Маргарет Этвуд - Пожирательница грехов

Мы договорились, что ты остановишься у друга и земляка, а я сниму одноместный номер в гостинице. Мы надеялись, это отведет от нас подозрение. И выйдет дешевле.

Тогда я не знала еще, что такое Нью-Йорк, и голова у меня шла кругом. Я стояла на автовокзале Портового управления, в своем длинном черном пальто, в одной руке — тяжелый чемодан, в другой — бездонная сумка. Я стояла и выискивала глазами телефонную будку. Народу было как на политической демонстрации, хотя политических демонстраций я еще не видела. Женщины пихались и швыряли в лицо друг другу оскорбления, словно лозунги, и тащили за собой ноющих детей. На скамейках рядами сидели замызганные старики, пол усеян жвачкой, конфетными обертками и окурками. Кажется, были игральные автоматы, но я не уверена, что их тогда выпускали. Я пожалела, что не попросила меня встретить, но таких зависимостей мы не признавали.

Я направилась к выходу — мне показалось, что там выход, и какой-то чернокожий схватился за мой чемодан и потянул на себя. На лбу его краснел свежий порез, оттуда сочилась кровь, а в глазах у негра была такая отчаянная решимость, что я чуть не отпустила ручку чемодана. Через мгновение я поняла, что он вовсе не собирается ничего красть, просто хочет донести багаж до такси.

— Нет, спасибо, — сказала я. — Нет денег.

Он с ухмылкой оглядел мое добротное пальто и не отпустил чемодан. Я дернула сильнее, и негр отстал. Он что — то кричал мне вслед, но я не понимала: в то время такие слова еще не вошли в обиход.

Я знала адрес гостиницы, но не знала, как туда добраться. И я пошла пешком. Светило солнце, я потела — после стычки с негром и оттого, что жарко. Потом я нашла телефонную будку: аппарат выдран, торчали только спутанные провода. В соседней будке аппарат был на месте, но когда я тебе позвонила, никто не ответил. Странно: я же предупредила.

Я прислонилась к стеклу, я была в панике. Нью-Йорк. Улицы Нью-Йорка — точно решетка на окне: можно смотреть на таблички с номерами улиц и высчитать нужную улицу. Я не хотела ни у кого спрашивать: глухое отчаяние или явная агрессия на лицах пугали меня, и несколько раз мне встретились люди, которые громко разговаривали сами с собой. Нью-Йорк, как и Салем, разваливался на куски. Человек богатый придумал бы, что с этим делать, — отстроил бы все заново, — но меня повергали в смятение эти щербатые дома, эти дыры в тротуарах.

И я потащилась со своим чемоданом к гостинице, я звонила тебе из каждой телефонной будки. В одной я случайно оставила книгу, что ты дал мне почитать, “Воспитание Генри Адамса”.[22] Ну и пусть: это была единственная память о тебе, лучше потерять книгу, чем тебя.

Портье прореагировал на меня точно так же, как его коллега из Салема. Такое недоверие к себе я прежде объясняла ксенофобией, но тогда впервые вдруг подумала, что все дело в том, как я одета. В пальто с длиннющими рукавами я вряд ли походила на человека, у которого есть кредитная карточка.

Я сидела в номере, похожем на салемский, и гадала, что с тобой случилось и где ты. Я звонила каждые полчаса. Я ждала, и заняться было особо нечем. Я вытащила красную ночнушку с оторванной лямкой и вспомнила, что забыла нитки и иголку. И английской булавки у меня не было. Хотела принять душ, но кто-то все время крутил ручку в двери — я накинула цепочку, но все равно предпочла не рисковать. Даже пальто не сняла. Я уже решила, что ты мне дал неправильный номер или, того хуже, что я тебя выдумала.

Наконец, около семи вечера, на том конце сняли трубку. Женский голос. Когда я попросила тебя, она рассмеялась, нехорошо так.

Я слышала, как она сказала:

— Эй, Голос Судьбины, тебя какая-то девчонка. — Ты взял трубку, голос словно издалека.

— Ты где? — спросила я, стараясь приглушить нотки ворчливой жены. — Я тебе звоню с половины третьего.

— Я у друга, — сказал он. — Она утром проглотила упаковку снотворного. И я ее выгуливал.

— Ох, — сказала я. Мне казалось, что друг — мужчина. — Почему ты не отвез ее в больницу?

— Здесь в больницы отправляют только в крайнем случае.

— А зачем она это сделала? — спросила я.

— Кто знает, — сказал ты. Раздраженно, будто злишься, что тебя впутали, пусть и ненароком. — Наверное, развлекалась. — В глубине комнаты женщина сказала что-то вроде “Ах ты дерьмец”.

Ступни у меня похолодели, коленки онемели. Я вдруг поняла, что она не только старый друг, как ты говорил. Она была твоя любовница и остается ею, и с ней что-то серьезное, и она приняла таблетки, узнав, что я приезжаю, она пыталась тебя удержать. А ты между тем преспокойно записывал номер моей комнаты и телефон под мою преспокойную диктовку. Всю ночь я пролежала на кровати, не снимая пальто.

Конечно же, ты не приехал, и к тому времени я уже зареклась тебе звонить. Ты даже не вернулся в Бостон. В мае я получила от тебя странное послание на открытке с изображением променада в Атлантик-Сити:

Я сбежал, чтобы попасть во флот, но меня не взяли. Они считают, что специальность “древнегреческий” им не подходит. Тогда я притворился безграмотным и получил работу в одной забегаловке. Все лучше, чем прыгать с колокольни. Привет Короманделю. Твой Бе.

Как всегда, я не поняла, смеешься ты или нет. Разумеется, я горевала, но не из-за твоего отъезда, который был предрешен. Слишком неожиданно все произошло. А где же моя заключительная сцена со скамейкой в парке, где легкий весенний ветерок, где тренчкот (который мне было не суждено купить), твой исчезающий силуэт? И даже когда я поняла, что не было в нашем будущем ни ненавистного домика с верандой, ни электробритвы, ни тех смутных и счастливых вероятностей, что я себе представляла, а только неизбежная пачка снотворного, а ты бы, может, и не стал меня выгуливать, — даже тогда я продолжала горевать.

И поскольку ты ушел неправильно, мне казалось, что ты вообще не ушел. Ты был рядом, как миазмы или запах мышей, гасил мои потуги на оптимизм — ведь я от ужаса действительно старалась быть оптимисткой, — этим твоим желчным ехидством. Я все время чувствовала, что бы ты мне сказал, будто у меня был черный двойник, который телепатировал мне свои черные мысли. И когда я уже обручилась (через семь месяцев, с одним архитектором, который проектировал и по сей день проектирует жилые дома), ты дал мне понять, что ждал от меня иного. Настоящая свадьба — конечно, у меня было все как у людей, включая белое платье, — все это переполняло тебя желчью. Я так и видела тебя, в твоей заляпанной комнате, на полу валяются твои носки в катышках, на столе пустые консервные банки из-под сардин. Чем ты питаешься? Собственным сарказмом и разговорами о том, что ты не предашь, как я? (Предать что? Кого? Кому? В отличие от следующего поколения, мы не умели пригвоздить противника.)

Рождение моих двух детей тебя не впечатлило, как, впрочем, и мои академические успехи. Я стала каким-никаким, но авторитетом по писательницам-домохозяйкам XIX века. После замужества я поняла, что у меня действительно больше общего с женщинами-писательницами, чем с романистами-готиками. Полагаю, такое понимание моей истинной сути говорит о моей зрелости — слово, которое ты презираешь. Из самых известных имен, которых я изучаю, — миссис Гаскелл и (ты, наверное, слышал о ней) миссис Дж. X. Ридделл[23] — она еще писала под псевдонимом Ф. Дж. Грэффорд. Я написала солидный труд по её роману “Джордж Гейт из Фен-Корта", его опубликовали в одном солидном журнале. Нет нужды говорить тебе, что у меня штатная должность: наша кафедра много лет не испытывала приязни к женщинам, а недавно на нее надавили по части кадровой политики. Как ты неустанно повторяешь, я символ, знаковая фигура. Я прилично одеваюсь, как и положено культовой фигуре. По мере того как я богатею, мой прежний гардероб с упором на шерстяные вещи темных топов постепенно перекочевал в контейнеры Армии Спасения и сменился коллекцией элегантных брючных костюмов и премиленьких платьев. Мои коллеги-мужчины считают, что я женщина преуспевающая и весьма холодная. У меня больше не бывает случайных связей: ненавижу памятные сувениры, которые не выбросишь. Мои пальто не топорщатся, а на конференциях, завидев меня, никто больше не округляет глаза.

В последний раз я встретила тебя на крупной конференции, где еще проходила ярмарка вакансий. Забавно, в тот год она была в Нью-Йорке. Я выступала с докладом об Амелии Эдвардс[24] и о других журналистках того периода. Увидев твое имя в списке выступающих, я подумала, что это кто-то другой. Но это был ты, и все выступление ты доказывал, что у Джона Китса был сифилис. Ты серьезно изучил применение ртутных препаратов в начале века, а финальный абзац твоего доклада явился шедевром незавершенности. Ты пополнел, но выглядел неплохо, как будто играешь в гольф. И напрасно я ждала, когда же ты улыбнешься язвительно: лицо твое было непроницаемо.