Михаил Елизаров - Мультики
В кадре постаревший Гребенюк держал в руках листы Алешкиного письма. Старый учитель внималголосу своегопитомца:
"И чем больше я вспоминаю годы в Детской комнате, тем дороже становится мне моя нынешняя жизнь, работа, Родина, мой город, друзья. Вы научили меня главному жизненному принципу — жить предвкушением завтрашней радости. Именно об этом я размышлял, лежа на операционном столе, а не о своем тазобедренном суставе…"
Врачи в белых халатах окружили стол, световой гроздью нависла многоглазая лампа, далекие голоса проговорили хирургические слова: «скальпель», "пинцет", «зажим» — слова железные, лязгающие, точно их после употребления бросали в эмалированный лоток. Мои ноздри уловили запах спирта и еще чего-то тревожно-медицинского.
Больницу сменила залитая солнцем институтская аудитория. По партам шныряли солнечные зайчики. В распахнутые окна летел птичий щебет и шум транспорта. В первом ряду восседали преподаватели — немолодые ученые люди. Две женщины и бородатый старик. Сам Разумовский за кафедрой что-то уверенно докладывал. До меня долетали легкие обрывки фраз: "таким образом", "следовательно, методика работы исправительного учреждения…" Шла защита диплома. Разумовский закончил. Седой декан поднялся со своего места и произнес: "Коллеги, по-моему, это твердая пятерка!"
В институтском коридоре Разума ждал Гребенюк.
"Поздравляю, Алешка! Что загрустил, педагог?" — "Какой я педагог? — хмуро откликнулся парень. — Настоящей-то работы не видел". — "Ничего, — улыбнулся Виктор Тарасович. — Увидишь! Самое главное, что тебе оказано большое доверие! Цени его, парень!"
Возник плацкартный вагон. Возле окна сидел Разумовский и что-то строчил в блокноте. За стеклом мелькали столбы и деревья. Кадр отступил, показывая несущийся поезд целиком.
"Но главное, дорогой Виктор Тарасович, — под стук колес заканчивал письмо Разумовский, — я понял, что такое "завтрашняя радость"! Это — встреча с хорошим человеком!"
Раздался сиплый паровозный гудок, вагонный перестук затих. Промчавшийся поезд увез Разумовского. Остались рельсы, насыпь с одиноким подсолнухом, синее теплое небо, горизонт с далеким городским миражом, поле бронзовой ржи в васильках и маках, похожих на яркие тряпичные лоскуты.
Разумовский замурлыкал какой-то советский твист. Я узнал кабинет в Детской комнате. На стенах висели фотографии и вымпелы. Вообще дух изображения как-то посветлел и помолодел. Чувствовалась хрущевская «оттепель». За столом восседала женщина в милицейской форме. Я вспомнил ее. Это была инспектор Мария Александровна Вол, та, что возглавляла Детскую комнату до семьдесят первого года. В кресле напротив развалился Гребенюк.
— В дверь постучали, — таинственным голосом, словно готовя сюрприз, произнес Разумовский. "Входите, — продолжил он от лица инспекторши. — Интересно, — обратилась она к Гребенюку. — Кто это?" — Дверь открылась, и в кабинет легкой походкой зашел элегантный молодой человек — высокий и стройный, в отлично скроенном костюме, а через руку был перекинут заграничный плащ…
Я сразу же признал молодого Разумовского. Лицо его фактически ничем не отличалось от нынешнего, такое же восторженно-приторное, разве что без морщин. Он, безусловно, польстил себе насчет стройности. На картинке Разумовский был сутулым, как и в жизни. Серый в елочку костюм висел на нем мешком.
"Виктор Тарасович, Мария Александровна, здравствуйте!" — "Разум, ты?! — загрохотал хриплым баритоном Гребенюк. — Здравствуй, родной!"
Разум Аркадьевич резко скрипнул своим стулом. В кадре порывистый Гребенюк резко отодвинул кресло, поднялся, чтобы поприветствовать Разумовского.
"Ты откуда, Разум?" — "С практики. Полгода работал воспитателем в колонии. Не скрою, отделение досталось трудное. Вместо положенных пяти часов работал по пятнадцать, зато отделение заняло первое место по дисциплине…" Гребенюк с восхищением смотрел на повзрослевшего Алешку. "Как время бежит…, — Вол покачала головой. — Помню тебя еще хмурым недоверчивым мальчиком… — Она оглядела учителя и ученика, понимающе усмехнулась: — А я как раз в гастроном заскочить хотела…"
Деликатная Вол вышла из-за стола и скрылась за дверью. Гребенюк и Разумовский остались вдвоем.
"Я спросить хочу, Виктор Тарасович…" — В глазах Алешки засверкали озорные искорки…
Художник Геркель довольно точно передал блеск зрачков Разумовского, нарисовав вместо зрачков звездочки.
"Скажите, вот если бы Родион Раскольников писал стихи, то какие бы это были стихи?" — Гребенюк опешил, задумался: "Даже не знаю… Хм… Ну, подскажи…" — "Рубай!" — ответил Разумовский. И рассмеялся первым. Молодым счастливым смехом!..
Что старый, что «молодой» смех Разума Аркадьевича был удивительно неприятный, тявкающий, словно из подворотни вылетела и завертелась возле ног маленькая пронзительная собачонка.
"Так… — густо, точно прокашлявшийся мотор, расхохотался и Гребенюк. — Все шутишь, Разум!" — "Шучу! — весело согласился Алешка. — Юмор жизнь продлевает… А чем бы Раскольников писал рубай?" — "Не знаю…" — "Топором!" — Снова хохот… Гребенюк хитро прищурился: "А на чем бы Раскольников писал рубай? Не знаешь? На старушках!" Учитель и ученик расхохотались и снова обнялись. В глазах Гребенюка стояли слезы: "Рад тебя видеть, Алешка. Что планируешь делать дальше, где работать собираешься?" — "Здесь, у вас. Точнее, у нас. В Детской комнате милиции № 7, — сразу посуровев, ответил Алешка. — Комната — мой дом. Куда мне без нее? Буду, как и вы, лечить искалеченные судьбы таких же мальчишек, каким был я сам десять лет тому…" — "Здорово! — Гребенюк снова обнял Разума. — Будем работать вместе. Дел — непочатый край! И у меня для тебя найдется подарок… — Гребенюк потянулся рукой к черному чемодану под столом. — Прислали нам в Детскую комнату новый инвентарь. Да только для меня он слишком современный. Старую собаку, как говорится, новым фокусам не научишь. А тебе в самый раз…" — "Что это? — Алешка присел на корточки рядом. — Швейная машинка?" — "Нет, это диапроектор. Или фильмоскоп. Я думаю, он тебе пригодится в твоей будущей работе…" — Гребенюк щелкнул карабинами, поднял крышку. Алешка с любопытством глядел на сверкающий черной эмалью диапроектор: "Красивый какой…" — тронул его рукой…
Это, несомненно, был тот самый аппарат, на котором Разум Аркадьевич крутил мне свой диафильм.
Разумовский продолжал на удивленном полувдохе:
— Виктор Тарасович, заинтригованный совершенными формами фильмоскопа, присел рядом с Алешкой: "Этот прибор, Разум, станет твоим верным другом и помощником. Вместе вы совершите множество добрых дел! Я уверен в этом!"
Для пущей торжественности в качестве звуковой подкладки Разум Аркадьевич промычал музыкальные фразы из "Нашего паровоза", «Орленка» и "Если с другом вышел в путь", заплетя их вместе, словно косу.
— Поначалу не все шло гладко у Алешки Разума, — признался Разумовский. Снова возник кабинет Марии Александровны Вол. Она сидела за столом. Разум Аркадьевич протягивал исписанный лист.
"Товарищ капитан, Мария Александровна. Освобождайте меня от работы. Не обладаю я способностями воспитателя. Я не должен был отпускать Бориса с детской экскурсией. И то, что недосчитались двоих малышей — это тоже моя вина! Я поверил, что Боря покончил со своим грязным прошлым, а он при первом же испытании сорвался…" — "Напрасно коришь себя, Разум, — мягко отвечала Вол. — Если ты уйдешь, мы потеряем настоящего воспитателя. А Бориса мы найдем. Даю слово! Вместе с тобой мы вернем его людям!"
На экране высветилась нищая комнатка — голые стены, узкая кровать, табурет, на столе диапроектор. Рядом настольная лампа. Хмурый Разумовский потягивал из стакана чай.
— И вдруг скрипнула дверь. Он оглянулся. Кто это пожаловал? На пороге показался… Борька? Точно, он!
Этот Борис оказался чернявым подростком лет четырнадцати. Щеки его заливал багрянец стыда.
Голос у Бориса был каким-то девчачьим — возможно, Разумовский чуть перестарался с детской озвучкой:
"Хотел слинять, Разум Аркадьевич, до вокзала добежал, на электричку сел… И не смог. Совесть замучила. В реформаторий идти не решился, пришел к вам домой. Вы уж только простите меня! Снимите груз с души!" — А Разум смотрел на своего подопечного и думал, что у него самого словно гора с плеч свалилась. А ведь легче всего было осудить Бориса, отвернуться от него. Но Разум не отрекся от своих принципов, веря, что это последнее падение перед большим взлетом. И он не ошибся! — прокричал ликующим голосом Разумовский.
— Несколько лет спустя бывший несовершеннолетний насильник Борис напишет письмо: "Вы научили меня жить по-новому! Вы вернули мне разум, дорогой Разум Аркадьевич! Спасибо! Немного о себе: поступил в педагогический, через пять лет я буду учителем начальных классов! Представляете, какая радость ждет меня впереди?!"
