Владимир Маканин - Асан
И опять, что там ни говори, везение – опять чудо!.. Если о чуде, Хворь тут как тут.
Не мог же Хворь заранее знать про элеватор. Влезший на взгорье, он видел, конечно, внизу, в ущелье, свою зажатую и обреченную колонну… Но он видел и кое-что другое – он выполз к селению! А между его БМДэшкой и этим селением – прямо перед глазами – возвышался гордый параллелепипед зернохранилища. С плоской деревянной крышей. Что это было, если не подсказка?
Первыми же выстрелами, отвернув дула башенных орудий от ущелья к зернохранилищу, БМДэшка, а за нею танк (главный калибр) подожгли деревянную крышу. Горящая крыша рухнула вниз – а там, внутри, занялись переборки… зерно… Огонь вырос стремительно, высоко! Все запылало, загудело… Горели элеваторные пристройки, что рядом. Будки-халабудки.
Селение находилось за элеватором, подальше. Однако огонь был так силен. И конечно, крики. Вопли!.. Женщины! Они испугались огня… Селение не загорелось. Но именно кричащие, воющие женщины придали полыхающему поодаль огню особый, безумный оттенок. Это совсем особое голошение. Кто-то выносил вещи… Кто-то поливал загодя заборы водой… Но в первую очередь женщины выбегали из домов с детьми, мал мала меньше, и кричали.
Большинство чичей, что в засаде, были крестьянами этого селения. Они вели бой именно на этой стороне ущелья (чтобы недалеко уйти от дома). Они видели, как там, за желтизной большого огня, мечутся их жены и матери. Это пугало больше смерти. И все они, большинство, – бегом, бегом! Спасать родные дома!.. Кинулись, побросав автоматы и тяжелые гранатометы.
Ну, некоторые все-таки с автоматами. Но уже не воевали. Они бежали к своим домам, не оберегаясь… Прямиком… Едва огибая танк и БМДэшку. Ни Хворь, ни (ему след в след) ведомый танкист не стреляли по бегущим. Пусть бегут. Пусть хилеет, пустеет засада… Не хотели чичей даже на секунду тормознуть. Все по домам!.. Пусть, в конце концов, помогут своим… огонь неподалеку! Огонь ревел в бетонном элеваторе, как в огромной печке. Рваный, стреляющий звук столбового пламени.
На бугре правого взгорья так и стояли сделавшие свое дело две боевые машины. Танк и БМДэшка. Уже не стреляющие.
Залегшие в ямах и в ближних кустах оренбуржцы (они сопровождали колонну) поняли, почувствовали, что есть маневр. Что правое взгорье от чичей освободилось. Как поняли?.. Не знаю. Опять же не знаю. Я сам лежал в канаве. На этот раз я был в камуфляже. И с автоматом, помимо пистолета… Но и на сломе этого боя я не видел сигнальной ракеты. Не слышал команды… Это факт… Так что оренбуржцы сместились, переползли, перебежали на правое взгорье сами собой. Бой как бой. Правое взгорье воевало с левым.
Через полчаса подоспели вертолеты. Рассеявшихся боевиков били с высоты. Чичам не повезло. Сгоревший в прошлом году лес не подрос. Лесок оказался редким, совсем жидким. Бежали на виду… Вертолетчики их били легко, как в тире… Так и подпрыгивали фигурки. Подпрыгивали и падали… И еще один упал. И еще… И уже не вставали… Только и уцелели сбежавшие на пожар крестьяне. Бог хранит простаков.
Но как же зловеще было начало боя! Головной танк горит… закрыл, закупорил дорогу. Два завязших БТРа с оренбуржцами на броне… Огонь по колонне и с правого, и с левого взгорья. Чичи под азарт стреляют лучше наших… Шквальный огонь! И где-то внутри этой длинной, растянувшейся, беспомощной кишки-колонны маленький джипик капитана Хворостинина, старенький “ГАЗ”. Из этого джипика Хворь и перебирался к БМДэшке какими-то странными скачками. На моих глазах. Я думаю, на глазах у многих. (Гляделось нелепо. Он прыгал, как блоха, еще и пошустрее! Взлетит – ляжет!.. Да как проворно. Взлетит – и опять ляжет… Герой! Он дал бы фору десятку здешних блох. Пока не впрыгнул в танкетку.)
Я в ту минуту уже решил, что мой последний день. Колонне отсюда не выбраться. Я лишь облизывал сухие губы. Я уже научился быстро-быстро облизывать губы. И думать про последний день. Мы все научились… Война.
На другой… нет… на третий день после боя я был зван на недострой Росликом, пришел, а его нет. Только-только я закурил, набежали старики-чеченцы. Только-только присел на подозрительно шаткий табурет… Старики буквально откуда-то возникли. Словно бы их кучкой выбросили ко мне из-за недостроенной стены.
Один из них – в высокой папахе, седой, весь в острых морщинах. Знакомый мне лицом, он подошел и по-горски обнял меня. Касаясь щекой о щеку… правой… левой. Двое незнакомых стариков тоже было сунулись, но я глазами дал понять, что хватит объятий. Не хочу… Старость здесь, как зона риска – букет болезней. Старики тотчас деликатно отпрянули. Папахи сняли. Молча. Держали в руках. Тоже знак уважения.
Но как только я поднял (вопросительно) на них глаза, старики разом замычали, заныли… Один даже подвывал. Это они так взмолились.
– Са-ашик. Са-ашик… Сдай Хворь.
Их стариковское разноголосие, как всегда, неотчетливо. Невнятно. Звучало, как в госпитале, когда ты на анализах, – сдай кровь.
По сути так и было… Не больше и не меньше, они предлагали мне сдать им Хворостинина. Его кровь. Его жизнь. И притом вежливо – все же это был визит просителей… Для этих жалких стариков я большой человек. Очень большой. Я хозяин бензина и солярки. Я все могу.
С другой стороны – комедия!.. Комедия не только в том, что я никого никогда не сдавал, но еще и в том, что эта сделка, предлагаемая ими затея, не казалась им странной – звучала в обращении к федеральному офицеру вполне нормально… вполне деловито… как торг… как на вещевом рынке.
– Са-ашик… Сдай Хворь.
Комедию я должен был играть. Мое имя обязывало, и я сейчас был не я, а Сашик. А Сашик не мог выгнать их пинками и криком… Сашик человек достойный, и Сашик должен был говорить о жутковатом деле – как о деле. Беседовать. И, возможно, обсуждать условия. Иначе бы уже завтра старики перестали Сашика уважать.
Изобразив лицом ход мысли, я спросил:
– Сдать Хворостинина?.. Это с какого такого праздника?.. А воевать с вами кто будет?
Они едва не зарыдали:
– Сда-аааай… Са-аааашик … Он сжег наш хлеб.
– А вы сожгли его солдат в танке. В головном танке. Забыли, а?
– Мы не сожгли. Мы мирные люди… Са-аааашик.
Они опять устремились ко мне. Двое на коленях… Самые пахучие… Это не так просто, когда на тебя надвигается серебро седин. Оба в старинных столетних пиджаках. (Со стариковского же многоразового плеча. Умер, а пиджачок передал дальше… Носи и помни.) Но даже коленопреклоненных, я не хотел их видеть и ощущать вблизи. Я люблю дистанцию. А они приближались… Я боялся, закружится голова.
– Стоп, стоп! – я прикрикнул. – Давайте о деле… Хватит ползать.
Другая картина – мой знакомый старик. Настоящий горец! Держался просто и благородно. Стоял, чуть склонив голову… И чуть стыдясь за своих. (Но не унизив их замечанием.) Он стоял, лишь приложив ладонь ближе к сердцу.
Не сразу, но я углядел их главного. Мрачноватый чич, старающийся сейчас быть благостным и незаметным. Этот-то и пригнал ко мне стариков. Как овец. Пробовал меня купить… а почему нет?.. а вдруг!.. С ранней сединой на щеках и в бороде, он неплохо косил под старика. Он притаился, он прятался в кучке стариков. Он не был стар. И прятал смелые глаза.
– Са-ашик… Сашик.
Такой волчара ничего не боится. Пришел по делу. Старики ничто, старики только видимость, – он стариками пробовал меня… на покупку… а вдруг?.. Я на миг почувствовал себя чужестранцем – я это я, но внутри их тысячелетнего торга. Внутри тысячелетней горской реальности. На чужом базаре. На чужой земле.
Меж тем эти жалкие, пропахшие потом трудяги-старики были мстители. И за ними, за их блеяньем стояли деньги. (Уверен. Увесистая пачка. Восток!) Вот так и выглядят настоящие мстители. Они – на коленях… А я стою в рост… Тем удивительнее, как внятно я слышал, чувствовал их прессинг, их давеж. Их приглашение на открывшиеся торги. Приглашение, лишь чуть примаскированное их стояньем на коленях и стенаньями.
– Сдай.
Быть и оставаться Сашиком мне было важно не из игры, не из тщеславия… Из необходимости. Мне с ними жить.
И потому я был терпелив:
– Не могу. Никак не могу, уважаемые… Это нарушит равновесие войны. Наша вялая, тихая война может стать войной сумасшедшей… Зачем?
Я объяснял спокойно, с подробностями:
– Война, уважаемые, держится на особых людях. На больших людях. А Хворь, то бишь Хворостинин, как раз очень большой человек в этой войне.
– Он – капитан.
– Это для вида. Это как маскировка… Других таких, как он, сейчас у нас нет. Во всей армии нет. Сами это знаете… А ваш Басаев кто по чину?.. А?
Молчание.
– Он тоже по чину никто… Поняли?.. Всё, уважаемые. Точка.
Старики замолчали, натолкнувшись на неожиданную логику симметрии. Как всегда на Востоке… Теперь они думали и сожалели – неужели они, старики, не так начали разговор? Не с той карты пошли?
И тут я уже должен был разгневаться. На их затянувшееся молчание я просто обязан был обозлиться. Восток дело тонкое. (Гнев сильного – это его главная правда.) Именно в тишине… Именно когда просителям уже встать и уходить.
