Владимир Тендряков - Расплата
Случилось вдруг и вовсе не то…
Но она и теперь по-прежнему нужна ему — помнит, зовет из-за стен!
Он еще не знает, что она, Соня, сейчас куда больше его любит — не страшится, ни в чем не попрекает, а гордится им!
Не только она одна, большинство ребят в классе считают — ради жизни, по-иному поступить было нельзя.
Понимает ли это сам Коля?
Поймет! Она все ему расскажет, откроет глаза на то, чего из-за стен видеть нельзя, сама им гордится, его заставит гордиться собой!
Он узнает, какой она верный товарищ. В самом большом несчастье преданна до конца, до костра! Ничто на свете не разлучит, ничто на свете не испугает, ничто на свете ее не остановит.
Даже другие сейчас верят в ее силу. Поверит и он.
Соня бросилась из дому, оставив переполошенную мать, чтоб дознаться — куда, к кому, пройти сквозь замки и стены, видеть его, слышать его, открыть ему великое!
Свидания… Еще недавно это были лучшие минуты в короткой жизни каждого из них. Свидания, на которые они ни у кого не спрашивали разрешения.
Соня долго ждала в неуютной пустой комнате с длинным узким столом, пока наконец не раздались шаги и сумрачный сержант с надвинутым на глаза козырьком фуражки не ввел его…
У нее перехватило дыхание — с исхудавшего до незнакомости лица глядели затравленные, просящие глаза. Она считала его подвижником, невольно сложилось представление — гордый, страдающий, верящий в свою правоту, замкнутый в себе. Совсем выкинула из памяти того Колю, раздавленного и невменяемого, который среди ночи, словно лунатик, оказался под их дверью. Сейчас — затравленный взгляд, немотная просьба, измученность. И пронзительная жалость к нему, и пугающее ощущение непоправимости…
И он, похоже, смутился, так как тоже ожидал встретить ту Соню, какую знал, — кроткую, любящую, пугливую. А перед ним стояла — острый подбородок вздернут, наструненно-прямая, вызывающая, казалось, даже ростом выше, и глаза, опаляющие жаркой зеленью.
В тех частых свиданиях, какие были у них в неправдоподобно прекрасном раньше, они так и не научились обниматься, не обнялись и сейчас, а, боязливо сблизившись, протянули руки, сцепились пальцами. Она глядела на него плавящимися глазами, а у него мелко дрожал подбородок. Не расцепляя рук, опустились на скамью, всматривались, молчали, дышали.
— Ко-ля… — выдохнула она, совершила труднейшее — сломала молчание. — Коля, никому так не верю, как тебе!
И он затравленно метнулся зрачками в сторону, с усилием выдавил страдальческое:
— Не надо, Соня.
— Что — не надо? — удивилась она.
— Говорить мне такое.
Соня обомлела, ничего не ответила.
— Стыдиться меня нужно и… ненавидеть.
— Коля! Тебя?! Ненавидеть?
— Я сам себя ненавижу, Соня, — с тихой, какой-то бесцветной убежденностью.
И наконец она пришла в себя, она вознегодовала:
— Да как ты смеешь! Такое — к себе! Не-на-вижу! За что?! За то, что мать спасал! За то, что против взбесившегося поднялся, кто для всех страшен… И не струсил! И за это — нен-навиж-жу?
Он слушал покорно, с пугающим равнодушием.
— Ты ничего не знаешь, — обронил он.
— Как?! Я — ничего? Все знают, а я — ничего?..
— Ты только слышала, а не видела. Тебя же не пустили туда… А там… — Он весь передернулся и закончил: — Кровь… Лицом в крови…
Не спотыкающиеся слова, а это брезгливое передергивание заставило ее поверить — испытывает отвращение к себе, гадливое отвращение, как к чужой гнойной болячке. И Соня заметалась:
— Коля! Опомнись! Он палачом был! Ты не человека, нет!.. Ты палача, Коля-а!
— Палач — я, Соня, — негромко и твердо, но убегая зрачками.
— Т-ты!.. Т-ты забыл! Неужели?.. Как можно забыть всё! Вспомни! Вспомни, как ты совсем маленький в глаза людям глядеть стыдился. Его стыдился! А теперь?.. Теперь — себя! Он вдруг хорошим стал, а ты — плохой! Кол-ля! Зачем?!
— Я теперь хуже его, какое сравнение.
— Он когда-нибудь был справедливым? Добрым был?.. Никог-да!.. Ты страшное сделал. Да! Страшное, но справедливое! Ради добра, Коля. Ради того, чтобы маму спасти. Ты гордиться собой должен, что зверя… да, зверя опасного поборол!
Но Коля упрямо сказал в пол:
— Он человек, Соня, не зверь.
— Зверь! Зверь! Не обманывай себя!
— Он не совсем плохим был, Соня.
— Ка-ак не совсем?!
— Совсем плохих людей не бывает на свете. Я это только сейчас вот понял.
— Не бывает плохих?.. Может, и Гитлера было?
Он снова поморщился:
— Не о том ты…
— О том! О том! О гитлерах вспомни!
— Гитлер — не человек. Фюрер. Мы не о фюрерах говорим — о людях.
— Неужели плохих людей нет?
— Есть. Много. Но чтоб совсем — нет. Мой отец любил меня, Соня. Да…
— Любил и жить не давал!
На этот раз Коля не ответил с ходу, словно задремал. И она уставилась на него с торжеством: ага, молчит, возразить не может, еще чуть-чуть — и победа!
Но он пошевелился и обреченно вздохнул:
— Так бывает.
— Что — бывает?
— Любят и жить не дают. Наверно, часто бывает.
— Глупости говоришь! — запальчиво, почти с гневом.
Теперь он и совсем не ответил, сидел понуро, смотрел себе под ноги. Но ее уже не радовало его молчание, а пугало и оскорбляло — не хочет возражать, несерьезное выкрикнула, пустое. И Соня заговорила с дрожью, едва сдерживая рвущуюся обиду:
— Все ребята в классе считают — ты правильно сделал. Никто не смеет против тебя словечко сказать. Они все понимают, а ты… ты вдруг — нет. Почему?
— Потому что они дураки, Соня. И я таким был.
— Пусть я дура, пусть! Но ведь и Славка Кушелев за тебя! Он что, тоже дурак?
— Славка математику знает да физику… Я и до этого, как случилось, знал больше Славки. Меня отец много учил.
— Пусть Славка дурак. Пусть все мы дураки. Но, может, ты и тех, кого история показывает, дураками назовешь? В истории постоянно ради справедливости убивали, их героями считают. Не верь истории, верь тебе? Да смешно, Коля! Ты правильно сделал, ты гордиться собой должен. Слышишь — гордиться!
Коля поднял голову, вздрагивающими светлыми глазами стал разглядывать Соню со странным вниманием, словно видел ее впервые. Она, вытянувшись, вздернув плечи, выставив острый подбородок, стойко, не смигнув, выдержала его взгляд.
— Какая ты… — удивился он.
— Плохая? Тебя защищаю.
— Нет, ты хорошая, добрая…
— И верю, верю в тебя! Больше, чем ты сам.
— Честней тебя никого нет. Светлой всегда казалась. И всегда я… ты знаешь, всегда тобой любовался. Исподтишка. И все никак досыта насмотреться на тебя не мог… Вдруг ты — за убийство! Ты! Соня!..
До сих пор он был какой-то вялый, погруженный в себя, далекий от нее, теперь впервые в его голосе проступило страдание. Бессильное и безнадежное страдание по той Соне, что была когда-то. Ее нет больше — умерла, лишь след в памяти. Сидящая рядом — другая, чужая ему и далекая.
И Соню охватил ужас, она закричала:
— Нет! Нет! Не соглашусь! Не дождешься! Буду тебя спасать, буду! От тебя самого! Ты враг, враг себе!
Он равнодушно согласился:
— Враг. А как же…
— О-о! Ну тогда и я враг тебе! Тебе, которому на себя наплевать! Враг! Враг! Не жди, не примирюсь! Убил — и правильно сделал! Надо было убить, надо! Жалею, что в стороне была, что не помогла тебе!
Снова он содрогнулся от отвращения:
— Жуть!
Но она уже не могла себя удержать, ее понесло, чувствовала, что вырываются жестокие слова, безобразные, но остановить их уже не по силам:
— Жуть? Конечно! Пришлось, да, убить! Пришлось, не сам захотел! А потом перепугался, скис, засомневался — зря, понапрасну. Вот это жуть? А я-то бежала к тебе — кто жизнь защищал, жизнь смертью! — чтоб сказать: с тобой вместе, не покину никогда! Прибежала и встретила… слизняка! Жу-уть!
Колю повело набок от ее слов, он оперся о стол, попытался удержаться, не получилось — сел, бросил глухо:
— Уходи.
— Ты!.. Ты — гонишь?!
— Уходи, Соня.
Она, еще кипевшая, еще не выплеснувшая всего из себя, вскочила.
Он сидел, низко согнувшись, выставив макушку в спутанных волосах. И ее гнев ушел, как вода в песок.
— Коля-а!
Он не ответил.
Она постояла, подождала, не подымет ли голову, и оскорбилась: да как он смеет ее гнать, ее, верную, любящую, готовую для него на все, даже на смерть! Как смеет не откликаться, когда она зовет! Соня резко повернулась, пошла к двери. У дверей задержалась на минутку — вдруг да опомнится. Он не позвал. Тогда она толкнула дверь и вышла.
12Мама! Мама!.. Нет, нисколько не странно, что мама не поняла его. Мама всегда жила в четырех стенах, угорала от вечного страха. Соня всегда все понимала раньше его. Он еще не успевал подумать, а она уже открывала ему глаза — удивись и прими! Удивись не на что-нибудь — на самого себя.
Уходи… И она ушла. Голубые стрекозы речки Крапивницы, неужели они были?..
