Кетиль Бьёрнстад - Пианисты
Аня встала. Она стоит и спокойно смотрит на В. Гуде. Я отмечаю, что она очень бледная, словно лето прошло для нее незамеченным, словно все время она провела за инструментом.
— Это все? — спрашивает она.
В. Гуде вытирает рот салфеткой и с удивлением смотрит на молодую девушку, из-за которой он, по-видимому, главным образом и пригласил нас на этот ланч.
— В какой-то степени. — Он растерян. — Но…
Аня прерывает его, схватив свою сумочку.
— Тогда позвольте поблагодарить вас и откланяться.
Всем ясно, что она собирается уйти. В. Гуде это не по душе.
— Не стоит благодарности.
— Я очень занята в эти дни, — говорит Аня. — К сожалению, мне необходимо уйти по делу. Но спасибо за бутерброды с креветками и за минеральную воду.
Она делает реверанс, как и положено воспитанной девушке. Потом беспомощно смотрит на меня и закатывает глаза. Словно я должен что-то понять. Тогда я тоже встаю, но уходить не собираюсь.
— Простите, я на минутку, — говорю я и иду за Аней между колоннами, гербами художников, красными носами и картинами Равенсберга[5]. Раскрыв глаза от удивления, все смотрят на нас.
— В чем дело? — спрашиваю я у Ани уже в гардеробе.
Она трясет головой, словно не желает слышать ничьих аргументов, кроме собственных.
— Я его не выношу, — говорит она. — Только не сейчас. Конечно, он добрый и расположенный к нам человек, но я должна следовать своему плану.
— И в чем заключается твой план?
Она мрачно смотрит на меня.
— В том, что я приму участие в концерте «Новые таланты», который Филармония дает в январе. Я буду играть Равеля.
— Соль мажор?
Она смеется.
— Конечно. Концерт для левой руки я буду исполнять, только когда потеряю правую.
— Значит, В. Гуде не может на тебя рассчитывать?
— Нет. У нас с ним разные планы.
Я понимаю, что ей хочется как можно скорее отвернуться от меня и исчезнуть.
— Подожди! — прошу я. — Где ты была? Что делала? И как обстоят дела с Жаклин Дюпре?
Первых двух вопросов она словно не замечает, но к третьему относится небезразлично.
— Ты можешь прийти ко мне, — говорит она так серьезно, будто речь идет о похоронах. — Как-нибудь в первую половину дня еще до начала зимы. Договорились? Я позвоню тебе.
Я киваю.
— Замечательно. Но не думай, будто я напрашиваюсь.
— Я так и не думаю.
Я стою и смотрю, как она скрывается за стеклянной дверью. Молодая, хрупкая, она пугает меня своей силой. Мне бы ее силу, думаю я.
Я возвращаюсь к остальным. Похоже, всем стало легче после того, как Аня нас покинула. Только не мне.
— У нее свои планы, — прагматично замечает Ребекка и облизывает с губ майонез. Я вижу, что В. Гуде внимательно за нами наблюдает, словно решает, как распределяются силы и кто у нас лидер. Нельзя сделать карьеру пианиста, не обладая силой. Пока что мы показали лишь малую толику того, на что способны.
— Аня Скууг очень талантлива, — говорит В. Гуде, его лицо выражает отеческую озабоченность. — Будем надеяться, она знает, что делает.
— Ты говорила о ней с Сельмой Люнге? — спрашиваю я у Ребекки.
Ребекка отрицательно качает головой:
— Я могу творить с фру Люнге о чем угодно, только не об Ане Скууг.
— Она собирается играть в январе концерт Равеля с Филармоническим оркестром.
— Я знаю, — говорит Ребекка. — Это одна из причин, по которой мы здесь собрались. — Она бросает быстрый взгляд на В. Гуде, он незаметно ей кивает — знак того, что она может продолжать. — Я долго думала, почему мы так тянем? Почему не поступаем как Аня, не выступаем в «Новых талантах», не дебютируем?
— Тебе легко говорить, — замечает Фердинанд. — У тебя в школе все в порядке. А мы вкалываем из последних сил. Музыка требует от нас слишком многого.
— Да, — говорю я и смеюсь. — А я вообще бросил школу.
В. Гуде с интересом смотрит на меня.
— Ты отказался от аттестата, Аксель?
— Да, я бросил школу. — Я краснею и злюсь: они могут подумать, что я покраснел от стыда.
В. Гуде осторожен:
— Это как-то связано… с вашей трагедией?
Я решительно мотаю головой.
— Это связано только с музыкой. С желанием сосредоточиться только на ней.
— Почему ты до сих пор не сменишь педагога? — спрашивает Ребекка, в ее голосе звучат нотки старшей сестры. — Твой Сюннестведт уже давно зарос мхом. Что он может тебе дать?
— Он дает мне свободу, — сердито отвечаю я.
— Свобода очень важна. — Маргрете Ирене кивает головой. Она во всем и всегда на моей стороне.
— Наверное, нам всем надо подумать о том, чтобы раньше или позже сменить преподавателей, — говорит Фердинанд. — Рифлинг изумительный педагог, однако он тормозит меня. Я надеялся выступить следующей осенью, но он считает, что мне еще рано дебютировать.
— Тебе надо заниматься с фру Люнге, Аксель, — решительно говорит Ребекка. — Почему вы не хотите понять, что в нашем маленьком грязном городишке живет гений международного класса? Конечно, я могу говорить только за себя. Но подумайте, почему Аня стала так замечательно играть? Думаете, она самостоятельно всего добилась?
— Это индивидуально, — не менее решительно возражает Маргрете Ирене. — Я по-прежнему чувствую, что фру Фён много дает мне, хотя она, конечно, и не фру Люнге. Мы и сами знаем, чего нам не хватает и что мы можем сделать лучше. По-моему, вы преувеличиваете значение преподавателей.
В. Гуде серьезно всех слушает. Мне он нравится. В его заинтересованности есть искренность.
— Да, это, конечно, индивидуально, — говорит он, — но именно поэтому так велико значение преподавателя. Я беседовал с Рубинштейном, когда он в последний раз приезжал в нашу страну. Его огорчало, что новые кометы — Баренбойм, Ашкенази, Бишоп и Лупу — так много занимались. Он считал, что их педагоги просто плохо с ними работали, ибо, если пианист хочет передать что-то важное, он должен быть опытным во всех отношениях, а не только безупречно владеть инструментом. — В. Гуде взмахивает рукой и прищуривает глаза. — Нужен еще и жизненный опыт, дети мои!
Маргрете Ирене кивает и смотрит на меня.
— А это, — продолжает он, — означает, что вы должны быть открыты всему, что предлагает вам жизнь. Рубинштейн сказал, что никогда не занимался больше трех часов в день. Ведь есть еще книги, которые я должен прочитать, женщины, которых я должен узнать, картины, которые необходимо увидеть, и вино, которое надо выпить, сказал он.
— Я люблю Рубинштейна, — говорит Маргрете Ирене, в глазах у нее сверкают звезды, она повелительно смотрит на меня.
— Он прав, — говорит Ребекка. — Нельзя чересчур серьезно относиться к тому непостижимому, чем мы занимаемся. Нельзя упускать ни одной возможности, надо всем пользоваться. Радоваться и радовать. — Она снова вопросительно смотрит на В. Гуде. Они явно о чем-то договорились. Разрешает ли он ей объявить об этом? Он незаметно кивает. Да, пожалуйста. — Я буду дебютировать! — восклицает она и поднимает вверх руки, как победитель олимпиады. — Этой осенью!
Мы радуемся и хлопаем в ладоши. В. Гуде доволен, он улыбается.
— Ты храбрая! — искренне говорит Фердинанд Ребекке.
— Это была идея фру Люнге, — продолжает Ребекка. — «Чего ты ждешь?» — однажды спросила она у меня. Она слышала, как я играю Шуберта, сонату ля мажор, посмертную. И осталась довольна. Напомнила мне, каким молодым умер Шуберт. Напомнила о Моцарте и Дину Липатти. Сказала, что я могу обратиться к В. Гуде, передать от нее привет. И он обо мне позаботится.
— Ты так и сделала? — с удивлением спрашиваю я.
Они оба кивают, и Ребекка, и ее импресарио.
— Для меня большая честь, — искренне говорит В. Гуде, — что ко мне по рекомендации Сельмы пришла одна из ее учениц. Вы, конечно, знаете, что мы с Сельмой — старые друзья. Я устраивал ее прощальный концерт. — При этих воспоминаниях во взгляде В. Гуде появляется что-то мечтательное. — Вы и представить себе не можете, что это было. Сельма все украсила цветами, даже занавес. Картина Эмиля Нолде, ее любимого художника, стояла на мольберте рядом с фортепиано. Она читала стихи Гёльдерлина, но главное, она играла. Господи, как она играла! — В. Гуде вытирает слезы. Я неожиданно замечаю, что он уже весьма пожилой человек. И понимаю, что он живет в основном воспоминаниями, что все переживаемое им теперь он уже переживал раньше. Поэтому он и обращается к нам, молодым, словно мы можем вернуть ему искру жизни, заставить его забыть, что за следующим углом его ждет смерть.
— А что она играла? — вежливо спрашивает Фердинанд. Хотя знает это. Мы все знаем. Потому что об этом концерте, на котором нас не было, мы говорили тысячу раз. Однако В. Гуде охотно отвечает:
— Она играла Бузони — фортепианную транскрипцию Токкаты, адажио и фуги Баха — это была прелюдия. Потом шла соната до минор Шуберта, наименее известная, но, на мой взгляд, самая фантастическая из всего его посмертного наследия. После этого был антракт, во время которого подавали немецкие булочки с изюмом и немецкое сладкое виноградное вино, бесплатно для всех. Во втором отделении она исполнила Ludus Tonalis своего друга Пауля Хиндемита и Симфонические этюды Шумана, ни больше ни меньше. Аплодисментам не было конца. На бис она исполнила три или четыре вещи, все Грига, в качестве дружеского жеста по отношению к своей новой родине, а когда публика отказалась ее отпустить, она снова начала играть Баха. Она исполнила экспромтом все Французские сюиты! После четырех незабываемых часов счастливая публика покинула Аулу, понимая, что подобного в ее жизни уже не повторится. А Сельма погрузилась в семейную жизнь с мужем и детьми…
