Джон Фаулз - Коллекционер

Подарил мне дорогие швейцарские часики. Говорю, поношу их, пока я здесь, и отдам, уходя. Еще раньше сказала, не могу больше выносить этот ужасный ковер цвета оранжада. Он купил мне несколько ковриков. Три индийских — на пол и один — побольше — турецкий, замечательный, темно-вишневый, с узором розовым, оранжевым и сепией, с белой бахромой. (Он сказал, это единственный, что у «них» был, так что его вкус тут ни при чем.) Моя камера становится более обжитой. Пол мягкий, пружинит под ногами. Я разбила все его уродские пепельницы и керамические вазы. Уродливые украшения не имеют права на существование.

Я настолько выше его. Я понимаю — это звучит жестоко, самовлюбленно, хвастливо. Но так оно и есть. Конечно, все дело в воспитании, в образовании, в моей частной школе, в noblesse oblige. Я чувствую себя обязанной показать ему, как нужно по-настоящему жить и вести себя.

Он — воплощенное уродство. Но ведь душевное уродство не разобьешь.

Три ночи тому назад у меня было такое странное чувство. Я была так радостно возбуждена — ведь я вышла наверх из подземелья. Мне казалось, я почти полностью владею ситуацией. Вдруг показалось, что все это — великолепное приключение, о котором когда-нибудь я буду рассказывать всем и каждому. Словно о партии в шахматы со смертью, в которой мне неожиданно удалось одержать победу. Такое чувство, что я была в смертельной опасности, но теперь все позади, все будет хорошо. Что он собирается меня отпустить.

Безумие.

Я должна дать ему имя. Буду называть его Калибаном.

Пьеро. Провела целый день с Пьеро, читала о нем, рассматривала репродукции его картин в альбоме, жила в них. Как я могу надеяться стать настоящим художником, если так слаба в геометрии, в математике вообще? Нужно будет, чтобы Калибан купил мне специальные книги. Займусь геометрией. Покончила с сомнениями по поводу модернизма в искусстве. Представила себе картины Пьеро, стоящие рядом с работами Джексона Поллока, да нет, даже рядом с Пикассо или Матиссом. Глаза на его картинах. Так и вижу эти глаза.

Как много у Пьеро может сказать рука. Даже складка на рукаве. Я все это знала, нам говорили и говорили об этом сотни раз, я и сама так говорила. Но по-настоящему почувствовала это только сегодня. Я почувствовала, что наш нынешний век — век притворства и мистификаций. Как много люди говорят о ташизме, о кубизме, о том или другом «изме» и произносят длинные слова и фразы — огромные, вязкие сгустки слов и фраз. И все для того лишь, чтобы замазать, скрыть простой факт — либо ты можешь писать картины, либо — нет.

Хочу писать как Берта Моризо. Не подражать ей в цвете, форме, в чем-либо физически воплощенном, а писать так же просто, с таким же светом. Я не хочу быть художницей умной, великой, «значительной», не хочу, чтобы мне навешивали ярлыки, придуманные неуклюжими аналитиками-искусствоведами. Я хочу писать солнечный свет на детских лицах, цветы на зеленой изгороди или улицу после апрельского дождя.

Суть предметов. Не сами предметы.

Как на всем играет свет, даже на мельчайших деталях.

Может быть, я просто расчувствовалась?

Подавлена.

Я так далеко от всего. От всего нормального. От света. От того, чем хочу быть.

Ч.В.: пишешь всем своим существом. Сначала учишься этому, дальше — как повезет.

Прекрасное решение: я не должна быть слабой.

Сегодня утром сделала целую серию быстрых набросков вазы с фруктами. Раз Калибан жаждет давать, не буду беспокоиться об испорченной бумаге. Я «развесила» наброски и попросила его выбрать лучший. И конечно, он выбрал те, которые были больше всего похожи на эту злосчастную вазу с фруктами. Я попыталась ему объяснить. Расхвасталась по поводу одного из набросков (который больше всего понравился мне). Он меня разозлил: все это ничего для него не значит, и он дал мне понять своим униженным «Поверю вам на слово», что на самом-то деле все это его ничуть не интересует. А я для него — дитя малое. Подход — «чем бы дитя ни тешилось».

Он слеп, слеп. Существо из другого мира.

Сама виновата. Красовалась перед ним. Как же мог он понять волшебство и значительность искусства (не моего искусства, Искусства вообще), когда я была так тщеславна?

После обеда мы поспорили. Он всегда просит моего разрешения остаться, побыть со мной. Иногда мне так одиноко, что разрешаю. Хочу, чтобы он побыл со мной. Вот что делает тюрьма. Бежать бежать бежать.

Спор о ядерном разоружении. Несколько дней назад у меня были сомнения. Теперь нет.

М. (я сидела на кровати, курила. Калибан — на стуле, на своем обычном месте, у открытой железной двери. В наружном подвале работал вентилятор).

Что вы думаете о водородной бомбе?

К. А что о ней думать?

М. Ну что-то вы же должны думать?

К. Надеюсь, она на вас не упадет. И на меня тоже.

М. У меня создается впечатление, что вам не приходилось общаться с людьми, которые всерьез воспринимают то, что происходит. (Он сделал обиженное лицо.) Ну, давайте попробуем еще раз. Что вы думаете о водородной бомбе?

К. Если я и скажу что-нибудь всерьез, вы этого всерьез не примете. (Я уставилась на него и не отрывала взгляда, пока он не заговорил снова.) Это же ясно. Ничего тут не поделаешь. Никуда от нее не денешься.

М. И вам все равно, что случится с человечеством?

К. Все равно — не все равно, — какое это имеет значение?

М. О Господи.

К. Нас ведь не спросят.

М. Послушайте, ведь если нас будет много, нас, тех, кто считает, что ядерное оружие — это зло и что честный народ, честное государство и помыслить не должны о том, чтобы это оружие у себя иметь, какими бы ни были обстоятельства, правительству придется что-то делать. Правда?

К. Тоже мне, нашли, на что надеяться.

М. А с чего, вы думаете, начиналось христианство? Или еще что-нибудь такое? С крохотной горстки людей, которые верили и надеялись.

К. Ну а что будет, если русские нападут? (Он полагает, это убедительный аргумент.)

М. Если нужно выбирать, я предпочитаю, чтобы они завоевали нас, а не мы бросали водородные бомбы на них. И всегда я буду за это.

К. (шах и мат). Ну, это пацифизм.

М. Конечно же — пацифизм, эх вы, бездушный человек. Если хотите знать, я прошла пешком от Олдермастона до самого Лондона. У меня не так уж много свободного времени, но я не жалею, что часами стояла на улице, раздавая листовки, надписывала конверты с воззванием, пыталась переубедить таких же, как вы, несчастных, которые ни во что не верят и за это и вправду заслуживают, чтобы на них сбросили бомбу.

К. И ничего это не доказывает.

М. Я просто в отчаянии. (Тут я немножко жульничаю, я не все смогла ему сказать. Но здесь я хочу записать не только то, что действительно сказала, но и то, что хочу сказать.) В отчаянии оттого, что людям в этом мире не хватает сочувствия, любви, здравого смысла. Оттого, что кто-то может запросто рассуждать о возможности сбросить ядерную бомбу, не говоря уже о том, чтобы отдать приказ ее сбросить. Оттого, что нас, неравнодушных, всего лишь горстка. Оттого, что в мире столько жестокости, подозрительности и злобы. Оттого, что большие деньги могут превратить абсолютно нормального молодого человека в злого и жестокого преступника. Способного совершить то, что вы сделали со мной.

К. Так и знал, что до этого дойдет.

М. Да вы же — неотъемлемая часть всего этого. Ведь все, что есть в мире свободного, честного, — все это заперто на замок в отвратительных тесных подвалах! Людьми, отупевшими от равнодушия.

К. Знаю я вас. Вы все считаете, что мир должен быть устроен только так, как вам надо, чтоб все шло по-вашему.

М. Ну, тут вы попали пальцем в небо.

К. Уж я-то знаю. Я был в армии простым солдатом. Такие, как я, имеют право только приказы выполнять. (Тут он по-настоящему вышел из себя — насколько мог.) И пусть попробуют отказаться.

М. Зачем же застревать на том, что было раньше? Теперь вы богаты, нет никаких оснований считать себя обиженным судьбой.

К. Разве все дело в деньгах?

М. Во всяком случае, теперь никто не может вам ничего приказать.

К. Где уж вам меня понять.

М. Ну почему же? Прекрасно понимаю. Я знаю, вы вовсе не тедди-ненавистник. Но в глубине души вы прячете ненависть. Из-за того, что по положению ниже кого-то. Что не умеете четко выражать свои мысли. Они хулиганят и крушат все вокруг, а вы сидите и злитесь на весь мир. Сидите и твердите себе: «Делать добро людям? И пальцем не шевельну. Помочь человечеству выжить? Да пусть оно катится подальше, это человечество. Надо о себе позаботиться, а оно и так обойдется». (У меня было такое чувство, что я бью его наотмашь по щекам и он вздрагивает от пощечин.) Какой кому толк от ваших денег, если их не использовать по назначению? Вы хоть понимаете, о чем речь?