Виктор Ремизов - Кетанда
Присел на лавочку, закурил. Через дорогу, на березе сидела серая ворона и удивленно крутила головой.
— Что, кума, бичуешь тут? Голодная? — ему почему-то захотелось накормить ее, как собаку.
Птица настороженно прислушивалась.
— Сейчас принесу что-нибудь…
Ворона сорвалась с дерева и полетела, каркая.
— Ну, смотри, смотри.
Наступал вечер. Ветер совсем стих, и небо стало повеселей. На закате даже немного покраснело под тучами, утром могла быть хорошая погода. «А могла и не быть. Бог с ней. Баню завтра буду топить, — так подумал. — И долго-долго париться». Он представил, как замачивает веник в кипятке в пластмассовом тазике и лезет на горячий чистый полок. «Сначала — мокрый веник под голову и просто полежу в жару, погреюсь. Чуть-чуть плесну где-нибудь сбоку, для мягкости, и полежу. Потом зайду как следует. Камни охнут, саданут паром в потолок. А банька тесная — наверху не дыхнуть — ничего, на карачках на полу потерплю, а после уж с веничком. Выползу красный и скользкий на крылечко. На речку смотреть стану, а от меня пар. Жалко, Катьки нет. Малышня совсем, а баню любит до визга. Юрка — здоровый уже, а не любит».
Он набил ведро чистым снегом и вернулся в дом. Здесь так вкусно пахло оттаявшей тушенкой, что у Мити радостно засосало под ложечкой. Он выбрал в кухне граненую рюмку на ножке. Хорошо вымыл, поставил на стол и залюбовался картинкой: пустой стол, покрытый вылинявшей деревенской клеенкой и одинокая чистая рюмка на нем. Митя подмигнул ей и поставил рядом запотевшую бутылку «Столичной». Ему казалось, что он заслужил хорошо тяпнуть, прямо чувствовал что-то такое, даже захотелось надраться, но бутылка была всего одна, а надо было и на завтра оставить — на после баньки.
Первую махнул без закуски и сразу услышал, как идет хмель. Налил вторую, вдогонку, чокнулся с бутылкой, посмотрел на себя со стороны и, как бы отвечая на какой-то внутренний вопрос, сказал громко: «Да, сейчас и эту выпью!» И выпил. Закусывать не стал, сел к печке и закурил. Он ждал приятного легкого опьянения, но с голодухи ли или еще почему, неожиданно тяжело ударило в голову. Митя нахмурился, прислушиваясь к себе. Не приходило ни праздничной легкости, ни куража. Тяжело забрала. Сразу. Он не понимал, почему так. Растерянно оглядел стол, кипящую картошку, все свое согревающееся жилище. Все было сделано хорошо и правильно. И в удовольствие. Но все это неумолимо тускнело и теряло смысл. Тошнота, не физическая, а какая-то внутренняя, подступила. «Значит, что-то неправильно», — Митины мысли беспорядочно метались по ночной Москве, а сердце сжималось знакомым страхом, что все идет не так и он ничего с этим не может поделать.
На улице совсем стемнело. Митя снял картошку, поставил на стол прямо в кастрюльке и стал есть. Вроде и не хотел, и знал, что лучше не станет, но выпил еще. Он вяло жевал, смотрел невесело то ли в черноту окна, то ли куда-то еще дальше и думал о том, что не понимает себя. Поэтому так все и криво. Совсем не понимает. Может, конечно, человек и не должен себя понимать, но ведь он что-то все делает. Копошится. На работе с утра до ночи. Дома тоже. Как же он тогда делает-то? И главное, зачем?
Митя встал, подошел к печке, подержал над ней руки, на кухне постоял: посуда какая-то, пустые ведра, капелька, набухающая на носике рукомойника. Все было бессмысленно. И то, что он уехал сюда… и эта водка в одиночестве. Разве бывают праздники от водки и одиночества? Он представил, кого бы хотелось увидеть сейчас здесь? Друзей — Саню, Леху. Чтобы как когда-то! Студентами! Ольга вдруг вспомнилась. Молодая. Даже еще не жена. Без очков, без этой усталости в глазах, счастливая от пустяков.
Не раздеваясь, лег Митя на диван, накрылся чем было и уснул. И приснился ему поганый-препоганый сон.
Видел Митя будто бы живут они с Ольгой, с Юрой и Катькой в этой избе. И вот его жена, его Ольга… спуталась с их общим знакомым. Не просто спуталась, а это у них уже давно, и Ольга решилась наконец и рассказывает Мите все как есть — с этого сон-то и начался! — а сама довольная, даже радостная. Как будто у нее новая жизнь начинается. И знакомый этот, тут же, дрова в его печку подкладывает. Деловой такой, курит спокойно в приоткрытую дверку. Как будто все так и надо. А Митька вроде как лишний в своем доме. Будто гость засидевшийся, который все никак не уйдет. И детей почему-то нет нигде!
Митя проснулся окаменевший от ужаса. В тревоге и ясной уверенности, что все так и есть и сделать уже ничего нельзя. В висках стучало от напряжения. Все было ужасно несправедливо.
Он встал, пошел босой по холодному, грязному полу, нашарил в темноте выключатель. Подбросил в печку дров. Долго сидел, глядя на огонь, курил. Выходил на улицу, там курил. Пить не стал. Доел картошку и лег.
Все не мог заснуть.
Проснулся поздно. Разбитый. Уставший от ночного курева. Долго лежал, глядя в потолок. Потом вдруг заторопился. Выпил холодного чая, кое-как прибрался и уехал в Москву.
БЫЛА ВЕСНА…
Ленька сидел близко к огню, время от время подбрасывая сушняк. Чего-чего, а дров было много. И это единственное, что у него было. Чайник еще с горячей водой стоял у огня, но ни чая, ни сахара… За весь день они с Лялькой съели одного тощего чирка, которого подстрелили утром, да кусок хлеба. Но Ленька о себе не думал, притерпелся уже, а Ляльку было жалко. Она спала, прижавшись к нему, судорожно иногда вздыхая, и все пыталась спрятать нос от пламени костра под белое брюхо. Нос-то черный, думал Ленька, напекает, видно. И улыбался про себя.
Он и уехал бы домой, да простоял допоздна вечернюю зорьку, а в темноте плыть на своей легкой «Казанке» не решился — лед еще шел по Волге. Какой-то правильный, трезвый и строгий инстинкт велел ему остаться на острове. Он сидел, грелся у огня и не роптал ни на судьбу, ни на погоду, ни даже на неудачную охоту. Весна задерживалась, Волга только-только прошла, и утки пока было совсем мало.
Было уже за полночь, но ветер не унимался, шумел за островом, гнул голые вершины деревьев на другой стороне протоки. У костра, за деревьями и стеной прошлогоднего камыша, было тихо. Ленька вроде бы не думал ни о чем, но в голову лезли всякие, по большей части не очень приятные мысли. Он почти год уже как вернулся из армии, а так толком никуда не устроился. В колхозе платили плохо, начальство — дурак на дураке, хуже, чем в армии, он отработал три месяца, уволился и пошел бакенщиком. Зарплата, конечно, копеечная, но здесь над ним никого не было, и он работал на себя — на казенном бензине ездил ставить сети. Рыбой и жили. И он думал теперь, что надо все-таки перебираться в город.
Ленька с детства любил театр. Не кино, которое и все любят, но театр. В школе в драмкружке все главные роли играл, и они часто выступали в клубе и ездили в другие села. А однажды — он заканчивал десятый класс — в Саратов ездили со своим спектаклем, играли в ТЮЗе. Прямо врезался в Ленькину память глухой, пыльный запах той сцены. И собственный голос, совсем потерявшийся поначалу в огромном зрительном зале, но к концу спектакля окрепший. В армии он часто, чаще всего об этом вспоминал, и думал, вернувшись, поехать в Саратов и пойти в какой-нибудь театр. Пусть и рабочим сцены или электриком — он все равно выучил бы все роли. Ленька жутко волновался, воображая, как его однажды ставят вместо заболевшего артиста и он выходит на сцену… и видел замерший зрительный зал, довольного режиссера за кулисой и удивленные лица артистов. Он еще здорово играл на гармошке, и это тоже могло пригодиться. Вернувшись, он ездил несколько раз в Саратов, ходил к театру и даже заходил в него и читал объявления о работе, но спросить ни о чем не осмелился.
Они могли бы, конечно, переехать в город, Светка тоже хотела, но отца жалко было оставлять одного. После смерти матери тот сильно постарел. Уставший все время какой-то, не делает ничего путем и пить стал чуть не каждый день.
Ленька расстелил фуфайку, подкатил пенек под голову и улегся, подтянул Ляльку на фуфайку, к самой груди. Спаниелька проснулась, попыталась лизнуть его в щеку, но не достала и снова положила голову на лапы. А Ленька так и не уснул, от земли даже через подстилку тянуло холодом. Он повертелся и, стараясь не тревожить собаку, опять сел, зевнул крепко и налил себе кипятка.
В армии все было проще. Он служил в Калининграде, охранял польскую границу, которую никто, кроме наших грибников, и не думал нарушать. Жизнь на заставе была вполне деревенская, и он почти всю службу рыбачил, ставил сети в Вис-ленском заливе, солил и коптил для начальства все тех же лещей и судаков. Такой службе любой бы позавидовал, почти все время ходил не по форме, когда надо, была выпивка, и даже подруга была. Нинка — жена старого прапорщика. Она была старше, и не сказать чтоб красавица, а все же он про нее иногда вспоминал. Интересно с ней было. Стремно, конечно, малость, но. Ленька разулыбал-ся даже в темноте, вспомнив, как однажды пришлось в погребе у прапора просидеть до утра. Так же вот холодно было. Он тогда и на Светку рукой махнул, и почти не отвечал на ее письма. А она писала: «мой дорогой пограничник» — смешно было. Она, кстати, и сейчас думает, что он служил пограничником.
