Макс Фрай - Большая телега
Чувствую, что еще немного, и я засну, а заснув, растаю в лучах заходящего солнца, темной лужей растекусь по перрону, прольюсь на шпалы, впитаюсь в рассохшееся дерево, досыта напою разросшуюся среди рельсов траву, и только тогда, чтобы прогнать сон, говорю, с трудом разомкнув налившиеся сладким дремотным свинцом губы:
— Все дело в том, что над этим вокзалом…
— …несомненно тяготеет ужасное проклятие, — подхватывает мой друг, и на этом месте мы оба начинаем хохотать, громко, взахлеб, как бывало в детстве, когда остановиться совершенно невозможно и всякая попытка успокоиться только подливает масла в огонь. И, похоже, вместе с нами смеется кто-то третий, во всяком случае, поначалу нам кажется, что это именно смех, тихий, глухой и очень далекий, а потом звук понемногу нарастает, становится громче и отчетливей, и мы наконец понимаем, что это приближается поезд.
ι. Talitha Borealis. Варшава
Для человека, который считает, будто ему остро не хватает одиночества, есть предельно простой способ его достичь.
Да ну тебя, в какую, к чертям собачьим, «пустынь», я о нормальном человеке говорю, а не о персонаже древнейшей мыльной оперы, которая за давностью лет обрела статус священного текста. «В пустынь» нынешний отшельник поедет на специально арендованном джипе, с трехкилограммовой фотокамерой и группой других искателей приключений, покоя и воли по сходной цене.
Мой вариант проще и дешевле, а эффект дает неописуемый. Достаточно приехать в пять утра в незнакомый город. Это всё.
Да ну, какая разница. В любой город, где у тебя ни дома, ни родни, ни друзей, ни даже любимых заветных местечек, зато наугад заказан отель, куда до полудня соваться бессмысленно. Ну вот, могу рекомендовать Варшаву, лично опробовал, получил по полной программе. Но, в общем, любой чужой город в пять утра — та еще пустынь.
Вот прикинь, ты, толком не проснувшись, выходишь в пять утра из поезда или автобуса, идешь по перрону до ближайшей скамейки, прикуриваешь, тут же с отвращением выбрасываешь сигарету и думаешь: «Ладно, я приехал, что дальше?» Нет ничего лучше, чем своевременно поставленный вопрос, потому что дальше — ничего. А еще дальше — что-нибудь, но это потом, а в пять утра любое «потом» все равно что «никогда», это такое совершенно особое чувство, пока не попробуешь, не узнаешь.
Не следует переоценивать свои силы и совершать такую поездку, скажем, в ноябре. Возможно, есть экстремалы, готовые к столь острому переживанию, но я бы не рискнул, и тебе не советую, и вообще никому. Слишком уж холодно и темно. Кроме всего, чрезмерные страдания отвлекают от одиночества, холод — самый назойливый компаньон из всех, кого я знаю. А вот, скажем, июнь — в самый раз. Чтобы к пяти утра солнце уже взошло и светило с азартом, свойственным ему в начале лета… Это тебе только кажется, что поднимает настроение. Нет. Нет.
И вот стоишь ты, весь такой из себя прекрасный и наполненный смыслом на залитой солнцем пустой платформе станции Варшава-Центральная. А напротив стоит кофейный автомат, бессмысленный и уродливый с виду, зато до краев наполненный горячими напитками. Эта дурная железяка, имей в виду, твой единственный друг и брат на ближайшие несколько часов. Потому что эспрессо в лобби отеля «Мариотт», на который ты наивно рассчитывал, можно получить вовсе не круглосуточно. А, совершенно верно, с восьми. И киоск информации, где можно добыть карту города, тоже с восьми. А все остальное откроется еще позже, и в отеле тебе, не забывай, до полудня делать нечего, поэтому я очень надеюсь, что у тебя в кармане найдутся монетки для кофейного автомата. У меня были, я запасливый. А то даже не знаю, кто бы сейчас тут с тобой разговаривал.
Теплый картонный стаканчик в руке — это прожиточный минимум. Без него можно совсем пропасть, а так только крыша съедет понемногу от бессонницы, солнечного света и тотального, восхитительного в своем совершенстве одиночества. Одиночество — это ведь не просто отсутствие спутника жизни или собеседника, такое-то удовольствие нараз себе можно организовать, достаточно надолго отключить телефон, запереться в своей комнате или в рабочем кабинете или, не знаю, на дачу уехать, все по-разному выкручиваются, но, в целом, ничего сложного.
Настоящее одиночество — это, во-первых, когда человеку некуда пойти, но вышесказанное и без меня известно всем пострадавшим от великой русской литературы девятнадцатого столетия. А во-вторых, одиночество — это еще и отсутствие сервиса. В смысле, услуг, которые нам могут предоставить другие люди. Для полноценного одиночества нужны закрытые кафе, магазины и входы в метро, неподвижные трамваи, пустые киоски и одно-единственное такси на стоянке, водитель которого уснул, неестественно запрокинув голову, так что, поглядев на его бледный профиль, заострившийся нос и громадный кадык, пятишься на цыпочках, от греха подальше, так и не рискнув проверить, жив ли бедняга. А даже если жив, ехать-то все равно некуда, отель — после полудня, на часах пять пятнадцать, самое время вернуться к кофейному автомату за следующим картонным стаканчиком, достать из кармана сигарету, закурить, на этот раз с удовольствием, отправить домой sms: «Доехал, все в порядке» — и убрать телефон подальше, не рассчитывая на скорый ответ. Какой может быть ответ в пять семнадцать… нет, уже восемнадцать утра.
А потом ты наконец выходишь на улицу и идешь, куда глаза глядят, потому что города совершенно не знаешь, а карту можно получить только в восемь, но дождаться восьми не поможет даже кофейный автомат, в пять девятнадцать утра единственное спасение — идти, не разбирая дороги, все равно куда, потому что — ну ведь действительно все равно, в кои-то веки, лишь бы время убить. Это, кстати, тоже непременное условие настоящего одиночества, когда есть чем заняться, его не прочувствуешь как следует.
А если довериться инстинктам, чутье безошибочно приведет тебя в старый город. В организм среднестатистического взрослого горожанина встроен компас, который в любом незнакомом городе безошибочно указывает на центр; другое дело, что ориентироваться по этому компасу удается, только если тебе все равно куда идти. Цель сияет так ярко, что не видно ведущий к ней путь, а когда цели нет, путь — как на ладони. Это только на словах простое правило, а на деле хрен ты им воспользуешься на практике, разве только в пять тридцать утра, когда никакой цели быть не может, даже теоретически.
Меня, во всяком случае, инстинкт привел на улицу Краковское Предместье, и я обрадовался, как будто старого друга встретил — Краков, в отличие от Варшавы, я неплохо знаю и очень люблю.
Бессонница — превосходная штука, если отрешиться от телесных неурядиц и сосредоточиться на дивным образом преобразившейся реальности. Когда голова превращается в колокол, уличный шум разноцветными кляксами хлюпает в ушах, а глаза звенят от солнечного света, это не только мучительно, но и чертовски познавательно. Не так уж часто удается видеть сны наяву, грех не воспользоваться моментом. В таких случаях важно идти, не останавливаясь, но и не ускоряя шаг, избегать резких движений, но и полной неподвижности не допускать — если, к примеру, сесть на лавку, можно заснуть окончательно и бесповоротно, а потом столь же окончательно и бесповоротно проснуться, и какой тогда смысл.
Я неторопливо шел по Краковскому Предместью, пока не вышел на Замковую площадь. И увидел разноцветных медведей.
Нет, не цирковых. Искусственных медведей всех цветов радуги, в натуральную величину, в одинаковых позах — на задних лапах, передние воздеты к небу. У одного на животе была нарисована обезьяна, а на заднице — лев, другой был обклеен искусственной зеленой травой и обсажен деревянными птицами, у третьего на груди разместились Смерть с косой, сердце и домик, четвертого неведомый художник нарядил в узбекский халат, пятый был нелепым подобием Статуи Свободы — каждый в отдельности был бы просто забавен, но все вместе на пустой Замковой площади в начале седьмого утра они производили неизгладимое впечатление. Мне спросонок сперва показалось, их там тысячи, этих чертовых медведей; на самом-то деле меньше полутора сотен. Но все равно достаточно, чтобы окружить площадь несколькими полукольцами. В центре этих рваных хороводов красовался, надо думать, их предводитель — серебряный медведь с портретом Эйнштейна на боку. По крайней мере, он единственный не стоял на задних лапах, а пребывал в естественном положении, на всех четырех — выгодная позиция.
Поначалу я был совершенно уверен, что разноцветные медведи — порождение моего помутившегося разума, сон или галлюцинация, да как ни назови, все равно. И рассматривал их с доброжелательным любопытством — а как еще относиться к собственным видениям? Но тут в кармане звучно брякнул телефон — обычное техническое сообщение о включении роуминга, по идее, оно должно было прийти еще на границе, но запоздало на несколько часов. Звонок был достаточно громкий, так что я проснулся окончательно и бесповоротно, но медведи никуда не исчезли, только краски стали еще ярче в лучах стремительно поднимающегося над площадью утреннего солнца.
