Александр Вяльцев - BLUE VALENTINE
День он выдержал, на следующий вернулся в Москву. В знак примирения они поехали в гости к Тамаре. Тамара рассказала о Даше некрасивую историю: Даша пригласила в свою рязанскую деревню на день рождения друзей из Москвы и уехала в Рязань, вроде как наслаждаться архитектурой. Очаровательная и недобрая девушка, несентиментальная и несчастная. Кающаяся и неисправимая эгоистка. А ведь всего два дня назад она произносила у них на кухне свой сверхлирический спич, полный души и психологической тонкости.
Тамара, впрочем, тоже сказала странную вещь: как невыносимо много места умел занять в доме Валера (бывший муж) — сколько не займут и шестеро гостей. Захар возразил:
— Это не Валера занимал столько места — это потерянная любовь. Оскорбивший и разлюбленный человек, вытесняемый из сердца.
“Господи, как мы все несчастливы! — думал он. — А “американец” Митя ищет социальных изменений…” И все равно ничего нельзя было сделать. Никто не хотел смириться и перестать принимать за причину несчастья повседневные мелочи, случайные слова, мимолетные настроения. Одно все время выдавалось за другое: отсутствие работы, некорректное замечание и т.д. — подменяли ужас всей истории. Ужас странно забывался, способность обижаться была столь свежа, будто никогда не зашкаливало, обнажая настоящий кошмар. Оксана легко уставала и тонула в бездне дурного настроения, которое требовало разрядки. В этом состоянии она не контролировала себя и была способна наговорить чудовищные вещи. В такие минуты он ее почти ненавидел. И ему было отвратительно спорить и доказывать свою правоту. Он мог лишь гадливо отвернуться. Не понимая, как скверно ему будет через пять минут после ее ухода. Но за все надо платить. Иначе — все бесполезно.
Сидящие на дороге мухи поднимались из-под ног, словно капли из пущенного задом наперед фильма. Сперва был лес, потом эта дорога… Они опять порознь.
Оксана, наверное, самая гениальная женщина, встреченная им в жизни. Но какой характер! Нервы, слезы, всегдашняя взбудораженность и неуравновешенность чувств, отсутствие всякого представления об объективности. А на следующий день мигрень — и снова весь день борьба, теперь с болью, сметаемые пачками таблетки.
Он привыкал к одиночеству. Может быть, это все-таки было лучше для него. Он мог простить, но не мог забыть. Не мог забыть ее ответа. Даже через полгода его трясло. Тронув эту рану — он думал утишить разлуку. А вызвал такой всплеск отчаяния, что…
Все лето на них дул северный ветер. Даже их жара — это был все тот же северный ветер. Шумел в крыше и гнул к земле тоненький клен перед домом. Захар не жалел о проходящем лете. Лете этого страшного года. Его надо было дожить. Так же как и эту жизнь.
Он лежал на крутом берегу в специально выбранном месте, совершенно один. На другом берегу шумели дети и их жуткие родители. Он пытался приспособить выступы черепа к уступам ручных костей. И думал.
Наверное, он никогда по-настоящему не любил Оксану. Он ведь так долго сопротивлялся физической близости с ней, он не терял головы настолько, чтобы преодолеть свои комплексы или свои принципы, спокойно и счастливо расстаться с целомудрием. Он не стремился быть — любой ценой — с ней, в ней, иметь от нее детей. Он был для себя всего важнее. И — главное — она сама была для себя всего важнее. Это была чуть ли не главная причина всех их ссор за двенадцать лет: она бесилась, если только видела какой-то ущерб ее гордости. Говорил ли он что-то ей, Кириллу, то есть тоже ей, ее порождению, вопреки ей, мимо нее, посягая на ее право безраздельного владения им.
Ничего не изменилось и теперь, хотя ошибочность его поведения сделалась очевидна. Ему следовало либо уйти, либо смириться. Он не сделал ни того, ни другого. Он стал спокойнее, он почти не выходил из себя. Но всего этого было мало. Он должен был раствориться, исчезнуть, превратиться в функцию. Должен был заслужить каждодневным подвигом принесенные ею жертвы.
А он сам считал себя оскорбленным. А он и от нее требовал смирения. А он хотел, чтобы она, наконец, стала любить его, такого, каков он есть. С недостатками и с тем, что он действительно делал. Себе Захар все время должен был предпочитать ее — вот ее вариант жизни, которого она добивалась слишком настойчиво, чтобы он так и поступал.
…Ему не сиделось дома, все валилось из рук. Он плюнул и поехал к своему ближайшему другу и соседу.
Он нашел Лёшу на заднем крыльце с неизменной сигаретой в руке, медитативно смотрящим в лес. Лето скоро кончится, а он ни разу еще не купался…
— Я был в Москве, — сказал Лёша, лежа на прибрежном песке Учинского водохранилища, — заходил к Оксане… Почему вы все время ссоритесь? Она такая замечательная женщина.
— Это точно, замечательная, — согласился Захар и поменял тему. Или надо было говорить все или ничего. “Все время ссоритесь…” — вот этого он не мог позволить даже Лёше: обсуждать их жизнь.
Женщины с развевающимися юбками и волосами: вдоль дорог, на мотоцикле, на пляже… Волновали в эти жаркие дни. Волновала реальность их бытия, их напряженная форма, их яркость, свежесть, легкость… Не видя — он не думал о них. Думая — ловил себя на том, что попадал в обычную мужскую ловушку — отделяя “женщину” от “человека”. А человек — это одновременно и “лучше” и “хуже”. Это обыденность и духовная сложность. А скорее всего простота. Это и ужасно. Еще хуже, чем физическое пресыщение, наступающее за известным процессом.
В больнице Оксане сделали укол и сказали:
— Посидите пять минут. — И ушли смотреть сосиски. Одна врач другой:
— Если хорошие — тоже куплю. Мама с дачи приезжает.
Присоединилась нянечка:
— А я вчера язык купила.
— Сварила?
— Да нет, готовый, в банке.
— Ну да, буду я покупать такую дороговизну! — ужаснулась расточительности врачиха.
Одну из подруг позвали к телефону. Две другие ушли следом за компанию. Слухи о безболезненности в платной поликлинике оказались преувеличены: Оксана ничего не чувствовала — кроме боли обезболивающего укола.
Странно, два или три месяца назад она называла Захара убийцей, уверяла, что сама бы никогда не сделала этого и не сделает впредь. И так легко пошла на это теперь. “Испуганный в тиши своих путей, Я вспоминаю, что, ненужный атом, Я не имел от женщины детей…” — и, наверное, никогда не будет иметь.
Зачем они это сделали? Не было сил, оба были измотаны. К тому же — прогнозы врачей: он все равно не смог бы родиться — какие-то дефекты внутреннего устройства Оксаны. Он по существу уже был мертв.
Захар перечитал несколько своих старых вещей. Неожиданно понравилось — больше, чем когда их писал. И при этом он знал, что больше к этому не вернется.
Даша спросила: почему он перестал писать? Захар не смог не пожаловаться: итак обвинен в невыполнении обещаний. На самом деле — это было далеко не все.
Литература не помогла ему, когда было совсем плохо. Никто не вспомнил о нем, никто не поинтересовался, что случилось? Нет, лучше забивать гвозди, пилить и видеть, что что-то реально происходит, в пустом воздухе возникает дом. Выжечь из себя всю чушь: баб всех этих, писак, кривляющихся словами…
По редкости случая вез не он, а его. И, пронзая ночи тень, Захар следил печальные окрестности. Сгустившийся туман создавал иллюзию моря за ближайшим перелеском. Как было бы славно очутиться теперь на море. Шум волн, луна, трепет напоенного ладаном воздуха, экзотические клешни пальм… Он представил себя сидящим на теплой гальке у моря и мечтающего о… подмосковной дачке, жарком из грибов. Не дай Бог, очутившись в чужих изумительных краях, вспомнить об этом — и не мочь вернуться. Вспомнить об этом — или услышать песню “Воскресенья” конца 70-х. Боже, как повезло ему испытать несчастье той жизни! Волей обстоятельств, волей отсутствующей демократии они были вместе, красивые, смелые, бескорыстные, веселые… Как чудно они страдали! Не сравнить с битвой в говне за литературные помои.
Да, однако, хуже, чем сифилис… К тому же, здоровье так хреново, и не мешало б подлечить легкие. У теплых морей.
XV. Последнее танго в Париже
Они лежали в темной комнате, скрестив голые ноги, чистые, вымытые, благоухающие. На чистых простынях. И не двигались. Ничего не хотели. Они так устали. От этой жизни, от этого опыта, этих мыслей. От себя. “…Но у нас ничего не осталось чтобы умереть; иди ко мне моя радость давай поспим…”
Она была ласкова, она льнула к нему. Ему казалось, она никогда его так не любила. Если это любовь. Он ничему не верил. Движения были нервны, мысли и настроения скакали, как блохи. Болели глаза. Взвинченность, переходящая в отчаяние. Сверх меры и необъяснимо. Не дай мне Бог сойти с ума, в который раз думал Захар. Подозрительный интерес к огнестрельному оружию — еще со времен Жени.
…Скука, высокомерие, суперменство, самодовольный нарциссизм, наивная уверенность в себе, тщеславная убежденность в таланте… Надо что-то очень потерять, потерять навсегда, необратимо, чтобы научиться доверять, любить и смиряться перед существованием. Радоваться живому человеку, находящемуся рядом с тобой. Отвечать за него, а не за внесение твоего имени в скрижали истории.
