Криста Вольф - Размышления о Кристе Т.
Многим людям удивление представляется страшным. Нельзя же в самом деле, особенно когда у тебя гости, оглядывать собственную квартиру с таким выражением, будто видишь ее в первый раз, будто у шкафов и кушеток каждую минуту могут вырасти ноги, а в стенах зазиять дыры.
Как бы то ни было, обе — и жена зубного врача, и жена директора могут спокойно отойти в сторонку, могут перемывать ей косточки или, проявив великодушие, смолчать. Нам же не дано отойти в сторону при щекотливой ситуации, а перемывать ей косточки мы просто обязаны. Для каковой цели — как почти всегда — имеется множество возможностей даже при самых твердых, почти нераздвигаемых рамках. Во-первых, у нас есть вещественные доказательства: следы нашей скудной переписки тех лет. Во-вторых, обрывки записей о детях. Поскольку, когда Анне исполнилось три года, родилась Лена, во всех отношениях полная противоположность сестре: темноволосая, хрупкая, чувствительная. Если я и без того вечно жаловалась на разрозненность и несистематичность ее наследия, что прикажете говорить мне теперь, при виде этой стопки записок? Как будто под рукой у нее за все годы ни разу не было ни тетради, ни блокнота, а сплошь использованные конверты, оборотная сторона всяких отчетов и напоминаний — писчебумажные отходы со стола ее мужа.
Третьей возможностью подойти вплотную к тем годам было бы элементарное воспоминание. Казалось бы, нет ничего проще, чем представить себе еще раз Кристу Т., как она поднимается по ступеням, неся на руках завернутый в одеяла сверток — Анну, как еще с лестницы кричит нам, что ужасно устала, как мы, несмотря на это, засиживаемся до поздней ночи, даже когда думаем, что не надо бы терять столько времени. Вот какую картину я вижу.
Все указывает на совершающийся переход. Так, как сейчас, не останется. Подаваемые знаки имеют лишь временное значение, хорошо, когда это понимают. Ее письма, небрежные и редкие, устаревшие, минувшие, в них закрадывается никогда не принимаемое всерьез чувство неполноценности. Ее заметки — не более как обещание себе самой, как отзвук уже неистребимой привычки. Наши мимолетные встречи — аванс, всего лишь аванс в счет того времени, которым мы когда-либо будем располагать для нормальной встречи.
Пора четких картин миновала. Мы приближаемся к размытой зоне настоящего. Но чего нельзя отчетливо увидеть, то, вероятно, можно услышать.
Я слышу, как она говорит: мы не видимся.
Я слышу, как она терзается. Вот доказательство того, какой она была, вот, извольте: она жаждала ощущений, она жаждала смысла. Мы не видимся.
Да, но зачем это нужно?
Она стояла на своем. Мы должны знать, что с нами произошло, говорила она. Надо знать, что происходит с человеком.
К чему? А вдруг это только расслабит нас?
Она упорствовала: нельзя действовать вслепую и вглухую тому, кто не глух и не слеп на самом деле. Она стояла за ясность и за сознательность, но не разделяла распространенного мнения: для этого требуется лишь немножко храбрости, лишь внешняя сторона событий, которую легко принимают за истину, лишь малая толика разговоров о наличествующем прогрессе.
«Мир на земле» — это выражение вдруг обрело вес; разум, думали мы, наука, научное столетие. Ночью мы выходили на балкон, чтобы в течение нескольких минут наблюдать траектории новых звезд. Открытие, что земля, вызволенная из плена железных определений, снова доступна нашему вмешательству и нуждается в нас со всеми нашими несовершенствами, в которых легче признаешься, когда видишь, что они не грозят увлечь тебя в пропасть…
Она полагала, что над своим прошлым надо так же трудиться, как над своим будущим, это я узнаю из заметок, которые она делала по поводу прочитанных книг. Одна редакция попросила ее написать об этом, но из-за бурно усиливающейся, нездоровой усталости она не пошла дальше этих заметок, и я не уверена, что она применила бы на практике те критерии, которые сама же не моргнув глазом установила. Она отнюдь не надеялась встретить нечто совершенное, но ей хотелось, чтобы все было свежим и новым, а не бледным, случайным и банальным, как в действительности, чтобы описывалось нечто другое, а не еще и еще раз давно виденное и повсеместно известное. Оригинальность, помечает она у себя и добавляет: утраченная из трусости. Вероятно, человеку надо разрешить кое-что вычеркивать в жизни, писала она. Не здесь.
Счастливое, благоприятное для всех начинаний время прежней беззаботности было упущено, и мы сознавали это. Мы вылили последнее вино под яблоню. Новая звезда так и не показалась. Мы замерзли, вернулись в комнату, за нами проник туда свет луны. Ее ребенок спал, она подошла к постельке и долго глядела на него. Нельзя иметь все сразу, это общеизвестно, но что проку в таком знании?
Вероятно, в жизни и можно кое-что вычеркивать… Но когда она была одна и стояла в дверях комнаты, и глядела на длинный коридор, и тишина уже готовилась схватить ее, она громко сказала: нет.
При каждой возможности она ездила с мужем по деревням. Старая жадность на лица, как они выглядят, когда услышат добрую или дурную весть, как они напрягаются, принимают решение, колеблются, сомневаются, постигают, преодолевают. Она забывает себя при виде этих разворошенных крестьянских лиц. Юстуса зазывают в чистую горницу. Что думает господин доктор насчет кооперативов, только по-честному? У Юстуса при себе таблицы: производство молока, свинины, зерновых. Мировой рекорд — по сравнению с их округом. Криста Т. видела: еще никогда от них не требовали большего, невиданный ранее шаг через границу, которая казалась им несдвигаемой. Время от времени она рисковала осторожно вставить словцо, обычно адресуясь к женщинам, с которыми выходила на кухню, которые поили молоком Крошку-Анну, а попутно заводили извечные ламентации, привычные жалобы на жизнь, обильно нашпигованные обвинениями, и лишь изредка мелькал в их речи торопливый вопрос под робкий взгляд, устремленный на дверь горницы: а кому мы нужны, вот уж не поверю, такого еще не бывало, уж больно все внове…
А ведь есть люди, говорила Криста Т., которым как раз интересно, чтобы все внове, это надо использовать. Когда они возвращались и работа была сделана, Юстус останавливал машину, где она укажет. Они поднимались на холм и глядели по сторонам, либо заходили в старую церковь, либо она заставляла Юстуса рассказать ей про экономическое положение той или иной деревни либо истории про тех крестьян, от которых они возвращаются. Может, он делает все это только мне в угоду, думала она, опасаясь, что утомит его. Но никогда в жизни он не изучил бы так скоро и основательно свой участок без ее вопросов. Однажды, когда уже наступил май и можно было, отыскав теплое местечко, присесть на взгорке, — вид, который им открывался, был не из самых красивых, скорее убогий, хотя освещение очень его красило, — оба вдруг почувствовали, что им не хочется уходить отсюда. Вслух они ничего не сказали, но каждый знал про другого, что у него мелькнула эта мысль.
Думается, именно в те дни она начала делать наброски нового дома — пока только играть в новый дом. Но это была одна из тех игр, которые рано или поздно приобретают над нами полную власть.
Мама, говорит Анна, проснувшись, мы сейчас смотрим друг на друга как чужие! Уже? — думает Криста Т., но не хочет пока с этим мириться, прижимает девочку к себе, иди сюда, радость моя, как и каждая мать, душит отчуждение объятиями, но иллюзия, будто она сжимает в объятиях часть самой себя, не рождается. Тогда она отпускает девочку и позволяет той разглядывать себя. Потом они выходят вместе в поля, дорога твердая и с глубокими рытвинами, на дворе лето. Они выбирают для отдыха лужайку, поросшую короткой травкой и окруженную невысокой каменной оградой. Анна карабкается по рукоятке граблей, Криста Т. видит, как девочка сидит на ограде и болтает ногами, за спиной у нее фон синий и зеленый, сияющий и мрачный. Им приходится бежать, на небе вырастает стена облаков, — поздно, на них обрушился тяжелый дождь, и через несколько шагов они промокли до нитки. Дома они помогают друг дружке досуха вытереть волосы, они вместе садятся в большое кресло и пьют горячее какао, на дворе стало еще темней, между каплями дождя мелькают градины. Мама, говорит Анна, а теперь я что-то тебе расскажу: ведь правда же, что иногда очень приятно выдумывать?
Вечером Криста Т. вырывает листок из приходно-расходной книги. Ветер и солнце, пишет она. За спиной — унылый ряд серо-красных городских крыш. Индивидуальные садики с копающимися и сеющими, люди протискиваются друг мимо друга по узким тропкам между свежевзрыхленных гряд. Сюда мы посадим бобы, сюда огурчики, а здесь тетя хочет посеять морковку. Старательно поворачивается ключ в навесном замке на садовой калитке. И противопоставление — просторная сухая тропинка, невысокая ограда, Крошка-Анна верхом на граблях. Краски: красная, синяя, зеленая, а читается так: тоска. Ей удается тремя красками изобразить тоску. Девочка верхом на граблях будет вечно стоять перед моими глазами, пусть даже для Кристы Т. это было всего лишь поводом взяться за перо, а может, именно потому получается прозрачно, но надежно и точно, но без мелочности. Если ее влекло к стабильности, она хотела одновременно показать, что и стабильность невечна.
