был, противный, шея толстая, тоже красная, и с прыщами мелкими повсюду, гнойничковыми такими. Его почти все не любили. Он к санитаркам вечно подкатывал, домогался, всё равно к какой. Кто даст, ту бы и завалил, без разницы. Только не давал ему никто, хамлетине такому, стороной предпочитали обходить или отшучиваться. А другим, знаю, давали, кто не наглый и с подходом. Как мой друг Хабибуллин, к примеру, хоть и рядовой, а не как я, младший сержант.
