Насмешливое вожделение - Янчар Драго

Грегор послюнил палец и попробовал порошок.

«Солоноватый… И мучнистый».

Гамбо обиделся.

«Perlainpainpain не для еды. Это не специя. Кроме того, он изготовлен син-те-ти-чес-ки. Где же я возьму столько цветков чертополоха?»

«Это подделка, Гамбо. Не подействует».

«Разве фотография подделка?» — заорал он. — «Это же одновременно оригинал и копия. Только негатив — оригинал. И это не потому, что он негатив. Первый отпечаток так же эффективен, как и тридцатый. Поверь мне, это работает».

Грегор согласился: фотографии тоже делаются в лаборатории. Гамбо будет сначала производить свой любовный порошок в оригинале, на основе настоящих ингредиентов, а в дальнейшем синтетически.

Потом они отправились в «Ригби», чтобы составить рекламный текст. Вернулись только утром. Встав, Грегор на другой стороне улицы увидел Луизу, зубами рвущую клейкую ленту, чтобы прикрепить к двери бара плакат:

Вы несчастны? Вас бросил любимый?

Вам поможет:

Poudre de Perlainpainpain

Инструкция прилагается! Бесплатно!!!

ГАМБО&ЛУИЗА

Сент-Филипп-стрит, 18

Из бара грациозной походкой вышел красивый блондин. Долго стоял перед плакатом. Оглянулся по сторонам и что-то быстро записал.

О, Гамбо, о, кудесник Ористид! Алхимик в поисках меланхолического вещества. Homo faber, artifex maximus, человек созидающий, великий творец, мир для тебя — бесконечный Theatrum Chemicum. Мир безграничных магических возможностей.

Глава шестнадцатая

БАР «СНАГ ХАРБОР»

Лучший джаз тогда играли в баре «Снаг Харбор» на Френчмен-стрит. Светловолосая слушательница курса креативного письма обрела здесь свое вдохновение. Однажды она принесла целый сборник стихов с таким названием. Это были стихи о прибежище, о вечных надежных объятиях, все были счастливы, никто не стоял под балконом. Антитрубадурские стихи, безоблачные стихи, стихи теплого гнезда. Каждый воскресный вечер в «Снаг Харбор» играл Эллис Марсалис, высокий черный пианист-виртуоз, и пела Леди Би Джей.

В «Снаг Харбор» с Ирэн Андерсон что-то случилось. Или это случилось даже раньше. Она внезапно решилась. В тот вечер вдруг перестала быть ужасно занята. У меня куча, куча времени, — сказала она. И я хочу послушать Марсалиса. И добавила: Вместе с тобой. Что-то с ней произошло, потому что она вдруг совсем переменилась. Они слушали Марсалиса и чернокожую Леди Би Джей. Пили божоле. Не настоящее, из Калифорнии. Была тьма народу, тела ритмично двигались, ладони ритмично хлопали. Когда она вышла попудрить носик, он всыпал ей в бокал poudre de Perlainpainpain. Может, в этом и было дело. Может быть, из-за Марсалиса, который поправлял очки, сползавшие на нос во время исполнения, бормотал что-то и играл обалденно, просто обалденно. Она сунула ему в ладонь металлический предмет. Зажигалку. Такую, чтобы прикуривать сигареты. Чтобы подымить после пробежки. Это случилось, когда черная мадонна Леди Би Джей солировала как примадонна на Зальцбургском фестивале. Смотри, что здесь написано, сказала она. Он посмотрел, что там было написано. На зажигалке было выгравировано слово. Только одно. Было написано: AGAIN. СНОВА.

Они стояли, прижавшись друг к другу, в темном углу балкона, и она неподвижно смотрела ему в глаза. Ее голубые радужки были затуманены и чуть блестели. Впервые он подумал, что она, пожалуй, носит контактные линзы. Спросил, носит ли она их. Она, действительно, была в них. Но глазам это ничуть не вредило. Сигаретный дым ей тоже не мешал, все, похоже, проникало прямо в душу: и его взгляд, и музыка, и вино, и дым. Кто-то импровизировал на фортепьяно, потом хриплый голос запел:

Он попытался вспомнить. Еще до поездки кто-то говорил ему о бобах с рисом. Это было где-то в другой жизни, очень давно, где-то далеко. Он больше не наблюдатель. Теперь он был здесь, без сомнения здесь. Только теперь.

Что это с тобой? — спросил Гамбо. — Порошок, — ответил Грегор. — Perlainpainpain. Он работает.

Дай мне еще, я еще подсыплю ей в бокал.

Мокрая гадость, которую ветер принес с реки, расползлась по всем улицам и жилищам. Припустил теплый крупный дождь и уже через несколько минут прекратился. Он оставил после себя густой и влажный воздух, так что тела двигались лениво, а мысли медленно. На город опустилась горячая испарина. Они лежали на кровати в его квартире, оба мокрые. После того вечера в «Снаг Харбор» у нее вдруг отказали все тормоза. Она вела себя как абсолютно чокнутая. Again. Приехала к нему пораньше с утра, оставила машину на тротуаре, легла в постель и через пару часов вернулась в суд. Потом опять. Вечером они сидели в «Двух сестрах», наблюдая за восхитительно безвкусной мешаниной цветов радуги в фонтане. А потом опять постель. Они никогда не оставались у нее. Это означало, что ее безумие может внезапно пройти. Грегор ясно отдавал себе отчет, что оно временное. Как будто, и правда, нелепый порошок Гамбо действовал. А потом эффект от него сразу снизится.

Но сейчас она была здесь. Рассказывала о своей сестре, которая вышла замуж в восемнадцать лет, теперь уже десятый год со всеми удобствами загнивает в Индиане. У излучины какой-то реки. Каждый день видит, как по реке плывут грузовые баржи. Пароходов нет уже давно. Сейчас люди летают на самолетах, в крайнем случае, ездят по железной дороге. Только здесь, в Новом Орлеане, пароходы еще возят туристов. Если бы «Натчез» доплыл туда, сестру ничего бы не остановило. Каждую неделю звонит, говорит, что бросит все и приедет к ней. Но сестра никогда этого не сделает. Скорее, она, Ирэн, когда-нибудь вернется в то тихое место, откуда она родом. Воздух чистый, листья желтые, когда-нибудь она туда вернется. Тогда, когда состарится. Но сначала уедет в Нью-Йорк. Скоро.

Грегор тоже куда-то вернется. В один прекрасный день он свалит с этого бескрайнего континента. Больше этой подвижной точки, объявившейся здесь, в его мягком географическом подбрюшье, не будет. И никто не узнает, была ли она вообще когда-нибудь. Он вдруг окажется дома, где его место, среди людей, к кругу которых принадлежит. В долине самоубийц, которая в один прекрасный день исчезнет. И все люди в ней. Она слышала о лангобардах? Их больше не существует, осталось только название. Как некое животное, которое рождается, бродит где-то, потом след его теряется, никто и не заметит, что оно вообще существовало. Это про него, это про нее. Но пока они вместе. На время, безусловно, но в этот самый момент вместе.

Влюбленные, а также те, кому только кажется, что они влюблены, рассказывают друг другу о своих делах. Семейные истории, истории о друзьях, истории о городах. В этом не только попытка довериться, поделиться, но и нечто нарциссическое: показать себя и свое окружение. Создать объемное изображение самого себя, расширить суженный вдвое мир. Создать групповой портрет с фоном. Рассказчик, понятное дело, заметно выделяется из всего полотна. А само полотно приобретает новое измерение, глубину.

При выборе темы оба должны были быть предусмотрительными. Питера, которого оба обманывали, упоминать не стоило. Тут разговор застревал. Даже его велосипед, на котором Грегор каждый день ездил по предместьям, взывал к их совести. Анна была далеко, но все равно везде лежали ее письма, ее голос, звучавший по телефону, проникал в комнату, витал в воздухе. Истории из Индианы и Словении были выдумкой. Единственно реальный мир был здесь. Мир ограниченный, островной, изолированный, недолговечный. Каждому из них двоих неотвратимо не хватало той части настоящего, реального мира, который до этого наполнял жизнь. Действующей, живой части мира, одной там, в Нью-Йорке, другой — далеко, по ту сторону океана.