Леонид Габышев - Одлян, или Воздух свободы: Сочинения
На другой день Глаз не съел завтрак. На работе помогальник взял палку, завел его в подсобку и долго бил по богонелькам, грудянке, приказывал поднять руки, стукая по бокам.
— Знаю я, — кричал помогальник, — на желтуху закосить хочешь! Попробуй только! Когда из больнички выйдешь, сразу полжизни отниму.
Раз все помогальнику известно, обед съел. «А что, — думал он, — если земли нажраться, должен же живот у меня заболеть? Болезнь какую-нибудь да признают. Но где лучше землю жрать? Весь день на виду. Можно после отбоя, когда все уснут. А-а, лучше всего в кино, все смотрят, и до меня никому нет дела».
В колонии два раза в неделю — в субботу и воскресенье — показывали кинофильмы. Набрав полкармана земли, Глаз ждал построения в клуб.
И вот Глаз сидит в зале. Многие ребята увлечены фильмом, другие кемарят. Запустил руку в карман. Достав полгорсти земли, поднес руку к подбородку, будто он чешется, провел по нему и незаметно взял землю в рот. Попытался проглотить, но она в глотку не лезла. Стал жевать, чтоб выделялась слюна, но земля с трудом пролезала в горло. Давясь, проглотил и снова взял в рот. Жевал, но сухая земля комом стояла в глотке. Глаз чуть не плакал. Может, разболтать с водой и выпить? Но где? Где он возьмет кружку, чтоб не видали ребята, где намешает землю с водой и выпьет?
После отбоя долго не мог уснуть. Из зоны вырваться не может, закосить — не получается, даже земли сегодня не смог нажраться. «Вот, в натуре, не лезет она, сухая, в глотку, и все». Не хочется Глазу, как и сотням других воспитанников, жить в Одляне, где все построено на кулаке. Не хочется заправлять чужие кровати, стирать чужие носки, подставлять грудянку под удары. Но больше всего не хочется, противно даже — исполнять приказы бугра и помогальника: поднимать руки или нагибать туловище, давая тем самым нанести сильнейший удар по почкам или груди.
Засыпая, Глаз, как заклинание, шептал: «Я вырвусь, я все равно вырвусь из зоны».
Утром пришла мысль: выпить на работе клей, им он приклеивал на диваны товарный ярлык.
Когда все вышли из цеха на первый перекур, Глаз взял баночку с клеем и приложился. Клей был сладковатый, противный. Вытерев губы рукавом сатинки, пошел в курилку.
После перекура Глаза стало тошнить. Вышел на улицу, и его вырвало. И снова во рту ощутил клей. И его второй раз вырвало.
«Ничего, ничего и с клеем не вышло. Что же мне над собой сделать, чтобы попасть в больничку? Ведь ребята лежат в ней, неужели мне не попасть?»
Здание больнички стояло посредине колонии. Глаз смотрел на больничку будто на рай.
В последние два дня у Глаза начался нервный тик. Дергалась, даже трепетала левая бровь. В этот момент прикладывал пальцы к брови, и она переставала. Но стоило ее отпустить, и она начинала снова. Несколько раз Глаз подбегал к зеркалу — оно висело в спальне на стене, — стараясь посмотреть, как дергается бровь. Но когда подбегал, бровь трепетать переставала. И все же раз успел подбежать к зеркалу, пока бровь дергалась. Ему казалось, что она ходуном ходит. Но бровь дергалась не вся, а только средняя ее часть, но зато так быстро-быстро, будто живчик сидел под бровью и, атакуя ее изнутри, старался вырваться на свет божий.
Освобождался Малик, земляк Глаза. Отсидел три года. Ему шел девятнадцатый. Обегал колонию с обходным листом и теперь, после обеда, должен через узкие вахтенные двери выйти на свободу.
Был выходной. Малик со всеми попрощался. Ему надо идти на вахту, но он, грустный, слонялся по отряду. Глаз ходил за ним, надеясь поговорить и дать адрес сестры, чтобы в Волгограде Малик зашел к ней и передал привет. Но Малик Глаза не замечал, как не замечал и вообще никого.
Вышел в тамбур. «На вахту, наверное»,— подумал Глаз. Но Малик в тамбуре сказал: «Глаз, не ходи за мной». Он поднялся по лестнице на площадку второго этажа. Здесь запасной выход из шестого отряда, но им никто не пользовался.
В глазах Малика — слезы. Если в отряде он сдерживал их, то в тамбуре дал волю.
Глаз стоял и слушал, как на второй площадке плачет Малик. Глаз вышел на улицу, сел на лавочку и закурил.
За три года Малику порядком отбили грудянку. И вот теперь надо освобождаться, но как тяжело покидать Одлян! Хочется остаться с часок и поплакать. Вольным. «Побудь еще немного»,— просит душа Малика, и он остается на площадке второго этажа.
Дежурный помощник начальника колонии приказал активу найти Малика и послать на вахту. Его же выпускать надо.
Только один Глаз знал, где Малик, но молчал.
Прошло около часа. Актив на помощь и пацанов призвал. Нашел Малика Арон Фогель. Он пришел на зону вместе с Глазом. Дпнк, выслушав Арона, улыбнулся и поднялся на площадку.
— Маликов, ну хватит, пошли.
Малик вытер рукавом слезы и стал спускаться.
Дпнк шел рядом с Маликом и дружески хлопал его по плечу.
5
Глаз решил ударить себя ножом на производстве, а сказать: ударил парень. «Цинкану: плохо запомнил. Как увидел перед собой нож — напугался. Так что виновного не будет, а меня положат в больничку. С месяц хоть поваляюсь»,— думал он.
Сегодня Глаз из станочного цеха таскал в обойку бруски для упаковки и там, в чужом цехе, решил полоснуть себя ножом.
Перед перекуром взял нож, им обрезали материал у диванов, и спустился вниз, в станочный цех. У выхода из цеха людей не было, а работа станков глушила любой разговор. «Надо резануть быстрее, пока никого нет». Глаз зашел за штабель досок. Вытащив из кармана нож, похожий на сапожный, взял в правую руку и крепко сжал. Лезвие небольшое. Подняв левой рукой сатинку и майку, посмотрел на смуглый живот. «В какое место ударить? Пониже или повыше пупка? В левую сторону или в правую? Куда лучше? А-а, ударю вот сюда, выше пупка, в светлое пятнышко. Это будет как бы цель. Так…»
Глаз отвел руку для удара и, глядя в живот, не мог решиться. Страшно стало: вдруг здорово поранится. «Да ну, ерунда. Нож такой короткий. А бывает, пырнут кого-нибудь длинным ножом — и хоть бы хны. Через месяц здоровый. Нет, все же ударю. Нечего конить. Да, чтоб быть смелее, лучше на живот не смотреть. Куда попаду. Ну… Стоп! Что же это я поднял сатинку? Ведь сразу догадаются. Рана есть, а дырки ни на сатинке, ни на майке нет. Что, скажут, на тебя наставили нож, а ты сатинку с майкой поднял и брюхо для удара подставил?»
Глаз заправил сатинку в брюки и крепче сжал ручку ножа. «Ну»,— торопил он себя.
По трапу раздались шаги. С улицы в цех кто-то спускался. Глаз сунул нож в карман и, выйдя из-за досок, стал подниматься навстречу парню. Обождав с минуту на улице, вернулся в цех, набрал брусков и отнес в обойку. Ребята шли на перекур. Глаз незаметно сунул на место нож — его никто не хватился — и пошел курить.
«Не удалось у меня. Ну и не буду тогда. Бог с ним. Второй раз пытаться не стоит, раз в первый не вышло».
Глаз не подумал, что нож в обойке не нашли бы и всем стало ясно — резанул себя сам.
После перекура мастер обойки Михаил Иванович Кирпичев позвал к себе в кабинет Маха, шустряка. Мах, когда на взросляк уйдет Белый, непременно станет вором отряда. В обойке он — бригадир.
— Станислав, — сказал мастер, — я двадцать лет работаю в зоне, и всегда, если рог не может порядка навести, к ворам обращались. Скажет вор одно слово — и порядок наведен. А чтобы работали плохо — да такого просто не знали. Стоит только вору зайти в цех, как все во сто раз шустрее завертятся. А теперь нам и заготовки часто не поставляют, и малярка сдерживает. Да не бывало такого. А сейчас — даже неудобно говорить — обед у меня свистнули. Я всего минут на двадцать отлучился.
Ничего мастеру не ответив. Мах вышел из кабинета.
— Обойка! — гаркнул он, и ребята побросали работу. — Собраться!
Ребята медленно побрели в подсобку и построились. Вошел Мах, в руках — три палки. Бросив под ноги, закричал;
— Шушары! У Кирпичева обед увели! Кто?!
Ребята молчали. Среди обоечников был помогальник букварей, Томилец, шустряки из других отрядов да из седьмого тоже.
— Так, — продолжал Мах, — даю две минуты на размышление, а потом, если не сознаетесь, начну палки ломать.
Парни молчали. Кто же свистнул обед у Кирпичева?
Прошло несколько длинных минут. Мах поднял палку. Из строя вышел Томилец, взял вторую. Шустряки, а их было несколько человек, покинули подсобку. Мах знал, что эти ребята обед не стащат. Он посмотрел на первую шеренгу и сказал:
— Три шага вперед!
И замелькали палки. Мах с Томильцем стали обхаживать пацанов. Били, как всегда, по богонелькам, по грудянке, если кто нерасторопный ее подставлял, по бокам.
Обе шеренги корчились от боли. Палки сломаны. Мах взял третью.
— Эта не последняя. Бить будем, пока не сознаетесь.
Томилец принес еще две палки.
— Даем время подумать, — сказал Мах, и они с Томильцем вышли из подсобки.
