Светлана Алексиевич - Чернобыльская молитва. Хроника будущего
— Но вам скоро придётся отсюда уезжать.
— Ни за что! Тут столько трудов наших.
— Посмотрите на дозиметр…
— Ездят тут… Учёные, твою мать! Не дают людям спокойно жить!! — хозяин махнул рукой и ушёл на луг на конём. Не попрощался.
Деревня Чудяны… Сто пятьдесят кюри на квадратный метр…
Женщины копаются на огородах, дети бегают по улицам. В конце деревни мужики тешут бревна под новый сруб. Остановили возле них машину. Окружили нас. Попросили закурить.
— Как там в столице? Водку дают? У нас — перебои. Выручает то, что свою самогонку гоним. Горбачёв сам не пьёт и нам запрещает.
— А-а-а… Значит, депутаты… С табаком тут у нас тоже хреново.
— Мужики, — начинаем объяснять им, — а вам скоро придётся отсюда уезжать. Вот дозиметр… Смотрите: радиация на этом месте, где мы сейчас стоим, в сто раз выше нормы.
— Ну, загнул… А-а-а… Кому нужен твой дозиметр! Ты поехал, а мы тут останемся. К едреной фене нам твой дозиметр!!
Я несколько раз смотрел фильм о гибели «Титаника»: он напоминал мне то, что я видел сам. Было на моих глазах… Сам пережил в первые чернобыльские дни… Все было, как на «Титанике», абсолютно похоже вели себя люди. Одинаковая психология. Я узнавал… Даже сравнивал… Вот уже пробито днище корабля, огромная вода заливает нижние трюмы, опрокидывает бочки, ящики… Ползёт… Пробивается сквозь препятствия… А наверху горят огни. Играет музыка. Подают шампанское. Продолжаются семейные споры, начинаются любовные романы. Вода хлещет… Идёт по лестницам… В каюты…
Горят огни. Играет музыка. Подают шампанское…
Наша ментальность… Особый разговор… У нас на первом месте чувство. Это даёт размах, даёт высоту нашей жизни и в то же время губительно. А рациональный выбор всегда для нас ущербный. Свои поступки проверяем сердцем, а не разумом. Зайдёшь в деревне во двор — уже гость. Уже радость. Переживают… Качают головой: «Эх, рыбы свежей нету, нечего дать» или «Молочка хотите? Сейчас кружку налью». Не отпускают. В хату зовут. Некоторые боялись, а я соглашался. Заходил. Садился за стол. Ел заражённый бутерброд, потому что все едят. Выпивал чарку. Даже испытывал чувство гордости, что я вот такой — могу. Способен! Да… Да! Я говорил себе: раз я не в состоянии ничего изменить в жизни этого человека, то все, что я могу, это съесть вместе с ним заражённый бутерброд, чтобы не было стыдно. Разделить судьбу. У нас вот такое отношение к собственной жизни. А у меня жена и двое детей, я за них несу ответственность. У меня дозиметр в кармане… Как я сейчас понимаю… Это наш мир, это — мы. Десять лет назад я испытывал гордость, что я вот такой, а сегодня мне стыдно, что я вот такой. Но все равно сяду за стол и буду есть этот проклятый бутерброд. Я думал… Я думал о том, что мы за люди? Этот проклятый бутерброд не уходил из моей головы. Его сердцем надо есть, а не разумом. Кто-то хорошо написал, что в двадцатом… И теперь уже в двадцать первом веке мы живём так, как нас научила литература девятнадцатого века. Господи! Меня часто мучают сомнения… Я со многими это обсуждал… Кто же мы? Кто?
У меня был интересный разговор с женой, теперь уже вдовой одного погибшего вертолётчика. Умная женщина. Долго с ней сидели. Она тоже хотела понять… Понять и обрести смысл смерти своего мужа. Смириться с ней. И не могла. Я много раз читал в газетах, как работали вертолётчики над реактором. Сначала сбрасывали свинцовые плиты, но они бесследно исчезали в дыре, тогда кто-то вспомнил, что свинец при температуре семьсот градусов превращается в пар, а там было две тысячи градусов. После этого полетели вниз мешки с доломитом и песком. На высоте была ночь от поднятой пыли. Темнота. Столбы пыли. Чтобы точно «отбомбиться», они открывали окна кабин и прицеливались глазом, какой крен дать: влево-вправо, вверх-вниз. Дозы сумасшедшие! Помню названия статей: «Герои в небе», «Чернобыльские соколы». Вот эта женщина… Она призналась мне в своих сомнениях: «Сейчас пишут, что мой муж — герой. Да, он — герой. Но что такое герой? Я знаю, что мой муж был честный и исполнительный офицер. Дисциплинированный. Вернулся из Чернобыля и через несколько месяцев заболел. В Кремле ему вручили награду, там он увидел своих товарищей, они тоже все были больны. Но радовались, что встретились. Приехал домой счастливый… С орденом… Я его тогда спросила: „А мог бы ты не так сильно пострадать? Сохранить здоровье?“ — „Наверное, мог бы, если бы больше думал. — ответил он. — Нужен был хороший защитный костюм, специальные очки, маска. У нас ни первого, ни второго, ни третьего. Сами мы тоже не соблюдали правила личной безопасности. Мы не думали…“ Мы все тогда мало думали… Как жаль, что мы раньше мало думали…» Я с ней согласен… С точки зрения нашей культуры думать о себе — эгоизм. Слабость духа. Всегда находится что-то большее, чем ты. Твоя жизнь.
Восемьдесят девятый год… Двадцать шестого апреля — третья годовщина. Прошло три года после катастрофы… Людей выселили из тридцатикилометровой зоны, но больше двух миллионов беларусов по-прежнему жили в заражённых местах. О них забыли. Белорусская оппозиция наметила на этот день демонстрацию, а власть в ответ объявила субботник. По городу развесили красные флаги, работали выездные буфеты с дефицитным по тем временам ассортиментом: сырокопчёная колбаса, шоколадные конфеты, банки с растворимым кофе. Всюду шныряли милицейские машины. Работали ребята в штатском… Фотографировали… Но… Новый признак! На них никто уже не обращал внимания, их не боялись, как раньше. Люди начали собираться у парка Челюскинцев… Подходили и подходили. К десяти часам уже было двадцать-тридцать тысяч (пользуюсь милицейскими сводками, их потом сообщили по телевизору), и каждую минуту толпа увеличивалась. Мы сами такого не ожидали… Все — на подъёме… Кто может воспрепятствовать этому морю людей? Ровно в десять часов, как мы и планировали, колонна двинулась по Ленинскому проспекту в центр города, где должен был состояться митинг. На всем пути к нам присоединялись новые группы, они ждали колонну на параллельных улицах, в переулках. В подъездах. Пронёсся слух: милиция и военные патрули заблокировали въездные дороги в город, задерживают автобусы и машины с демонстрантами из других мест, разворачивают их назад, но никто не поддался панике. Люди оставляют транспорт и идут к нам навстречу пешком. Объявили об этом по мегафону. Над колонной прокатилось мощное «Ур-ра-а-а!» Балконы переполнены… Все — на подъёме… Балконы забиты людьми, они открывали окна настежь, взбирались на подоконники. Махали нам руками. Приветствовали платками, детскими флажками. Тут я заметил… И все вокруг об этом заговорили… Куда-то рассосалась милиция, мальчики в штатском со своими фотоаппаратами… Как я сейчас понимаю… Получили команду и ушли во дворы, сели и закрылись в машинах под брезентом. Власть затаилась… Выжидала… Власть испугалась… Люди шли и плакали, все держались за руки. Плакали потому, что они побеждали свой страх. Освобождались от страха…
Начался митинг… И хотя мы к нему долго готовились, обсуждали список выступающих, никто о списке не вспомнил. К наспех обустроенной трибуне сами подходили и без всяких бумажек говорили простые люди, которые приехали из чернобыльских мест. Образовалась живая очередь. Мы слушали свидетелей… Свидетели давали показания… Из известных выступил только академик Велихов, один из бывших руководителей штаба по ликвидации аварии, но его выступления я не запомнил. Запомнились другие…
Мать с двумя детьми… Девочка и мальчик…
Женщина взяла детей с собой на трибуну: «Они у меня давно не смеются. Не балуются. Не бегают во дворе. У них нет сил. Они, как старички».
Женщину — ликвидатора…
Когда она закатала рукава платья и показала толпе свои руки, все увидели, что руки в язвах. В струпьях. «Я стирала одежды наших мужчин, которые работали вблизи реактора. — рассказывала она. — Стирали в основном вручную, потому что стиральных машин завезли мало. Они быстро от перегрузок сломались».
Молодого врача…
Он начал с того, что прочитал клятву Гиппократа… Говорил, как все данные о заболеваниях закрывают под шифром «секретно» и «сверхсекретно». Медицину и науку втягивают в политику…
Это был чернобыльский трибунал.
Я признаюсь… Я не скрою: самый большой день в моей жизни. Мы были счастливы… Я признаюсь…
А назавтра нас, организаторов демонстрации, вызвали в милицию и судили за то, что многотысячная толпа перекрыла проспект, мешала движению общественного транспорта. Несли несанкционированные лозунги. Каждому из нас дали по пятнадцать суток по статье «злостное хулиганство». Судье, вынесшему приговор, и милиционерам, сопровождавшим нас в изолятор, было стыдно. Им всем было стыдно. А мы смеялись… Да… Да! Потому что мы были счастливы…
Теперь перед нами встал вопрос: что мы можем? Что делать дальше?
