Петр Алешковский - Рыба. История одной миграции

Геннадий в черном подряснике. Я упала ему на грудь.

Потом были милиция, “скорая”, морг. Геннадий сбегал за Валеркой. Я забилась вглубь нашего подвала, в темный угол, не могла сказать ни слова и, что странно, не могла плакать. Все устроили Геннадий с

Валеркой.

На третий день, в стылый и мокрый полдень, мы хоронили моего

Павлика, Геннадий настоял на отпевании. Старый священник махал кадилом в пустом и холодном храме, надтреснутым фальцетом тянул слова, текучая и торжественная речь уносилась ввысь к закопченному куполу. Жирно и приторно пахло ладаном. Наконец, священник закрыл лицо Павлика покрывалом, посыпал накрест песочком, Геннадий с

Валеркой взялись за молотки. Потом ехали сквозь какой-то сосновый лес, мимо канала, на окраину города. Кладбище было большое, новое, почти без деревьев – ограды, кресты, промытые дождями и изъеденные снегом пластмассовые венки. Дул сильный ветер, свекровь накинула мне на плечи теплую шаль. Она плакала в голос по внуку, которого и обрести-то по-настоящему не успела, я не могла разжать губы, словно их склеили моментальным клеем. Гроб опустили в неглубокую яму на полотенцах. Плохо соображая, что делаю, сжала комок мокрой глины и бросила его вниз, он упал камнем, прилип к красной материи. Кто-то дал мне бутылку с водой, я тщательно отмыла руку, ветер студил мокрые пальцы, и по инерции обернула их кончиком шали. Геннадий был собран, если бы не он, наверное, так похоронить Павлика мы бы не смогли. Он договаривался с конторой, платил гробовщикам, распоряжался четким командным голосом. Почему-то я была уверена – сегодня он не напьется. Они с Валеркой и Петровичем выпили по стопке, оставили початую бутылку рабочим. Глядя на могильный холмик,

Валерка сказал:

– Я разберусь на пилораме, у меня в отделении наркоманов мы быстро отучали.

– Здесь, при всех, поклянись, что ты не будешь этого делать! – Я не повышала голоса.

– Брось, мам, знаю, что говорю.

– Поклянись, или я сейчас умру.

До него вдруг дошло, злость с лица как смыло, он обнял меня.

– Ладно, если хочешь, клянусь, хотя поджарил бы их, сук безнадежных.

Тогда-то я и заплакала.

Свекровь со Светой накрыли дома стол, но я, как только дотащилась до подвала, упала на топчан и заснула. Проснулась ночью, рядом, на своем топчане спал Геннадий. Пока не забрезжил рассвет – тупо смотрела в потолок. Знала – сын так освободился от боли. Ни секунды не сомневалась: Павлик сделал это сознательно. Слишком хорошо помнила свою боль и пульсирующее пространство, сдавливающее со всех сторон, и внутренний голос, шепчущий: “Иди в ванную, возьми бритву, освободи себя, выпусти боль наружу”. Наркотик лишил его воли, и потому он поддался искушению, а я, дура, проглядела. Кругом была ночь, в голове вертелись слова “прощение”, “понимание”, “утешение”, я лежала в подвале, я была жива.

Утром мы встали, я приготовила завтрак. Геннадий выпил только чай и вдруг сказал, глядя мне прямо в глаза:

– Жизнь, Вера, у нас не сложилась. За Валерку спокоен – он не пропадет. И тебе не даст. Я больше не могу, ухожу в монастырь, благословение от батюшки получил еще до Павликовой смерти. Сможешь – прости. Раньше у православных, если такое случалось, муж и жена уходили в монастыри в один день, теперь все не так. Подавай на развод.

Знакомой качающейся походкой, чуть подволакивая негнущуюся ногу, он ушел в свою церковь, и не было в моей душе на него зла. Вымыла посуду, взяла в чулане метлу, совок, ведро, пошла убирать территорию.

Пришлось мне еще и подавать на развод. Его дали быстро, через месяц вызвали в суд, тетка за столом спросила:

– Где же ваш супруг?

– В монастыре.

– Как в монастыре? В каком монастыре? – Лицо ее оживилось, такого она, видимо, в своей практике не встречала.

– Мой муж ушел в монастырь и готовится к пострижению в монахи.

– И вы согласны с его решением?

– Да, согласна. – А про себя добавила: “Аминь Святого Духа!”

Штампы в паспортах стоили мне четыреста рублей – по двести с каждого разводящегося. Геннадиев паспорт отдала Валерке, он отнес его отцу.

Просто забрал и отнес, никак это событие не прокомментировал. Я даже немного обиделась: мой Павлик наверняка нашел бы нужные слова.

Валерка со Светой переезжать в подвал отказались – три недели жила одна. Старалась поменьше бывать дома, участок и мусоропроводы у меня блестели как никогда. Вставала в пять и начинала мести двор, убирать детскую площадку – там ночами собиралась молодежь: бутылки, окурки, объедки, бумажные стаканчики, плевки. Потом бралась за мусоропроводы, чистила их, сортировала мусор. Днем, если набирался рюкзак и тележка, сдавала бутылки. Вечером окапывала грядки, белила деревья, старалась занять себя. Жильцы нашего большого дома меня уважали, здоровались, я здоровалась в ответ, но в разговоры не вступала. Мне вообще не хотелось разговаривать – ни с кем.

И тут последовал еще один удар. Начальница дэза вызвала меня к себе, сказала жестко:

– Ты, Вера, работник отличный, но ко мне из Латвии переехали родственники, так что придется мне тебя уволить. Квартиру освобождай

– неделя сроку.

Дала мне премию – тысячу рублей. Родственники ее заплатили мне потом за обстановку и ремонт еще две тысячи.

Валерка со Светой забрали меня к себе, отделили угол в избе занавеской.

– Ничего, мам, работу найдем, не переживай, – пообещал Валерка.

Но работы не нашлось. Весь май я жарила и продавала семечки. Жарила ночью, гремела на кухне сковородками, стесняла молодых, они ждали, когда я засну, сидели у телевизора. Света словно между делом поминутно заглядывала на кухню – как там у меня дела, скоро сверну свой бизнес? Как назло, мне сразу было не заснуть, я лежала мышкой в темноте и все слышала, и почему-то их счастье было мне совсем не в радость. Начинала ворочаться на кровати, мне вдруг приспичивало в туалет, я вставала, шуршала шлепанцами по полу, скрипела дверью. За перегородкой воцарялась напряженная тишина, нарушал ее Светкин шепот:

– Когда она утихомирится? Жизни нет, потрахаться и то спокойно не даст.

Вслед мне неслось их счастливое хихиканье. Я не обижалась, надо было решаться, но я тянула. Наконец нашелся повод. Мы схватились со

Светой – я поучила ее, как делать рыбные котлеты. В результате она на меня накричала, убежала в свой угол и проревела там до вечера. Я сходила в магазин, купила бутылку “Изабеллы”. Когда пришел Валерка, я торжественно поставила бутылку на стол.

– Давай, сынок, зови Свету, мы тут повоевали, сейчас мириться будем, мне вам надо кое-что важное сообщить.

Светка тут же выскочила к столу: глаза припухшие, взгляд настороженный. Стесняясь, вдруг подошла ко мне, обняла и прошептала:

– Мама, прости.

– Вы меня простите. Я уезжаю в Карманово, свекровь сказала, что на льнокомбинате нужны руки.

Меня особо не отговаривали. Посидели. Выпили по рюмочке “Изабеллы”, съели салат с колбасой и те самые рыбные котлеты. Света, лиса, их похвалила.

На следующий день Валерка с Петровичем загрузили машину, мои пожитки легко уместились в багажник. Взяла еще кое-какие продукты – на первое время. Основные вещи: посуда, старая одежда, зимнее пальто и книги – были в Карманове. Свекровь божилась, что не взяла из нашего контейнера ни порошинки.

Я нырнула с закрытыми глазами в мутную суводь и плыла ко дну в поисках спасительной, укромной ямки.

Двадцать пятого мая я переехала в Карманово. Валерка с Петровичем пригнали трактор, вспахали огород и картофельные грядки, посадили мне двенадцать борозд картошки. На огороде я ткнула в землю лук, чеснок, посолила землю морковкиным семенем, укропом и петрушкой, свеклой, кабачками. Затевать теплицу с огурцами-помидорами наотрез отказалась, решила: понравится возиться в земле – заведу на следующий год.

Вечером нас позвала в гости тетя Лейда – ее дом стоял недалеко от моего. Других домов в деревне не было, Карманово правильней было бы называть хутором. Здесь, в самой глуши Фировского района, в лесах, вдали от основной трассы Фирово – Волочек, притаились по углам несколько деревенек – остатки эстонской Нурмекундии.

Мужчины после работы выпили водки, мы – трое женщин: тетя Лейда,

Неля, ее дочь, приехавшая навестить мать на выходные, и я, – пили чай с творожным печеньем. Неля окончила Калининский университет и работала в двадцати пяти километрах в большом селе Есеновичи завучем в школе. Она и рассказала мне местную историю.

Царь Александр I, вернувшись из Парижа после войны с Наполеоном, решил даровать крестьянам свободу. Он ее и даровал, но только в прибалтийских губерниях, в России это случилось много позже.

Крестьяне получили небольшие наделы земли, передаваемой по наследству старшим в роду. В результате, в 80-х годах ХIХ века в

Лифляндии и Эстляндии, как произносила названия губерний Неля, образовалось много безземельных бедняков, средние и младшие в роду претендовать на землю отца не имели права. Началось массовое переселение.