Дибаш Каинчин - У родного очага
На рассвете в село приехал на легком ходоке аймачный прокурор Овчинников в сопровождении двух конных милиционеров. Йугуш и Сарбан уже ждали его у, въезда в село. Не поздоровавшись и не сказав друг другу ни слова, все вместе направились к юрте Байюрека. Милиционер оторвал того от «Капитала», а прокурор снял с козлиного рога, прибитого к стене, кожаную суму и вытащил из нее голову жеребца.
Байюрек не удивился, только повернулся к Йугушу и резко произнес:
— Ах, вот что вы придумали! Лучшего племенного жеребца погубили…
— Что, что? Что ты городишь? Контра! Вредитель! — закричал Йугуш, но сразу же умолк, испугавшись, что на крик прибегут люди.
Не теряя времени, Байюрека усадили в ходок. Не дали проститься с женой и сыном. Бросили в повозку рядом с ним суму с головой жеребца. Коня рванулись.
Те, кто были случайными свидетелями происходящего, ничего не поняли, решив, что Байюрека увозят на совещание. Но когда тронулся ходок, раздался пронзительный крик жены Байюрека:
— Не губили мы лошадь! Поверьте, не мы! Разрежьте, мой живот — месяц не ела мяса!
За околицей прокурор остановил лошадь, попрощался за руку с Йугушем.
Байюрек снова строго посмотрел на того:
— Не радуйтесь. Вы же знаете, что я честен. Правду вам не скрыть.
— Посмотрим, какой ты честный. Поживем — увидим, — ответил Йугуш, отводя глаза. Медленным шагом двинулся обратно. Сидел он на лошади сгорбившись, не так уверенно, как обычно.
Новый день
Золотой листопад в долине. Целый месяц было сухо и недвижимо. Тот, у кого слабое зрение, в ту осень так и не видел улетающих журавлей, только слышал их клекот — так высоко они летели. А людям и на небо некогда было взглянуть: урожай выдался отменный, и особенно на тех делянках, где сеяла жена Байюрека.
Пшеница выросла густая, как таежные заросли.
В это драгоценное для работы время утром из аймака приехали уполномоченный АИКа Сурен и с ним несколько человек. У конторы их встретил Чынчы, и они без стука вошли в кабинет председателя. Там в это время находились Йугуш, Сарбан и Кукпаш, сменивший Байюрека на посту председателя сельсовета. Перед Йугушем на столе лежал, как обычно, наган — для «устрашения и безопасности». Сурен протянул руку Йугушу, но тот не успел ее пожать, рука уполномоченного опустилась на оружие, и Сурен негромко произнес: «Именем Советской власти вы — Йугуш, Сарбан и Кукпаш — арестованы». Всех троих вывели и заперли в амбаре.
Узнав о случившемся, село загудело словно пчелиный рой: «Возможно ли это?», «В амбар Большого человека», «Страшно подумать»… А вечером клуб до отказа заполнил народ. На сцене в окружении работников АИКа, комсомольцев и передовиков сидели, опустив головы, Йугуш, Сарбан, Кукпаш.
Сурен встал и произнес небольшую речь, в которой раскрыл злоупотребления Йугуша: Затем стал задавать вопросы сидящим в зале.
Сурен. Йугуш делал это?
Люди. Да. Делал.
Сурен. А это тоже делал?
Люди. Да. Делал.
Сурен. А вот это правда, подтверждаете?
Люди. Да, правда.
Сурен. А вот этого не было, подтверждаете?
Люди. Да, не было.
После этого на сцену вышел Сорпо в красном галстуке. Люди, как увидели Сорпо, заахали, зашевелились. Откуда он? Что с ним было? Где пропадал?.. Видимо, мало кто заметил его отсутствие, разве только спросил кто у кого-то: «Слушайте, ведь тут ходил мальчишка Сорпо. Что-то не видно его. Куда он мог деться?» Покачали, наверное, головами и позабыли об этом. А о том, что исчез Кепеш, через двадцать дней заметила его жена. Она думала, что он, как обычно, в табунах. Бросилась искать, но никаких следов не нашла. Как говорится, на шута всегда найдется шут, дело дошло до того, что кто-то сказанул: «Э-э, что еще можно думать об этом Кепеше. От ребятишек убег — вот и вся причина. Наверное, подумал, чем кормить их, выбиваться из сил, лучше найти вдовушку с огородом. Что-то он говорил, кажется, когда партизанил, мол, имел такую одну в низовьях Катуни». И жене Кепеша пришлось съездить в низовья Катуни. Но откуда найдешь-то: огромная земля — низовья Катуни, а вдовушек с огородом — через двор.
Сейчас, когда Сорпо произнес «Кепеш»… все разом вскочили. Три волка попятились, прилипли к стене. Если бы не вооруженный караул, люди растерзали бы их.
После Сорпо слова попросил Чынчы. Сорпо в ту ночь, оказывается, пришел к Чынчы, и назавтра же они вдвоем тайно пошагали в аймак, встречались там с Суреном. И оттуда же втроем пошагали в область. Через полмесяца Чынчы возвратился домой, Йугуш о нем поставил вопрос как о саботажнике и вредителе, и Чынчы исключили из комсомола. Хотели отдать его под суд, но Чынчы оправдался тем, что ходил в город выявлять возможности поступления на учебу.
Дальше выступающих было много. Жена Байюрека… Она, привязав сынишку к спине кушаком, все выполняла колхозные работы, делала что бы ни велели, шла туда, куда бы ни посылали…
Выступила и Яна… Она после той ночи ушла от Йугуша. «Кажется, все есть у Йугуша, всего у него хватает, — порассуждали люди, — но раз от него уходит жена, значит, все же чего-то не хватает у него». Яна стала первой подругой жены Байюрека, всегда выкроит что-нибудь из своего пайка для ее сынишки…
Выступали другие, список преступлений Йугуша, казалось, не имеет конца. Потом дали слово Йугушу. Нельзя было узнать его: прежде мог говорить по два часа без передышки, и слушали его; раскрыв рот, теперь же ничего не мог из себя выдавить. Сначала, как сумасшедший, смеялся, гримасничал, шрам змеился на его щеке, но все-таки выдавил из себя несколько желчных слов:
— Сажайте в тюрьму, сажайте… Но я-то хоть пожил, поел, попил вволю, а вы что? Как подыхали, так и подохнете. А кое-кто со мной еще встретится… Эх, скольких вас я за собой потяну! Еще поплачут ваши жены! Сколько сирот здесь останется! Эй ты, Алгый, не ухмыляйся… Жди своего часа, скоро, скоро он настанет! И ты, Иритпек, придумай, что будешь отвечать, если спросят, сколько коров и телок может задрать волк в колхозном стаде, которое ты стерег, если и волков-то поблизости давно нет? А ты, Ноокы, старая лиса, выступаешь против меня, а сколько раз ты налог Советской власти не платил, сосчитай! И ты, Йорыш, не прячься за спины. Расписка твоя в целости и сохранности у меня… Мешок колхозного зерна за тобой, пощадил я тебя в тот раз…
Но тут люди зашумели, не захотели больше слушать Йугуша.
Представитель из области закончил собрание кратким словом:
— Товарищи! Советская власть — это не Йугуш, не Сарбан, не Кукпаш! Советская власть — это вы сами. Вы — труженики, строители новой жизни. Виновные получат по заслугам. Да здравствует Советская власть! Да здравствует мировая революция!
Фридрихом звали этого горячего алтайца. Он был из соседнего села и недавно избран секретарем обкома комсомола. Батраком был раньше, за его заслуги перед народом, за честное и горячее сердце решили люди: «Отныне имя нашего вожака — Фридрих. Пусть честно и достойно носит имя вождя пролетариев всего мира товарища Энгельса».
Преступников под конвоем отправили в аймак.
Вместе с рассветом встал Чынчы. Выпил пиалу пустого чаю и пришел на место стройки.
Ответственный был сегодня день у Чынчы. Колхоз оказал ему доверие, назначил бригадиром молодых строителей. Чынчы, как старик Былбак, залез на помост и, крикнув коротко «Э-эй!», махнул два раза рукой.
Испугался Чынчы — никто не вышел из юрты. Тогда он еще раз крикнул «Э-эй!» и еще раза два махнул рукою. Вот тут и захлопали двери. Никогда не был так рад Чынчы!
Первым вперевалку, по-медвежьи, подошел молодой парень по имени Тобе. Огромной силы человек: заарканит дикого стригунка и держит его так, что тот не шелохнется. А ему не надо и столба, а дай только ухватиться за уши — и больше ему не стоит никакого труда, пригнув голову того стригунка к земле, заседлать его. Вот Тобе снял рубашку, ударил себя в грудь, которая загудела, как пустотелый валежник толщиною в два обхвата, подмигнул Чынчы, мол, выдержишь ли.
Поплевал Тобе на ладони, взялся за ручку пилы и — пошло: ух-ах, ах-ух, ух-ах, ах-ух… — а пила: тырт-тирт, тирт-тырт… То земля, то небо, то земля, то небо…
Солнце, огромное, раскаленное, медленно всплывало над горами. Животворное тепло как всегда призывало людей жить, трудиться, быть счастливыми. Жители возвращались к своим обычным занятиям. Ждали они и возвращения Байюрека.
Абайым и Гнедко
Перевод с алтайского Л. Ханбекова
Лишь высветлит рассветная синева маленькое, с ладонь, запотевшее оконце, мимо абайымовской избенки уже рысит табун. Сотни сильных копыт барабанят о гулкую стылую дорогу, и, как подголоски, звенят льдинки, примерзшие к мохнатым ногам лошадей. Табун спокойно пофыркивает, храпит, лишь нет-нет да резко, тоненько заржет, как пожалуется, молодая кобылица. Не иначе как какая-нибудь матерая злая гнедуха хватанет ее за нежную шею.
