Петр Алешковский - Институт сновидений
Лечить – случалось, что лечил, но не каждого вылечивал. Вон, Костя Терентьев, с пальцем к нему пришел – Грозный его в больницу погнал: «Руби немедля – иначе месяц тебе сроку даю!» Костька испугался – так Грозный на три дня и ошибся всего. Он этих гангрен-гноёв навидался-нагляделся в Сибирях – рассказывал. А бабку раз привезли зятья – сам видел – змея ее укусила. Нога как тумба и синяя аж в черноту. Так Вася что-то тер-массировал – лимфу, видно, перегонял, и через неделю спала опухоль – запрыгала бабка, что пуховая коза. Если было – я того никак не отрицаю, как Грозный говорил: «Да – да, нет – нет», у него таких присказок полным-полно было. Но взглядом никогда никого не лечил, хотя взгляд у него вмиг как колун тяжелел. Раз, помню, пили пиво в «Ветерке», залетный один развыступался: «Там я был, это видал…», так Грозный выкатил: только поглядел на болтуна – его и сдуло. Глаза у него, бывало, как бешеные, сверкают, а бывало, в одну точку глядит, не заметит тебя – чудаковина, конечно, за ним водилась, только самая обыкновенная. Но что могу сказать точно – после стакана никогда не плакался на судьбу, как у нас водится, а видели бы, в какой он норе жил – бабка его пускала. Так жил же!
Вот так катался-катался, привыкли мы к нему.
В один день (утром потом вспомнилось бабке, он сказал: «Зажился я, старая, пора мне и на покой») проходили мимо двое с химии. Увидали шапку, а денег в ней на бутылку было точно – первая смена как раз на завод прошла, отобрали. Вася Грозный им вдогонку: «Козлы вонючие, где мои ноги!» Эти вернулись и спрашивают: «Кто здесь из нас козел, а, обрубок?» А он: «Ну не я же!» Сунули заточкой в горло – и вся любовь.
Хорошо еще, Людка Селиванова с электролитного видала – прибежала к нам в ремонтный: «Ребята, дядю Васю зарезали!» Кто с чем был – с тем и побежал. Догнали мы ласточек: один прямо на месте кончился, другой – в больничке, Грозный был бы жив – порадовался бы.
Похоронили мы дядю Васю. Бабок море натекло – иконку его заказали Пашке Смолину в нержавейку заделать и на крест. Ну, он и заделал капитально – не оторвать будет, а с бабок стольник стребовал. Да не с бабок получилось – от Грозного остались тысячи три, на них бабки и оградку, и камень соорудили. Мы же и шабашили – с того свету дядька Вася нас опохмелил – уж мы ему как своему старались. А бабки – что с них взять, совсем умом тронутые – лампадку навесили, и потянулась их череда: всяко тут каются, поклоны бьют, иконку зацеловали, а уж слухов, слухов – мол, юродивый старгородский исцеляет.
Может, кому он послабление и делает: во-первых, медь чистая полезна – ион ее отрицательный наше поле притормаживает, во-вторых, элемент самоуспокоения не забудьте – сосредоточение на одной точке напряжение снимает – я книжки-то читаю, интересуюсь этим делом, но лично нас он всегда от скуки исцелял. Подкатит к нашим кустикам, всем приветы раздаст и возопит: «Ну, наливай, анчихристово племя», и как-то сразу от присутствия его одного хорошело. Вот похохочем-похохочем, а и задумаешься с его рассказов – как он в жизни повидал, мало кто видел.
Мы и теперь соберемся с мужиками, вспомним дядьку Васю, поднимем стакашок, и кто-нибудь скажет: «Радуйся, дочь моя едомская, Дойдет и до тебя чашка, уже напьешься тогда допьяна и обнажишься!» И что это за дочка едомская, мы не знаем, но смешно. Мы и смеемся, а после уж – выпиваем.
Чудо и явление
В редакцию журнала «Наука и религия»
Уважаемая редакция!
Я, признаюсь честно, журнал ваш мало читаю, потому как в Старгороде достать его почти что и невозможно. То есть, наверное, по разнарядке спускают кой-какие номера в «Союзпечать», но мне не попадались. А тут наткнулся в прорабской на номер, где описываете вы чудеса с Туринской плащаницей и что с ней делали ученые, вот и решился описать вам наше местное, так сказать, чудо.
Почему я пишу? Да потому, что не просто охота мне бумагу марать, а важно, чтоб вы зафиксировали. Может, кому этот материал и сгодится. Теперь, когда о религии стали много писать, люди принялись пересматривать свое к ней отношение, многие же остаются на прежних позициях. Я лично думаю, что наука здесь мало что прибавит, но не поделиться с вами не могу, как сам был свидетель необычного чуда. Философский словарь что говорит? Чудо – то, что объяснить нельзя, а явление – дело объяснимое наукой. Вот я и хочу поведать вам о необъяснимом.
У нас тут в Старгороде много теперь приезжего народа проживает, но как старожил могу подтвердить: Райка Портнова наша что ни на есть старгородская. А почему я знаю? Так я ж жил с ней в двух шагах – она на Розы Люксембург в железнодорожном бараке, а я на Либкнехта, где раньше тир был «Досааф». И в магазин на рынок к ней ходил, конечно, он у нас тут единственный под боком.
Райка Портнова ростом была маленькая, а с виду страшная. Кто не знает, и тот скажет – бывшая зэчка. Она и не отпиралась. Как гаркнет басом: «Да, я сидела, и не скрываю, а что такого?» У ней голос был прокуренный, сиплый, и борода росла седая: как она запивала, забывала ее обстригать. Если товару не подвезли, Райка прямо на фуфайку ложилась под прилавок и дрыхла – ей что директор, что ОБХСС – никого не боялась. Зато своим всегда помогала – отпускала в обед, если, конечно, было чем.
Как у нас с мясом стало туго, я уж, признаюсь, стал с черного хода заглядывать к Гришке-мяснику (фамилию не называю по понятной причине). А Райка, если не ее смена, вечно в магазине ошивается, дома-то у нее не протолкнуться. Часто видал ее и в подвале. Сидит на ящике, пиво пьет и все без остановки что-то рассказывает. Вот, например, зашел разговор за Высоцкого. А Райка вклинилась: «Я его не люблю. Он все песни у нас украл. Это ж не он, мы сочиняли. Вот сидим вечером, скучно, ну, кто-то и говорит: то-то и то-то, первую, значит, строчку, а другая добавит, и так к концу вечера – песня у нас готовая. Вот, например: „За что я, мама, жизнь свою сгубила…“» Простите, дальше не помню – это Райка все их знала. Она и пела часто «четвертым голосом», как она объясняла. А торговала бойко – видит женщину в первый раз, а все равно что-нибудь такое отмочит, смотришь – вся очередь смеется. Она, понятно, веселая была.
Я тут купил брошюру «Что в имени твоем», житомирский кооператив «Олеся» выпустил за рубль, так там написано, что Рая означает «легкая» по-гречески. А отец Евтихий говорит, что имя просто так не дается. Он, наверное, прав – Райка легко жила.
– Я, – похвалялась, – шесть детей имею, четырнадцать внуков и пять правнуков. И чем их больше, тем лучше.
Жизнь у нее была, конечно, весьма обыкновенная. Как у всех. Работать только старалась где поближе к мясу. На мясокомбинате, в столовой, кормить-то своих надо. Я почему знаю – сама болтала.
Стоим как-то раз в подвале, а Гришка охлажденку режет, ее тупицей не разрубить – мясо свежее, аж кровь сочится. Райка тут как тут. «Я, – заявляет своим басом, – кровушки-то попила. Любила я кровушку. Как корову жахнут, сразу разрез по горлу – подставляй не хочу. Мы все с кружками ходили».
Страшенная, что чертица на картинке, маленькая, бородатая, да в шапке мужицкой, как влепит – хоть стой, хоть падай, а ей того и надо.
Но я к чему веду, что вроде жизнь у ней совсем не христианская была. В церковь не ходила, только если детей покрестить там или повенчать. А сама, все знали – шесть детей от шести мужей, да и те не задерживались долго. Ну работала, ну кормила, да кто ж так не живет, а что помогала своим с товарами, так это, наверное, по привычке больше. Да и как знакомому отказать? Характер только разве веселый был. Словом, жила как мотылек, без забот, без хлопот, балагурила вовсю, а иногда и водку пила допьяна, когда деньги наторговывала.
Одно только, пожалуй, не совру. Еще когда о церкви так не писали, Райка громко на весь магазин басила: «А что Бог есть, я знаю. Я и крест ношу – материнский еще крест». И показывала. Такой, знаете, медненький, простой.
Ну вот я и подобрался к главному, к смерти Райкиной то есть. Ведь что случилось? А случилось вот что и, заметьте, не в праздник какой, а в обычный день. Пришли бабки к службе загодя, рано пришли, а их тетка Зоя встречает: «Женщины, женщины, милые!» Сама не своя. Вот и поведала им.
Приплелась она затемно, села, как всегда, на скамеечку под тополем, а там кустики, тихо. Никому не видимая сидит. Смотрит, идет Райка по улице, странно так идет, за сердце держится. В калитку вошла, к церкви только настроилась, как ноги у нее подогнулись, пала она на бок и лежит камушком.
– Я, – рассказывает тетка Зоя, – к ней было собралась, как смотрю, из-под земли лапища черная, волосатая вылазит. Цап Райку за ногу и потащила. По пуп затянула, но сделалось вдруг светло, крыла, крыла так затрепыхали, и слетели с колокольни белые голубицы. Оземь ударились – стали светлые ангелы. Свет от них такой просиял – не можно глазами смотреть. А тот из-под земли вылазит – черной, грязной, удушливо так кхекает.
«Кого, – говорит, – забрать собрались? Мое это добро – не пущщу».
