Ричард Флэнаган - Смерть речного лоцмана
– Нет, никогда, – ответил Аляж.
– Счастливчик, – сказал Таракан. – Ты, видать, из тех парней, которые получают женщину, когда захотят, а потом уходят, когда больше не хотят. Но я правда больше так не могу, понимаешь, о чем я? – прибавил Таракан.
Аляж промолчал. И прутиком подтолкнул пиявку обратно в соляной кружок. Между тем Таракан продолжал:
– Я уже совсем ничего не понимаю. Ни чего хочу, ни что делать дальше – ничего. Мне бы только найти женщину, которой хотелось бы спать со мной ночью – всего лишь спать, ничего больше, – я любил бы ее по гроб жизни. Понимаешь, о чем я?
– Нет, – ответил Аляж.
– Ты и впрямь извращенец, – рассмеялся Таракан, – слышишь? Настоящий извращенец. – Но смотрел он не на Аляжа, а на корчащуюся пиявку.
Было уже четыре утра. Они разом избавили пиявку от предсмертных корчей и направились к реке последний раз проверить уровень воды.
Река спокойно текла на запад. Но Аляж слышал, как ее воды уже лижут берег, разгуливая аппетит.
Река понемногу оживала.
И я вместе с ней.
Чтобы плыть дальше.
Глава 6
В эту ночь, когда происходит подъем воды, я вижу постельное покрывало. И довольно отчетливо. Оно выглядит так: белоснежное, изящное по довоенной моде, двуспальное, посередине – тускло-желтое пятно. В общем, несмотря на этот изъян, а может, благодаря оному – пышное, с изысканным узором и тонкой текстурой, приятное на ощупь. Впрочем, кровать не двуспальная. А односпальная, и покрывало сложено поверх ее вдвое. Приглядываюсь к пятну поближе и смотрю не отрываясь, пока оно не разрастается до размеров громадного эстуария. И вижу на его просторах суденышко – оно следует, лавируя враскачку, к устью реки Деруэнт[41].
Старенький пароходик был зафрахтован тогда, в 1957 году, под перевозку выходцев из Европы в Австралию. На палубе в длиннополом пальто стоит мертвенно-бледная Соня; она прижимает к себе схватившего ее за полу трехгодовалого карапуза – меня. Карапуз улыбается и смеется чудным булькающим смехом. Потому что несмышленый карапуз узнает другой свой дом, который для его матери – чужая земля.
Соня и Гарри
Увидев ее первый раз с борта парохода, Соня разрыдалась.
– Куда это ты меня привез? – спросила она Гарри.
Городок с покосившимися, просевшими домами, олицетворявшими неухоженность и безденежье, с огромной багровой горой, нависающей, словно ревнивая мамаша над своими чадами и готовой обрушить свой гнев на всякого, кто дерзнул бы их опорочить, – городок этот выглядел как живое воплощение кошмара. Ничто в этом городке не радовало глаз Сони. Он был выкрашен в старушечьи цвета, в чем угадывалось английское влияние, а затянутое тучами небо грозило пролиться дождем, но все никак не проливалось. Однако ж как только пароход вошел, покачиваясь, в устье реки, городок заиграл радужным блеском, затмившим тусклые отсветы зимнего вечера. Городок выглядел беспорядочно стесненным – сдавленным со всех сторон оливкового цвета лесами с лазурной рекой на переднем плане, хотя при всем том, казалось Соне, он был открыт для чего-то такого, от чего она отрешилась много лет назад. Городок был явно не старый – ему было лет сто, не больше, хотя на улицах, по которым они прошлись, сойдя с парохода, Соня улавливала запахи чего-то куда более старого – отступающего прилива, соли и высыхающих водорослей. Этот мир, который, казалось бы, должен был полниться людьми, выглядел почти пустынным. Тишину, неохватную, как океан, нарушал только гулкий ветер, хлеставший из-за каждого угла на всем их пути по безмятежным пустым улицам.
– Куда это ты меня привез? – снова спросила Соня.
– А сама-то как думаешь? – сказал Гарри, несколько раздраженный вопросом, показавшимся ему бессмысленным и глупым. – В Хобарт.
Они увидели мужчину, о чем-то спорившего с телеграфным столбом, и женщину, умолявшую его не валять дурака.
– Проваливай! – ответил мужчина. – Что хочу, то и делаю.
Они увидели женщину, сидевшую в канаве в окружении голубей: она кормила их с рук и смеялась. Увидели подвыпившего рыбака, вывалившегося из пивнушки со следами «розочки» от битой пивной бутылки на лице.
– Надо же, ехал искать райские кущи, а нашел вот это, – сказал Гарри, обращаясь к Соне, и побрел дальше, пошатываясь и всхлипывая, но не от боли, а от безмерной досады.
За последующие годы Соня очерствела. И все чаще вспоминала жизнь в Радовлице[42], как еще девчонкой трудилась на тамошнем заводе цепей.
– Знаешь, что там делали? Цепи – но не для собак и не на шею в виде ожерелий, а те, что применяются на кораблях. И работа наша заключалась в том, чтобы таскать их и складывать в одном месте. – Тут она обыкновенно замолкала и мысленно переносилась во времена своей юности – на завод, с которым была неразрывно связана ее память, – а потом возвращалась и с поблекшим, холодным взглядом продолжала: – Я больше не хочу таскать цепи.
В этом взгляде, жаждавшем материального благополучия, Гарри точно угадывал все возрастающее разочарование и понимал: ему никогда не подняться выше того положения, которое было уготовано ему при рождении и которое, хуже того, будет только усугубляться. Тем не менее непреклонность Сони, ее усердие и поразительная целеустремленность обнадеживали: у них непременно будет собственный дом, они расплатятся за него в ближайшие же годы – и тогда заживут если не в достатке, то, уж по крайней мере, более или менее сносно. Ведь они оба мечтали. О большой семье.
Но, кроме меня, детей у них больше не было. Почему? Не знаю. Уж наверное не потому, что они не прикладывали к тому никаких усилий: сейчас я вижу, будто это происходит на моих глазах, с каким отчаянием Гарри с Соней пытались зачать. Она списывала все неудачи на пьянство мужа и в порыве безысходности думала, что ослабление его мужской силы грозит обернуться для него полным бессилием, а стало быть, ему обязательно нужно пойти к врачу. И они пошли к врачу, а он направил их к специалисту, честолюбивому малому, которого все звали мистером Макнеллом, и тот заверил их, что дело тут почти наверняка в фаллопиевых трубах Сони и что исправить все – раз плюнуть. Соню положили в больницу и мучили болезненными процедурами – прокачивали воздух через эти самые трубы, дабы избавить их от вероятной непроходимости. Так продолжалось целый год с ежемесячными перерывами, и под конец мистер Макнелл объявил об успехе: он сообщил Соне и Гарри, что теперь с точки зрения науки нет никаких причин, которые помешали бы им иметь детей. Теперь они пытались зачать не от отчаянного желания, а от неизбывной печали. Потому что Соня ощущала свое тело пустой оболочкой: ведь главное его предназначение было утрачено, а внимание мужа оборачивалось лишь жалкой пародией страсти. Теперь она лежала рядом с ним как бревно, даже не пытаясь его распалить. Лежала с закрытыми глазами, устремив взгляд в прошлое и видя тот самый завод цепей.
Итак, брак Гарри и Сони трещал по швам. Нет, скажу по-другому. Брак Гарри и Сони был непредсказуемым, как река. Но могло быть и хуже. Они постоянно кричали друг на друга, а иной раз Соня бросалась с кулаками на бедного старого Гарри, и он отстранял ее рукой, боясь, что она его поколотит, но она опускала кулаки и обрушивала на него самые отборные словенские ругательства, впрочем, привычные скорее для уха итальянца, нежели словенца. «Словенцы, – напоминала ему она, – народ слишком вежливый и не придумывает себе бранных слов. Поэтому мы ругаемся итальянскими». Не сказать, что Гарри всегда удавалось увернуться от ее кулаков: иногда они все же достигали цели. С годами он поугомонился, но стал больше пить и старался ей не прекословить, хотя давалось это тяжелее, чем уворачиваться от ее кулаков, поскольку слишком много было в Гарри такого, что коробило Соню до глубины души, – порой хватало одного лишь неосторожного слова, чтобы в очередной раз вывести ее из себя. С годами ее прежние чувства остыли – физически она отдалилась от Гарри, она обмякала в его объятиях и напружинивалась, если он подходил сзади и целовал ее в шею. Когда же он пытался поцеловать ее в губы, ей становилось противно. Губы ее немели, лицо делалось непреклонным, и она говорила: «Ну что, все?» Или: «Может, теперь, когда ты доволен, я вернусь к своим делам?» Он казался ей убогим, потрепанным, неряшливым. А она казалась ему черствой, далекой и совершенно безразличной. С годами она превратилась из немного своенравной, даже необузданной девицы, мечтавшей позабыть прошлое, в горемычную тетку, все чаще тосковавшую по прошлому, которого не было. Одевалась она все более консервативно, все чаще ходила в церковь, а дом превратила в музей задрипанного старья из Центральной Европы. Она стала старой европейской теткой. Но при всем том их брак был не самый никудышный. Соня, что ни говори, горячо любила Гарри, хоть и на свой странный манер, а Гарри, со своей стороны, любил свою Гвоздичку, как он называл ее, когда они лежали в постели. И, несмотря на всю свою холодность, близость с Гарри порой доставляла ей удовольствие. Я всего лишь невольный свидетель их близости – мне не нравится подглядывать за родителями. И хотя я, как уже говорил, всего лишь сторонний наблюдатель, такое вторжение в их личную жизнь представляется мне непорядочным. Как бы то ни было, из того, что я вижу, мне ясно одно: если Гарри знал, что любит Соню, хотя никогда ее не понимал, Соня знала, что понимает Гарри, и потому сомневалась, стоит ли так уж его любить.
