Гайто Газданов - Пилигримы
– Ну? – повторил он, взглянув на Фреда с выражением веселого удивления.
– Меня зовут Франсис, – сказал Фред, – но все называют меня Фред. Я только что вышел из тюрьмы. Я пришел к вам потому, что мне говорил о вас Андрэ Дюбар.
– А, – сказал Рожэ. – Андрэ? Да, да. Ну, хорошо. За что ты попал в тюрьму? недоразумение?
– Нет, – ответил Фред, – за дело. Я принадлежу к уголовному миру.
Синие глаза Рожэ пристально смотрели в его лицо.
– Откуда ты это знаешь?
– Это ясно.
Рожэ отрицательно покачал головой.
– Это редко бывает ясно, – сказал он. – Тебе может так казаться, ты можешь в этом быть уверен, но это еще не значит, что это именно так. А потом, я лично думаю, что принадлежность к уголовному миру не есть нечто абсолютно неизменное и постоянное. Сегодня это так, завтра может стать иначе – и наоборот. Ты со мной не согласен?
– Не знаю, – медленно сказал Фред.
– Хорошо, мы еще об этом поговорим. Почему ты пришел ко мне?
– Не знаю, – опять сказал Фред, – Андрэ мне говорил о вас. Он мне говорил, что вам все можно сказать, что вы все знаете и все можете объяснить.
Рожэ улыбнулся, обнажив белые плотные зубы.
– Что же тебе хотелось бы знать? Андрэ ошибся: я знаю очень немного. Но я всегда стараюсь понять, хотя это мне не каждый раз удается. Сказать ты можешь все.
– Это я вижу, – ответил Фред. – Я не вчера родился.
У Рожэ была очень широкая и откровенная улыбка.
– Ты и в этом уверен? Ну, рассказывай. До сих пор Фреду не приходилось никому ничего рассказывать – кроме того дня, когда у него было свидание с Валентиной, в кафе на Елисейских полях. То, что ему нужно было говорить, сводилось всегда к нескольким коротким фразам: “Дэдэ сволочь”, “Ренэ стерва”, “Жерар опасный тип”, “Лазарис вор”, “Дуду дурак”, “Я иду завтракать”, “Скажи ему, что, если он придет, я ему набью морду”. Кроме того, он, к своему удивлению, терялся перед Рожэ, хотя в то же время чувствовал к нему полное доверие. Видя, что он испытывает затруднение, Рожэ сказал:
– Ну хорошо, я постараюсь тебе помочь. Ты говоришь, что тебя зовут Франсис, но все называют тебя Фредом. Почему?
– Это меня так назвала одна женщина, когда я пришел в Париж после исправительного дома. Она потом умерла.
– От чего?
– Ее задушили.
Лицо Рожэ стало мрачным.
– Кто?
– Клиент.
– Да, я понимаю.
В комнате, где сидел Рожэ, было тепло и светло. За окном было влажное и холодное утро. Через высокое стекло окна был виден двор и растущее посередине двора дерево с обнаженными ветвями.
– Что было дальше?
Фред начал рассказывать. Он искал слова и часто останавливался. Рожэ не прерывал его. Фреду казалось, что он сам впервые видит, как проходила его жизнь и как постепенно опять встают эти ненавистные воспоминания: далекая и мрачная нищета его детства и вялая вонь мусорных ящиков, в которых он рылся, отыскивая себе пропитание, тупое и свирепое лицо калеки, высокий и всегда пьяный голос его матери, потом все остальное, вплоть до прихода в Париж и встречи на набережной, первая в его жизни комната гостиницы, влажно-теплая двуспальная кровать, веера фотографий на стене. Он рассказал об этом, опустив голову. Потом он поднял ее и посмотрел на Рожэ: у Рожэ было сосредоточенное и печальное лицо.
– Вам не надоело слушать? – спросил Фред.
– Нет, нет, – ответил Рожэ. – Но это действительно грустно. Не повезло тебе. Продолжай.
Когда Фред дошел до того места, где речь должна была идти о визите к Лазарису, он остановился, подумал и потом сказал:
– Это мне особенно трудно рассказывать, я не знаю, как это сделать.
– Делай как умеешь, говори, как до сих пор. Главное – это искренность, все остальное менее важно.
Фред хотел, чтобы Рожэ понял самое главное – что с того дня, когда у него был разговор с Лазарисом, в его жизни начались изменения, которые, в конце концов, привели его сюда. Он подробно описал Лазариса и его улыбку, от которой всем становилось не по себе, хотя в ней не было ничего страшного.
Стенные часы показывали четверть первого. Рожэ сказал:
– Мне начинает хотеться есть, пора идти завтракать. Идем со мной, тут рядом есть небольшой ресторан.
– У меня нет денег.
Рожэ пожал плечами и сказал, что это неважно.
– Гораздо хуже, что у тебя, я вижу, нет пальто.
– У меня есть и пальто, и деньги, – сказал Фред. – Мне только надо сходить за ними на rue St.Denis.
Рожэ сделал гримасу.
– Не стоит, – сказал он. – Знаешь, говорят, деньги не пахнут. По-моему, это неверно: есть деньги, к которым неприятно прикоснуться. Деньги, это вообще неинтересная, по-моему, вещь. Твои деньги с rue St.Denis…
– Мне теперь все равно, – сказал Фред, – я просто так сказал.
– Не стоит, – повторил Рожэ. – Идем завтракать.
Сидя в ресторане, за маленьким столом, Фред задумался на минуту, и все вдруг показалось ему неправдоподобным – этот столик, лицо Рожэ против него и он сам, неузнаваемый Фред. Ощущение тревожной пустоты, которое он так часто испытывал в последнее время, вернулось к нему с новой силой.
– Тут, между прочим, прекрасный bёuf bourguignon (Мясо побургундски), – сказал Рожэ. – Я бы на твоем месте попробовал.
Фред все больше убеждался в том, что Рожэ был действительно ни на кого не похож. Теперь Фреду стала казаться удивительной та свобода, с которой Рожэ себя держал. Он тоже ничего, по-видимому, не боялся, и у него было то же отсутствие страха, которое Фред заметил у Валентины. Но оно, вероятно, имело другие основания. Наверное, этому человеку было нечего скрывать, и, наверное, он ни к кому не питал враждебных намерений. И Фред, который провел всю свою жизнь, в сущности, настороже, сейчас внезапно понял, что есть обстоятельства, когда это совершенно не нужно.
После завтрака они вернулись в кабинет Рожэ, и Фред продолжал говорить. Он рассказал о Жанине, Роберте, Дуду, Шарпантье, Валентине и сенаторе Симоне. Лицо Рожэ было внимательно и серьезно. Когда он кончил свой рассказ, Рожэ молчал несколько минут. Потом он сказал:
– Одним словом, тебя больше не существует. Человек, который жил на rue St.Denis и которого звали Фредом, умер. Que Dieu ait pitiй de son вme (Да сжалится Господь над его душой (фр.)).
Потом он опять замолчал, и когда он снова поднял голову, Фреда поразило восторженное выражение его синих глаз. Не глядя на него, Рожэ сказал:
– Это похоже на то, как если бы ты возникал из небытия. Но теперь надо жить.
***Андрэ Бертье не говорил с сыном о самых недавних событиях и не сказал ему, в частности, что не мог себе простить своей непредусмотрительности. Предотвратить вторичное появление Фреда на rue Poussin было бы так же несложно, как проследить за Жаниной. Он не подумал об этом, и в течение некоторого времени эта мысль не давала ему покоя. Но одновременно с этим он испытывал удовлетворение оттого, что Роберт оказался оба раза на высоте положения. Говоря об этом со своей женой, он сказал, не сдерживая довольной улыбки:
– Ты могла бы подумать, Соланж, что наш сын, который провел всю жизнь над книгами, вдруг оказался бы способен на такие вещи?
Как все вопросы, не связанные с тем, что ее непосредственно интересовало, вопрос о поведении Роберта, особенно теперь, после того, как опасность миновала, – казался ей второстепенным. Но кроме этого, то, что сделал Роберт, ей вообще не представлялось с его стороны удивительным или неожиданным.
– Ничего странного в этом нет, – сказала она. – Он всегда занимался этим своим глупейшим спортом. Это, впрочем, рано или поздно скажется на нем, дай Бог, чтобы у него не было сердечной болезни. А то, что он так себя вел, это естественно. Он твой сын, Андрэ, ты всегда отличался внутренней грубостью. У него она тоже есть, как видишь, это наследственность.
– Соланж! – сказал он, и впервые за много лет она услышала в его голосе интонацию упрека. – Ты меня обвиняешь во внутренней грубости? Ты хочешь сказать, что тебе пришлось страдать из-за этого?
– Нет, Андрэ, ты не так меня понял. Я не упрекаю тебя в проявлении этой грубости. Тебе всегда удавалось ее побеждать, и ты ни разу в жизни не был груб по отношению ко мне. Но это было результатом твоей борьбы с самим собой. Вся твоя жизнь прошла в ежедневной борьбе, поэтому ты так сохранился, ты видишь. Ты старше меня, но у тебя железное здоровье и ты не знаешь никаких недомоганий, в то время как я…
Он смотрел на нее с сумрачной нежностью, не отвечая ей и думая о том, что вся его жизнь связана с этой женщиной. Он помнил, что в самые тяжелые дни, во времена их молодости, она неизменно делила с ним все и не боялась никаких испытаний. Она всегда была рядом с ним, и он знал, что во всех обстоятельствах он может рассчитывать на нее до конца. Это все давно прошло, и теперь ему была не нужна ее поддержка. Но ему иногда хотелось, чтобы воспоминание об этом заставило ее задуматься над тем, что значило для него ее участие в его жизни. Потом он вздохнул и подумал, что она слишком поглощена своим собственным вздорным существованием, которое она себе придумала и которое не оставляло места ни для чего другого.
