Григорий Ряжский - Дом образцового содержания
Стефан удивленно повел бровью:
– Соседи, выходит, я ведь тоже теперь там обитаю, в Трехпрудном, – он обернулся к женщинам и уточнил нечто, что касалось незаконченного разговора. – Дело в том, что, будучи начинающим коллекционером, я сделал первое свое приобретение – несколько поразительных вещей, все у одной женщины, у Иды той самой, именно тогда. Среди прочего, помню, ваза была работы Фаберже и царские фужеры. Да, еще яйцо чудное, в орнаменте и эмалях. Тоже от Фаберже. Все – первоклассное. – Роза Марковна вздрогнула и напряглась, а Стефан продолжал восстанавливать в памяти подробности своей тогдашней покупки: – Теперь всего этого уже нет, не повезло сохранить – времена не позволили, но зато хорошо помню гравировку на постаменте – платиновом, кстати: «Розочке и Семену от родителей в день свадьбы. Октябрь 1923 года г. Москва». Как-то так, кажется. Так вот и говорю – не ваше ли было имущество?
Старуха закрыла лицо руками:
– Ида, Ида… Как же ты жила, бедная… Все годы… Все эти годы… Боже, боже мой…
Таня с беспокойством тронула Мирскую за руку:
– Роза Марковна, вам что, плохо?
Старуха отвела руки от лица:
– Не мне, милая, не мне… – они свернули на Ермолаевский и далее покатили параллельно Садовому в направлении Патриарших прудов. Мирская горько вздохнула и сокрушенно покачала головой. – Убили ее… В семидесятом, кажется, где-то в Сокольниках. Неизвестные. Так их и не нашли. Теперь понятно. За деньги, возможно, за те самые… Ах ты боже мой…
– Какой дом, Роза Марковна? – вежливо осведомился Стефан, чувствуя, что своим предыдущим вопросом невольно поставил всех в неловкое положение.
– Двадцать второй, – ответила старуха, не поднимая глаз. – Как вас зовут, молодой человек?
– Зовите меня Стефан, – ответил мужчина.
– Просто Стефан?
– Да, Стефан, и все. Считайте, что это имя, отчество и фамилия в одном слове, хорошо? – он улыбнулся. – Тем более что я тоже живу в доме двадцать два.
Роза Марковна подняла голову:
– Так это вы к Затевахиным въехали, стало быть? Вы и есть?
Стефан улыбнулся, вроде как виновато:
– Я и есть, Роза Марковна, собственной персоной. Говорю же – соседи.
– Постойте, голубчик, подождите… – Мирская на миг задержала на нем взгляд, явно пытаясь что-то вспомнить. – А не вы ли тот Стефан и будете, что так нашего Глебушку из беды выручил недавно? Я имею в виду, Чапайкина, Глеба Ивановича. Не вы?
– Это оказалось делом несложным, – улыбнулся Стефан. – Друзья помогли, у них по этой части имеются свои проверенные методы, ну так они и уважили человека, попавшего в беду. А я всего лишь о беде этой рассказал, не более того.
– Обязательно передайте вашим друзьям огромную от всех от нас благодарность, Стефан, – произнесла Роза Марковна, искренне удовлетворенная подтверждением своей догадки. – Глеб Иванович наш старейший жилец и добрый сосед. Он человек довольно одинокий, и вы даже представить себе не можете, какую вы ему великую оказали услугу. Мне-то уж доподлинно известно.
– Бог с вами, Роза Марковна, – шутливо отмахнулся Стефан, – не стоит благодарности. – Тут он стал серьезней. – А вообще, хочу сказать, дамы, – при этом он сделал легкий реверанс и в сторону притихшей Татьяны Петровны, – что всегда готов к вашим услугам. Обращайтесь, если что, по-соседски.
– Спасибо, голубчик, – поблагодарила Роза Марковна, успев пожалеть, что зря в прошлый раз нехорошо подумала о новом жильце. – Заходите к нам, тоже по-соседски, без особых церемоний, много не обещаю, но уж чаем всегда напою. Думаю, останетесь довольны.
– Непременно, Роза Марковна, ловлю на слове, – засмеялся Стефан, и Мирская обратила внимание, какая у него обаятельная улыбка.
В этот момент откуда-то из-под шотландского кашемира пару раз мелодично звякнуло и сразу вслед за этим переливчато заиграло – так хорошо знакомая Мирской мелодия из той, почти забытой жизни. Эти звуки она не смогла бы уже, наверное, забыть никогда, коль не забыла, дожив до этих лет.
– Последний раз я слышала это в тридцать втором, у Иды, перед тем как мы завели их вместе. А потом вместе же сунули за вьюшку, – грустно констатировала старуха. – А Сема мог бы носить их вплоть до сорокового… Потом Борис.
Стефан запустил руку под пальто и вытянул на свет золотую луковицу, ту самую.
– Последнее от Идиных вещей, что удалось сохранить, – сообщил он, раскаянно причмокнув языком. – Идут секунда в секунду, до сего дня.
– Немудрено, – покачала головой Роза Марковна, – позапрошлый век. Голландская работа. Теперь таких не сделают.
– Да уж… – согласился Стефан и сунул луковицу обратно под кашемир. – Тут у нас не Голландия: что правда, то правда. – Машина плавно затормозила, и Стефан глянул в окно. – Приехали, дамы, наш дом!
Относительно Голландии Стефан несколько приврал. Не в том смысле, что часы были те самые, из дома Мирских, голландской работы, а в том, что к моменту знакомства с Розой Марковной о загранице Стефан Томский имел весьма дальнее представление, поскольку ни разу в жизни не покидал пределов отечества. Причин тому было несколько, но главная была наибанальнейшей – свой преступный элемент Родина не выпускала из объятий никуда и никогда – что уж говорить об особо отличившихся криминальных персонажах типа вора в законе Томского, имевшего погоняло, совпадавшее – редкий случай в криминальной среде – с именем, обозначенным в паспорте, – Стефан.
Родился Стефан в женской колонии города Томска в нехорошем тридцать седьмом году, однако это вовсе не означало, что матерью его была жена или же дочь врага народа, – отнюдь нет. Матерью Стефана была известная воровка и разгульница по кличке Канитель. Прозвище это воровка заработала в силу отдельной своей особенности, поскольку любое решение, воровское или разгульное, принимала в один миг, не раздумывая долго и не биясь мучительно над поиском оптимально-преступных вариантов. Поэтому большую часть сознательной жизни Канитель проводила в местах, огражденных от советского народа двойной колючкой со злой собакой. Однако, где бы ни чалилась, мужика она находила всегда.
Последним назначенным себе Канителью утешителем разгульницкой страсти стал повар на женской зоне, тоже из осужденных, но отдельно помещенный, в бараке лагерной обслуги: то ли венгерского, как стало известно потом, то ли какого другого румынско-цыганско-нерусского происхождения. А по имени – Стефан. Фамилия до документов так и не дошла, потому что, как только стало известно, что у Канители растет живот, то думать, кроме как на повара, было в зоне не на кого. Венгра этого или цыгана из зоны убрали, однако живот аннулировать было поздно. Так получился заключенный мальчик-грудничок, от которого преступная мать тут же отказалась, успев, правда, наказать тюремным, чтоб звали пацана Стефаном. Точнее, что и как, узнать не вышло.
Достоверно было известно следующее – на другой день после материнского отказа Канитель ткнула заточкой в бок кого-то из своих товарок, за что и образовала себе добавок размером в десятку, после чего была переведена со своей усиленной зоны на капитально строгий режим. Из Томска ее перевели, кажется, в Омск, но маленький Стефан так и остался в Томске на время своего первого вживания в Третье Особое Место Содержания Каторжников – так зародился в свое время и был назван этот город по приказу Екатерины, если по первым буквам брать. Тут же и фамилию ему присвоили – по месту рождения и пребывания по факту преступной родительской случайности – Томский. Там же ему и удалось успешно вывернуться от среднего образования, поскольку незадолго до этого так же ловко получилось высвободить себя от детдомовского надзора путем удачного побега в послевоенную вольную жизнь.
Дальше было сложней, но и проще. Сложней – потому что хотелось тепла и жрать. Проще – потому что пути к этому нашлись быстро и не требовали затрат головы на обдумывание и примерку. Одним словом, первый срок был по-любому детским: и в силу самого преступного деяния, и по незлому и недолгому сроку приговора.
В итоге вторая по счету воля образовалась лишь в пятнадцать. Точнее, волей это не назовешь, скорей, дурная получилась и неласковая свобода изнутри второго по счету детдомовского забора. Воспитанники таких домов к его возрасту уже вполне тянули на зрелых волчат, если не были перекуплены или запуганы детдомовской властью. Но это – они. Он же, Стефан Томский, в волчата никак уже не годился – это был хотя и молодой, но уже вполне зрелый, крепкий волк с сильным глазом, острым нюхом и неутомимой жильной тягой.
Второй забор рухнул через год, когда Стефан, только-только обретший паспорт, прихватив с собой все, что было в детдомовской кассе, связал ближе к утру дежурную воспитательницу, запихнув ей в рот низ ее же халата, затем он спустил ей трусы ниже лодыжек, обнажив мохнатку, и так и оставил ее, обездвиженную, примотанную полотенцем к стулу, на утреннее обозрение ненавистным начальникам его свободы.
