Эрик-Эмманюэль Шмитт - Улисс из Багдада

Я уезжаю, Виттория. Ты была моим наслаждением, но Лейла — моя судьба.

Я привязан к тебе настолько, настолько могу привязаться к женщине — красивой, умной, великодушной, которую желаю, почитаю, которой дорожу.

Если завтра я уеду, у нас останется прекрасное воспоминание. Если останусь, нам выпадет брак, несовершенство которого пока еще скрывает наша страстность.

Если я лишь прохожий, то наш счастливый год не исчезнет, а будет маяком сиять в нашей жизни, если же задержусь, то нас ждет несчастье, ибо только великий художник может сделать мимолетное вечным.

Прости мне те слезы, которые вызовет эта записка, но, по мне, лучше, чтобы ты плакала без меня, чем со мной. Я люблю тебя так, как могу любить, и наверняка не так, как ты заслуживаешь.

Все равно твой навсегда

В первый — и в последний — раз я открыл ей свое имя.

Проходя мимо зеркала спальни, я убедился, что одет достаточно прилично для путешествия автостопом, и причесался.

Папа воспользовался моментом и возник в зеркальной раме.

— Зачем уходить, сын? Если надо жить, просто жить, то можно жить и здесь.

— Наверно, я хочу большего.

— Чего?

— Я не знаю.

— Если надо быть любимым, здесь тебя любят. Твоя непоседливость становится абсурдной. Боюсь, ты свернул не в ту сторону и любой реальности предпочитаешь химеры.

— Я хочу туда, куда влечет меня желание, — в Лондон. И потом, мне нестерпимо все, что дает случай. Я выбрал цель, и мне не будет покоя, пока я не достигну ее, привалов не будет.

— Что бы ни случилось, я с тобой. Справа пригладь немножко гелем.

— Спасибо.

Несколько часов спустя, поймав подряд две машины, которые помогли мне преодолеть путь, я высадился в порту Палермо.

Мне надо было найти способ покинуть Сицилию, не предъявляя документов и еще — не потратив те несколько евро, которые пожертвовали мне жители деревни.

Слоняясь по причалу, бесконечно наблюдая, я пытался выработать план. В момент, когда я изучал загрузку парома, позади раздался голос:

— Что, парень, хочешь уехать — по-тихому и без денег?

Обернувшись, я увидел черного колосса, гору плоти и мускулов, обтянутую золотистыми нейлоновыми брюками и ярко-розовой майкой. На левой его руке красовалось четыре пары поддельных золотых часов — три пары круглых и одни квадратные. Развалившись на швартовой тумбе, он улыбался мне, обнажив редкие зубы.

Вспомнив свое прибытие в Каир, припомнив, как обратился ко мне Бубакар возле офиса Верховного комиссариата ООН, я невольно подумал, что судьба специально для меня усадила на краю причала новое воплощение Бубакара. В ответ я улыбнулся великану, не пытаясь лукавить:

— Угадал.

— Ага!

— У тебя есть план?

— Да.

— Какой?

— А с чего мне тебе его рассказывать?

— По дружбе.

— Ты не мой друг.

— Все впереди.

— А с чего мне с тобой дружить?

— Спорим?

Удивленный моей уверенностью, он захохотал. Я предложил поужинать вместе, уточнив: «Приглашаю», на что он тут же ответил, что всегда готов потратить время на будущих друзей.

Леопольд — так его звали — был родом с Берега Слоновой Кости. В конце странствий, отличных от моих, но таких же сложных, он хотел попасть в Париж.

— Я философ, — объявил он мне после второго блюда.

— С дипломом по философии?

— Нет, откуда? У меня не было времени получить образование. Надо было кормить семью. Даже если сильно вертеться, все равно не получалось.

— Тогда почему ты представляешься философом?

— Потому что только философ может жить так, как я живу! — воскликнул он. — И раньше, на Берегу Слоновой Кости, и теперь, нелегалом. Моя мечта — стать философом в Париже.

— Преподавать в Париже философию?

— Да что ты несешь! Чуть что, у тебя лекции, школы, университеты! Быть философом в Париже — значит философствовать на асфальте и на парижских мостовых.

— Под мостами, например?

— Точно.

— С бомжами?

— Наконец-то дошло! Потому что если бомжи не достигли вершин философии — значит, я ничего не понимаю в философии.

Я согласился. Леопольд продолжал есть и говорить с неистощимым аппетитом:

— Понимаешь, я просто хочу найти непыльное местечко во Франции, но не хочу становиться ни французом, ни европейцем, только по документам. Потому что, честное слово, я никогда не смогу уловить их образ мыслей.

— Европейский образ мыслей?

— Да. Я слишком мягкий, слишком всеядный, слишком простой. Я люблю жизнь, люблю мир. Я не способен, как они, обожать войну.

— Ты шутишь?

— Открой глаза, друг. Европейцы обожают бойню, им только и подавай бомбы и запах пороха. Доказать? Каждые тридцать лет они устраивают войну, больше им просто не выдержать. Даже в мирное время им нравится только военная музыка, чтобы гремел барабан и горн трубил патриотические гимны. Тогда у них на глазах слезы, они начинают плакать, их переполняют чувства, можно подумать, им играют песню про любовь. Нет, ясное дело, они любят войну, сражения, захват. И хуже всего: знаешь, почему европейцы устраивают войны, убивают других и гибнут сами? От скуки. Потому что у них нет идеалов. Они воюют от занудства, воюют, чтобы спастись от тоски, воюют, чтобы было что-то новенькое.

— Ты преувеличиваешь. Европа уже шестьдесят лет живет в мире.

— Вот именно! Они слишком долго жили без войны: сегодня их молодежь чуть что — идет на самоубийство, их подростки, все как один, ищут способа погубить себя.

— Нет, они стали другими. Сейчас все не так плохо.

— Да, все не так плохо, потому что есть кино, телевизор, и они выдают им каждый день порцию ужаса, трупов, крови, эвакуации раненых, взрывов, падающих зданий, окруженных солдат, солдатских матерей — плачущих, но сдержанно. Все это держит их в тонусе, но все это лишь подручные средства, что помогают им продержаться до следующей образцовой бойни.

— Я удивлюсь, если найдется европеец, который признает себя в портрете, нарисованном тобой.

— Естественно! Европейцы не знают, что они такие. Почему? Потому что, желая увидеть себя, они придумали кривое зеркало: интеллектуалов. Гениальная штука: зеркало, которое показывает их — другими! Отражение, позволяющее видеть, не видя! Европейцы обожают интеллектуалов, они дарят славу, богатство, влияние тем, кто убеждает их, что они не такие, какие есть, а совсем наоборот: миролюбивые, гуманные, братья всем, идеалисты. Вот уж работенка у интеллектуалов! И прибыльная, и полезная. Если бы я не решил быть философом в Париже, я стал бы интеллектуалом. С помощью интеллектуалов европейцы отлично могут жить двойной жизнью: говорят про мир, а сами воюют, делают все разумно — и убивают без счета, придумывают права человека — и крадут, захватывают землю, убивают больше, чем за всю историю человечества. Странный народ эти европейцы, друг, странный народ: у них голова отдельно, а руки отдельно.

— Однако именно там ты хочешь жить, друг?

— Да.

Три дня и три ночи мы с Леопольдом не расставались.

К полуночи кровь, разгоряченная сказанным и выпитым, бурлила в венах, Леопольд не стоял на месте и рвался соблазнять женщин. С тех пор он безудержно приставал ко всему, что имело попу и груди. И самое странное, что в своих кричащих нарядах — то цвета испуганной нимфы, то желто-цыплячьих, со звякающими цепочками и браслетами, с рэперскими погремушками, при золотых ботинках и серебристой каскетке, которые рядом с ним делали самого цветастого из бразильских трансвеститов монахиней, Леопольд всегда нравился туристкам и всегда добивался цели.

Покинув объятия своей мимолетной жертвы, он возвращался ко мне, с красными глазами, с дымящейся головой.

— Знаешь что? Мы — негры, арабы, азиаты — забьем их, этих европейцев, наделаем им детей, потому что трахаемся больше них, лучше них, потому что любим малышню и больше рожаем. Настанет день, и останется этих европейцев совсем чуть-чуть!

— Да, только это уже будем мы с тобой. Или, вернее, твои пащенки, поскольку ты вроде как собрался увеличить население планеты.

— Чтобы везде были мои сыновья и дочки? Вот уж точно, всем будет лучше!

— Когда я слышу, какую чушь ты несешь, сомневаюсь.

По мере того как он сочинял свои теории про европейцев, которые его жадно интересовали, Леопольд по крупицам делился со мной планом бегства. Чтобы покинуть Сицилию, мы должны были сесть на паром, однако, чтобы не платить и не предъявлять документы, которых у нас не было, надо было найти машину с туристами и спрятаться в ней. С этой целью мы проводили дни за изучением популяции путешественников, ища, какая категория помогла бы нам осуществить свой план.

— Идеально было бы подцепить швейцариков.

— Кого?

— Семью швейцарцев. Блондинистых, богатеньких, одетых в белый лен, передвигающихся на машине размером с грузовик, идеальную семью, где родители улыбаются, а дети не пачкаются, баловней судьбы, где у младенца и то есть мобильник, а у зародыша — платиновая кредитка. К таким полиция не цепляется. Они такие стерильные, что им и в голову не придет, что можно где-то смухлевать. Найди нам швейцариков! Но только чтобы были швейцарики не из Швейцарии! Потому что прикинь, что будет, если нас запрут в этом их сейфе посреди Европы? В Швейцарии мы никому не нужны. Они прикрывают свои границы озерами, горами, таможнями, собаками, полицейскими — всем! Заметь, другие европейские страны тоже не слишком радуются, когда их щекочут в зоне национальной границы.