Махбод Сераджи - Крыши Тегерана
— Нет, нет, слишком далеко! — вопит другой парень с противоположного конца переулка.
Измеритель отходит на несколько сантиметров. Некоторые принимаются доказывать, что теперь линия слегка изогнута.
— Трудно сказать, — замечает Ахмед. — Мы пытаемся постичь прямизну воображаемой линии. Американцы выстрелили человека прямо с Земли на Луну, а мы не в состоянии провести прямую линию.
Он смотрит на Ираджа и спрашивает:
— Ты знаешь, почему американцам это удалось?
Ирадж истово кивает и говорит:
— Да, сэр. Потому что американцы — самый дисциплинированный народ на свете!
Один парень из толпы выкрикивает, что он каменщик и может сделать это с закрытыми глазами. Он берет один конец рулетки и дергает его пару раз у края тротуара, а затем говорит:
— Вот, теперь у вас прямая линия.
Линия действительно кажется прямой.
— Сколько получилось? — спрашивает Ахмед.
— Девять и четыре десятых метра, — отвечает каменщик.
— Вот об этом-то я и говорю! — ликует Ахмед. — Ширина переулка не десять метров.
Я осматриваюсь по сторонам и вижу, что в переулке собралось по меньшей мере пятьдесят человек. Движение транспорта полностью перекрыто, но, похоже, никого это не беспокоит.
— А это важно? — спрашивает кто-то.
— Конечно важно! — с неподдельной тревогой в голосе говорит Ахмед. — Это может оказать критическое влияние на цены. Стоимость домов зависит от ширины улицы, на которой они построены. Город может объявить, что все дома в этом переулке стоят по крайней мере на пятьдесят тысяч туманов меньше, чем цена, по которой люди пытаются их продать.
— Но город не занимается такими вещами, — говорит один.
— Вы уверены? — спрашивает другой.
— Разумеется, занимается! — выкрикивает кто-то еще.
— Что же нам делать?
— Надо измерить ширину каждой улицы и быть готовыми представить доказательство, что все дома в этом городе имеют завышенную цену.
Меня душит смех, но я сдерживаюсь. Я замечаю в глазах Ахмеда огонек, который мне хорошо знаком. Один мужчина говорит, что не собирается продавать свой дом, но если надумает, то даже сам мэр не заставит его снизить цену. Какая-то женщина говорит, что они с мужем только что купили дом в этом квартале, и, если бы знали, что переулок уже того, что написано, они поискали бы в другом месте. Каменщик пытается убедить всех в том, что несколько сантиметров ничего не значат, но его никто не слушает. Ахмед полностью отстранился от дискуссии. Он с ухмылкой смотрит на нас с Ираджем. Мы ухмыляемся в ответ.
17
ДОКАЖИТЕ СВОЮ НЕВИНОВНОСТЬ
Утром мать шепчет отцу, что мы с Ахмедом можем нарваться на серьезные неприятности и она до смерти напугана этим.
— Я слышала, как они говорили об убийстве человека с рацией, — сообщает она испуганным голосом. — Тебе надо потолковать с ним, и с Ахмедом тоже. Они молодые, неопытные и чересчур горячие. Нельзя, чтобы это продолжалось. Ты знаешь, что они ходили на могилу Доктора?
— Нет, — отвечает отец.
— Что, если его видели агенты? О господи, страшно даже подумать. Пожалуйста, поговори с ними, — умоляет она.
Отец уверяет, что поговорит с нами, но мать продолжает:
— Ходят слухи, что это Паша посадил у дома розовый куст. Я знаю, он рассержен и подавлен. Одному богу известно, что он мог наговорить в школе или другим ребятам в переулке!
На следующий день отец беседует с глазу на глаз с отцом Ахмеда. Через несколько минут нас призывают в комнату Ахмеда, и мой отец говорит, что у него есть дело на севере страны и он предпочитает не ехать в одиночку. Он будет признателен, если мы с Ахмедом поедем с ним.
— Все время нужно быть начеку, — говорит отец, как только мы выезжаем на дорогу. — В этой стране невиновность не гарантирует того, что тебя не сочтут преступником. Это потому, что у нас много людей, называемых нокарами. Раболепство и слепая преданность — вот чем руководствуются нокары.
Потом он поворачивается ко мне и спрашивает:
— Я рассказывал тебе когда-нибудь об инженере Садеги?
— Нет, — отвечаю я. — Кто он такой?
— Когда тебе было около шести, я служил лесничим в джунглях Мазандарана, — начинает он.
Я осторожно толкаю Ахмеда локтем в бок. Отец всегда рассказывает замечательные истории о своих молодых годах. Ахмед пару раз кивает и, не глядя на меня, подмигивает, чтобы дать мне понять, что слушает.
— Шах национализировал леса, и моя работа заключалась в том, чтобы помешать местным жителям вырубать деревья. Всего в нескольких километрах от моей конторы один из братьев шаха нарушал этот закон, но я ничего об этом не знал. Однажды я сидел в конторе, когда из Тегерана приехал государственный инспектор, некий инженер Садеги. Он считал себя человеком неподкупной честности и высоких принципов. Он обвинил меня в том, что я беру взятки и разрешаю незаконную вырубку леса в районе Колахдашта. Если меня признают виновным — а в этом он не сомневался, — то меня осудят на шестнадцать лет заключения в тюрьме «Эвин», потому что невыполнение приказов шаха рассматривалось в Верховном суде как государственная измена.
Отец зажигает сигарету и глубоко затягивается. По выражению лица Ахмеда я догадываюсь, что он хочет закурить, но целиком поглощен рассказом моего отца.
— Я сказал ему, что никогда в жизни не брал взяток, — продолжает отец. — Он рассмеялся и ответил, что отпирательство свойственно человеку, погрязшему в коррупции. Затем он велел мне сдать жетон и следовать к его джипу. Он повез меня в Тегеран, чтобы лично услышать заслуженный приговор. В нашей стране обвиняемый не имеет никаких прав, так что я сделал то, что было велено. Я спросил, нельзя ли остановиться у моего дома, чтобы сообщить жене. Он сказал «нет», и мы поехали дальше.
Это был своеобразный человек — удивительно говорливый и безжалостно честный. Его, казалось, не волновало, что мне неинтересны скучные рассказы о его предках, по-собачьи преданных семье короля. Его отец, как и дед, были верными слугами шаха Резы. Он вспоминал, что шах обещал его отцу благополучие их семьи до тех пор, пока Пехлеви будут носить корону. По его утверждению, Садеги — люди величайшей честности, не помышляющие о том, чтобы принять подношения от кого бы то ни было, даже от самого короля.
Он рассказывал о своем сыне и будущей невестке, которую обожал. Они должны были пожениться через пару месяцев, и он очень ждал появления внуков, особенно мальчика.
Он сказал, что его тошнит от людей вроде меня, что он ни разу в жизни не ступил на неверную дорожку и что не в силах уразуметь стремление таких, как я, к деньгам и власти. Он не понимает психологию алчности и поэтому пришел в отчаяние, когда ему довелось объяснять сыну — сокровищу его жизни, — почему некоторые люди падают столь низко, рискуя своей честью и честью семьи.
Я сидел, молча слушая, как он разглагольствует о своей озабоченности по поводу всеобщей справедливости и социального равенства, порядочности и нравственности, а также по поводу необъяснимой склонности людей к коррупции. Он рассказывал мне о взятках, которые ему предлагали как инспектору, и как он отказался принять хоть один риал на протяжении всей долгой непогрешимой карьеры. Однажды ему предложили огромную сумму, ее хватило бы на оплату образования его сына в самом лучшем университете Соединенных Штатов. Он отказался принять эту взятку, сказав, что предпочитает лишить сына образования, чем воспользоваться незаконно полученными деньгами. В другой раз он отверг новый, полностью обставленный дом в богатом квартале столичного города.
Он говорил, что знает: враги притаились в тени, ожидая удобного момента для нанесения удара, но его принципы непоколебимы, и он предпочтет смерть бесчестной жизни.
Я молча слушал, думая о лишениях, которые должны были выпасть на долю моей семьи. Что станет делать моя жена? За всю жизнь она не проработала ни дня, а теперь ей предстоит одной поднимать ребенка. У меня не было сбережений или собственности, которую можно было бы продать. Ей пришлось бы надеяться только на себя. Я представлял, как тебя ругает хозяин дома или магазина — возможно, даже бьет за малейшую детскую провинность или шпыняет только ради того, чтобы преподать урок. А я в это время буду гнить в тюрьме за преступление, которого не совершал. Я терзался от боли, пока этот болван, этот самозваный страж высоких принципов и нравственных ценностей болтал о преданности своей семьи тирану. Всматриваясь в его лицо с пассажирского места, я видел символ всего неправильного в нашей стране, и я знал, что мне делать.
Я мог одним ударом размозжить ему череп. Я побеждал на ринге мужчин и покрупнее, а теперь я должен спасти моих близких от самого страшного врага, которого мы когда-либо встречали. Я сжал кулаки и приготовился.
