Надежда - Шевченко Лариса Яковлевна
Я подалась вперед, мне хочется помочь малышу. Он понимает мое сочувствие. Видит, как я смотрю на его веточку, и ждет поддержки. Мать ловит мой грустно-осуждающий взгляд, переводит глаза на сына и замолкает, опустив голову.
«Вот так: несколько резких окриков — и может пропасть любовь к природе. Встреча с ней долго будет связана с болью в сердце, с обидой, что не поняли, отобрали что-то пусть даже маленькое, но красивое и очень приятное... А потом наступит безразличие, — грустно думала я. — Может, этому мальчику повезет.
Что сегодня выбило из равновесия эту женщину? Усталость от работы, ссора с мужем или его отсутствие?..»
Нежданно нахлынувшие печальные мысли постепенно растворялись в спокойствии теплого летнего утра.
Дальше иду. Достигла новой излучины. Отрадное место! Ветерок нашептывает что-то лазурно-веселое. Кукушки перекликаются. Густой частокол сосновых сосен, сонные движения листьев орешника. Вот поляна как нельзя лучше располагающая к отдыху. Обжитой, но чистый берег. Легкие тени облаков на песке.
Удобно устроилась в кустах. Оживленные голоса за спиной заставили меня отвлечься от размышлений. Я увидела две очень приятные семейные пары средних лет и эффектного мужчину, который, как мне показалось, был душой их небольшой дружной компании. Женщины расстелили на песке покрывало, и мужчины принялись самозабвенно сервировать «стол», извлекая из объемистых сумок многочисленные коробки и кастрюльки. Разговор они вели спокойный, светский: о погоде, о событиях в мире, о технических изобретениях. Каждый блистал эрудицией в своей области, но все они были едины в стремлении одарить друг друга новыми яркими познаниями. Меня поразило богатство их языка, широта и глубина интересов, легкость, с которой они переходили от одной темы к другой, а еще уважение, царившее между ними. «Настоящая интеллигенция. Соль Земли», — пришли мне на ум слова, недавно услышанные по радио.
Потом отдыхающие довольно долго, но с долей юмора, обсуждали сложные проблемы своей жизни, делились успехами. И тут одна из женщин, ее называли Ириной Андреевной, тихо сказала: «Каких бы высот мы ни достигли, все они — ничто по сравнению с самой важной удачей нашей жизни — детьми. Они — наша главная гордость!» Все заулыбались и молчаливо согласились.
Слышу громкий полупьяный говор соседней «развеселой» компании. Из всеобщего шума сознание вырвало три фразы, произнесенные совсем рядом, за моей спиной:
— ...Любимая... — сказано было весело, с пафосом.
— Ты бы не изменял, — грустно-просительно прозвучало в ответ.
— Если бы не изменял, то звал бы единственная, — жестокий голос по-пьяному развязно и нагло восхищался собой.
Меня резанула по сердцу пошлость и бессердечие говорившего, и я все внимание направила в сторону приятных соседей.
Седовласый говорил тихо и задумчиво:
— ...Кто знал тогда, в сорок пятом, как сложится наша жизнь... до сих пор помнится каждое мгновение. В такие минуты детство вспоминаю, лицо отца вижу. Сначала он кочегаром на паровозе был, потом машинистом. Сильно курил, «Беломор-Канал» в основном. В бараке мы жили. А лето я у бабушки проводил. Своя земляника в саду. Арбузы закапывали в песок... А еще помню себя совсем маленьким. На меня гуси налетали. Друзья в шутку советовали отпугивать, делать им «козу», а я боялся. Лет пяти был... У соседа-кузнеца пять дней овчарка умирала. Так этот здоровенный мужик сидел около нее неотлучно и плакал. Поразила меня тогда его душевность... Случилось, что в лагере яблоко украл у мальчика из-под подушки. До сих пор в деталях помню его: продолговатое, гладкое. И стыд свой: «Я, такой положительный, и вдруг...» Голодно было... Помню порох как макаронины, песню простую как валенок: «Моряк черноморского флота»... Как-то поймал меня сторож. Я не воровал яблок, но не мог про ребят сказать... На нашей улице в бане пиво продавалось. Мы купили и пили. Чинариков насобирали и курнули. Рвало нас до умопомрачения.. Один раз в гостях был. Там вымахиваться, выеживаться стал: из гонора сотовый мед есть не захотел. А хотелось со страшной силой! И когда папин друг еще два кусочка принес, я протянул к ним руку. Отец в первый и единственный раз ударил меня по руке... Много есть, что вспомнить. Сколько их было этих уроков совести! Тогда вот и научился довольствоваться, чем есть, радоваться, что один зуб заболел, а не все. Несколько позже понял, что не надо хотеть очень многого, ставил цели только те, которых мог достичь... Потом война разразилась...
Долгая пауза. Я смотрю в небо. Плывут спокойные облака, плывут задумчивые мысли...
Слышу: разговор коснулся музыки. Импозантный мужчина, тот самый, что был без жены, воскликнув: «Совсем запамятовал!» — приподнялся и достал из сумки небольшой патефон. (Я никогда такого не видела.) Полилась раздольная старинная песня. Когда она закончилась, молодой мужчина, которого звали Николай Николаевич, произнес:
— Очень люблю слушать музыку без слов!
— Чем обусловлено такое предпочтение? — заинтересовалась Лариса Яковлевна, жена того человека, который поражал познаниями в математической логике и которого друзья величали Евгением Григорьевичем.
— Мне кажется, что слова призывают к однозначности восприятия произведения. А вся прелесть — в многообразии! Ведь, вслушиваясь, каждый представляет что-то свое, только ему близкое и понятное.
— Не скажи! Ты сейчас не совсем прав, — мягко сказал Анатолий Никифорович, владелец особенного патефона, и очень бережно взял в руки странного вида пластинку, явно не заводского изготовления.
— Друзья, представляете, иду я в Воронеже по проспекту, и вдруг с противоположной стороны улицы до меня доносится удивительная музыка! Она настолько поразила меня своей неожиданностью, что я забыл, куда и зачем шел. Вот уже несколько месяцев я обладаю этой пластинкой, но продолжаю находиться под впечатлением и каждый раз слушаю ее, как впервые.
Он выглядел взволнованным, но каким-то печальным, и в этот момент показался мне открытым, незащищенным, ранимым юношей с грустными задумчивыми глазами. Седые волосы, красивое моложавое лицо, солидный вид человека, наверное, обремененного руководящей должностью, не помешали моему восприятию.
Первые мгновения все слушали музыку чуть растерянно, недоумевая. Потом восхищенно замерли. Голос молодой певицы был чистый, солнечный, но не звонкоголосый. Он звучал, как весенний ручеек, радостно и искристо. Хозяин пластинки, опустив голову на грудь, чуть раскачивался, уплывая на волнах любимой мелодии. Остальные сидели потрясенные. Каждый пытался осознать свое внутреннее созерцание, сформировать мнение, прочувствовав прекрасную, но странную, по-новому звучащую знакомую мелодию.
Французская девушка исполняла наш русский вальс военных лет на своем родном языке. А я думала: «Та ли эта песня или созвучная с нашей?» Иностранные слова вносили в нее свой, особенный, национальный колорит, другие интонации и акценты, особенное изящество, несколько иную одухотворенность, непонятную беззаботную легкость. Слушая вальс, я испытывала новые, незнакомые ощущения, удивительно по-детски трогательные, нежные, тонкие, которые, как мне казалось, совсем не подходили к содержанию этой песни. Я никак не могла соединить воедино восторг и некоторое смятение души.
Для меня в нашем вальсе звучали одновременно и глубокая боль, и затаенная любовь. Несмотря на лиричность и задушевность, в нем проглядывал драматизм страшного военного времени, криком кричала, разрывалась и плакала душа памятью тяжелых утрат. В словах и в музыке чувствовалась не только вера солдат в победу, но и тоска по дому, по мирной жизни.
А француженка пела радостно, светло, оптимистично счастливо, хотя и с долей грусти. Ее юная душа воспринимала наше горе иначе: как тяжкое, но чужое и далекое прошлое. Она слышала о нем, знала, сожалела, но и только. Полная ярких надежд, она исполняла песню с небесным очарованием и непосредственностью. Я сразу представила себе певицу красивой молоденькой мечтательной девушкой с длинными светлыми волосами. Она в воздушном, как пронизанное солнцем облако, платье, в ослепительных хрустальных туфельках на высоких каблуках. У нее понимающие, сочувствующие голубые-голубые глаза и любящее весь мир сердце!
