Ирина Волчок - Чужая невеста
Чтоб они навернулись на этом своем проклятом джипе где-нибудь на хорошей горке…
Новоселье растянулось почти на двое суток, с субботнего утра до воскресного вечера. Гости пили, ели, пели, танцевали, собирали вишню, играли в карты, купались в пруду, жгли костры, жарили шашлыки, спали на ходу, а потом опять начинали все сначала. И говорили, говорили, говорили… Главным образом — о том, как Ксюшке дальше жить. Все очень хорошо знали, как ей жить дальше. Карьера! Да, непременно! Обязательно! Как же иначе! Оба бегемота прям хоть сейчас готовы были взять ее в свои фирмы. Такого специалиста — да не взять? Компьютер — само собой, требования времени, то, се… Не считая знания английского… почти в совершенстве… Ольга сказала, что ее американские друзья были поражены. Ах, Америка! Америка — это совершенно другой уровень! Туда, туда, непременно туда! Это тоже можно устроить, не проблема. Учиться? Ну, что ж, можно и поучиться пока, в каком-нибудь Чикаго, ничего страшного. А потом — замуж, американцы до сих пор охотно женятся на русских. Только с этим делом надо повнимательней. А то выскакивают за каких-нибудь безработных, абы американец… Ну, Оксана не промахнется. Уж у нее выбор, надо полагать, дай бог! Уж такая девочка в глуши не будет прокисать…
А Ксюшка слушала, смеялась и соглашалась. Конечно, Америка. Конечно, учиться. В Чикаго, почему бы и нет. Очень интересно было бы. Карьера — это хорошо, это надо. И замуж тоже можно. Выбор — дай бог. Так что выберем постепенно. Прокисать ни в коем случае не будем.
Почти двое суток этих разговоров. Этого для кого угодно больше, чем достаточно. Под конец Алексей уже сам не понимал, как все это выдерживает. А Ксюшка смеялась и со всеми соглашалась. За все это время она подошла к нему только четыре раза: один раз — в субботу утром, попросила что-то там со столами в саду помочь; два раза — вытащила его танцевать на веранде; и последний раз — шлепнулась рядом с ним, когда он уже в конце этого беспробудного веселья смылся от всех и пошел в гамаке поваляться. И тут пришла Ксюшка, села рядом с ним, задев его шелковым подолом платья немыслимой пышности, и настороженно спросила:
— Тебе как, нравится?
— Еще бы, — бодро откликнулся Алексей, откровенно окидывая ее взглядом. — Замечательное платье. И тебе очень идет. Из Америки? Наверное, черт знает, сколько баксов? Круто, круто, не будем скрывать.
— Платье? — Ксюшка растерянно оглядела себя и подняла на него свои медовые, прозрачные, теплые глаза. — Платье я сама сшила. Я тебя вообще-то о новоселье спрашивала.
— Сама сшила? — Алексей изо всех сил старался выразить почтительное восхищение. — Ты и шить к тому же умеешь? Тебе просто нет цены. Американские женихи просто передерутся из-за тебя. Отечественные тоже передрались бы, но они понимают, что без толку… Они свое место знают… Со свиным рылом да в калашный ряд…
— Леший, — перебила Ксюшка очень мягким голосом. — Леший, а ты не пьяный, нет?
— Ты че, начальник? — возмутился он, тут же изображая косоглазие и раскоординированность распоследней степени. — Ты че?! Ни в одном глазу! Хочешь, дыхну?
Он грубо сгреб ее в охапку, прижал к себе, запустив руку в мягкую, пушистую, шелковую массу волос, запрокинул ей голову и медленно склонился над ее лицом, утопая в ее глазах.
— Дыхнуть, да? — бормотал он, все крепче прижимая ее к себе. — Гад буду — не пил… Ни в одном глазу…
Ксюшка оцепенела в его руках, ее яркая полудетская мордашка вдруг побелела как бумага, зрачки поползли вширь, поглощая медовую радужку, а глаза стали огромными, как у совы… Как у испуганного маленького совеныша, попавшего к хищнику в когти. Алексей вдруг понял, что она не дышит. Боится. Даже вдохнуть боится. Он выпустил ее из рук, даже оттолкнул слегка, отодвинулся и откинулся на спину.
— Я не пьяный, — сказал он задумчиво безоблачному темнеющему небу. — Я совершенно трезвый. А это ненормально. Праздник или не праздник, в конце концов? Пойду, напьюсь, пока не поздно.
Алексей встал, шагнул к дому, но остановился, оглянулся на нее — маленькая, лохматая, в облаке легкого светло-желтого шелка, Ксюшка неподвижно сидела на краю гамака и таращила на него испуганные глаза. Босоножки, конечно, уже свалились с ее ног и валялись на траве под гамаком.
— Теперь тебе собаку надо завести, — посоветовал Алексей. — Чтобы тапки твои искала. Остальное, вроде, все есть. Или ты еще что-то хочешь?
Ксюшка молча смотрела на него, не двигаясь, вцепившись в край гамака, потом губы ее шевельнулись — она сказала что-то совершенно беззвучно. Он не понял, подождал еще, глядя в ее круглые глаза, потом отвернулся и широко зашагал к дому — к свету, к шуму, к гостям… И только уже поднимаясь на веранду, вдруг сообразил, что именно она сказала. Она сказала: «пистолет». Глядя на него глазами, полными страха, она сказала, что хочет пистолет.
Он на ходу повернул на девяносто градусов, сбежал со ступенек крыльца, шарахнулся от этого шума, гама и веселья, и почти бегом понесся к дому родителей, спасаясь от этого беззвучного движения ее губ. Вот так. Вот и все. И сам виноват.
Ни одна женщина никогда не боялась его. Ни одна! Никогда… Может быть, он кого-нибудь из них когда-нибудь чем-нибудь и обидел. Он старался не обижать. Но — может быть. Как говорит тетка Надька — не со зла, не с глупа, а с того только, что мужик. Может быть, кто-нибудь обижался на него. Сердился. Ревновал. Но чтобы бояться?
Зря он не напился. Надо было напиться вдрызг, и отключиться, и проспать целый день, а потом проснуться с тяжелой головой и ничего не помнить. Где-то у матери пузырек спирта был… В холодильнике, кажется. Алексей полазил по холодильнику, похлопал дверцами многочисленных кухонных шкафов — и ничего не нашел. В аптечке не было ничего похожего на спирт. А была упаковка феназепама. Он вяло удивился — зачем мать хранит феназепам? Надо потом спросить… Машинально выцарапал из фольги три таблетки, проглотил, запил водой из-под крана, дошел до своей комнаты, быстро разделся и свалился на кровать, пряча голову под подушку и туго заворачиваясь в прохладную льняную простыню. Спать, спать, спать… Если он сейчас не уснет, то эта боль внутри взорвется и разнесет его душу на молекулы.
Утром он встал вялый и скучный, но спокойный. Неторопливо умылся, побрился, оделся, сошел вниз, в кухню, машинально съел все, что положила на его тарелку мать, потом опять поднялся в свою комнату, вынул из стола все нужные документы, сложил в дипломат, вышел из дому и сел в свою «Ниву», даже не заглянув под капот, даже не попинав по обыкновению колеса. Все было немножко как во сне. В скучном, длинном, бессюжетном сне, в котором видишь себя будто со стороны, и сам себе подсказываешь, что дальше надо делать.
— Ты далеко? — окликнула его мать из окна кухни. Тоже, вроде, без интереса. Положенная в этом месте сна реплика.
— В Курск смотаться надо. По делу, — подал положенную реплику Алексей. Что там еще надо сказать? А, да… — К обеду, наверное, вернусь.
Сейчас мать скажет, чтобы он почитать что-нибудь привез.
— Почитать что-нибудь привези, — сказала мать. — Только не историческое. И не Чейза.
…Алексей вернулся в Колосово через три часа, зашел в дом, вывалил на кухонный стол стопку книг в ярких глянцевых обложках, и пошел к Лисковым спокойным размеренным шагом, слегка помахивая своим парадным «дипломатом» и насвистывая страстно ненавидимую им песенку «Бухгалтер, милый мой бухгалтер»…
Ксюшкины бабушка и дедушка пили чай на веранде своего нового дома. И самовар был новый, кто-то из гостей подарил. И чайный сервиз был новый, его сам Алексей на прошлой неделе привез. Идиллия. Ксюшка, наверное, уже уехала со своими новыми друзьями в свою новую жизнь.
— Здравствуй, Алешенька, — сказала тетя Катя, поднимаясь ему навстречу с сияющими Ксюшкиными глазами и теплой Ксюшкиной улыбкой. — Где же ты был? Все уже уехали. Садись с нами чайку попить.
— Спасибо, тетя Катя, мне некогда, — очень вежливо сказал Алексей и с трудом улыбнулся, чувствуя, как холодеет внутри. — Уехали? Жаль. Мне надо было Оксане кое-что отдать.
— Ксюшка вишню обирает, — сказала тетя Катя, успокаивающим тоном. — Ксюшка осталась, куда ж ей ехать… Позвать, что ли?
— Да сиди ты, Кать, сам найдет, — неожиданно сердито подал голос Сергей Сергеевич. — Посиди, отдохни… Не находилась еще? Алексей, она на тот конец пошла, за печной трубой, знаешь? За Макаровой усадьбой.
— Найду, — кивнул Алексей и тем же размеренным бодрым шагом направился через заросли брошенных садов на «тот конец», насвистывая уже другую, не менее противную ему песню: «Ксюша, Ксюша, юбочка из плюша».
Ксюшка стояла на старой самодельной табуретке под раскидистой, разросшейся, почти одичавшей вишней, скрытая до пояса густой кроной дерева, переступая голыми ногами, будто пританцовывая, что-то бормоча вполголоса и позвякивая бидончиком, повешенным на веревочке на шею. На ней был тот же закрытый черный купальник, в котором Алексей увидел ее в первый раз, и, конечно, те же наушники… Опять Жванецкого слушает? Он постоял рядом, посмотрел на ее голые ноги, покачал головой и нырнул в гущу вишневых веток, заходя с другой стороны дерева, перед ней, чтобы она его увидела. Она увидела, замерла на секунду, открыв рот и распахнув глаза, неловко шевельнулась на своем шатком постаменте и чуть не сверзилась, стаскивая с лохматой головы наушники. Алексей быстро шагнул к ней, бросив свой дипломат на землю, обхватил за талию, бережно снял, поставил на землю и тут же отпустил, отошел на прежнее место и поднял дипломат.
