Роальд Даль - Перехожу на прием
И с этими словами он махнул рукой и вышел, сопровождаемый сестрой.
Когда они ушли, он вытянулся на кровати и снова стал смотреть в потолок. Муха была все еще там. Пока он рассматривал ее, где-то вдалеке послышался шум самолета. Он прислушался к гулу двигателей. Шум был очень далеко. «Интересно, что это за самолет, — подумал он. — Попробую определить тип». Неожиданно он резко дернул головой. Всякий, кто попадал под бомбежку, узнает по звуку «Юнкерс-88». По шуму можно вычислить и другие немецкие самолеты, однако «Юнкерс-88» издает особый звук. Он низко, басовито вибрирует, но к этому голосу примешивается высокий тенор. Именно тенор и отличает «Юнкерс-88», так что ошибиться невозможно.
Прислушиваясь к звуку, он решил: он точно знает, какой это самолет. Но где же сирены и орудия? Этот немецкий летчик большой смельчак, если отважился оказаться около Брайтона средь бела дня.
Самолет гудел где-то вдали, и скоро звук пропал. Потом появился другой звук, на этот раз тоже где-то вдалеке, но опять же — глубокий вибрирующий бас смешался с высоким колеблющимся тенором, так что ошибиться невозможно. Он слышал такие звуки каждый день во время битвы за Британию.
Он был озадачен. На столике рядом с кроватью стоял колокольчик. Он протянул руку и позвонил в него. В коридоре раздались шаги. Вошла сестра.
— Сестра, что это были за самолеты?
— Вот уж не знаю. Я их не слышала. Наверное, истребители или бомбардировщики. Думаю, они возвращаются из Франции. А в чем дело?
— Это были «ю-восемьдесят-восемь». Уверен, что это «ю-восемьдесят-восемь». Я знаю, как звучат их двигатели. Их было два. Что они здесь делали?
Сестра подошла к кровати, разгладила простыню и подоткнула ее под матрас.
— О господи, да что ты там себе выдумываешь. Не нужно тебе ни о чем таком думать. Хочешь, принесу что-нибудь почитать?
— Нет, спасибо.
Она взбила подушку и убрала волосы с его лба.
— Днем они больше не прилетают. Да ты и сам это знаешь. Это, наверное, «ланкастеры» или «летающие крепости».
— Сестра.
— Да?
— Можете дать мне сигарету?
— Ну конечно же.
Она вышла и почти тотчас вернулась с пачкой «плейере» и спичками. Она дала ему сигарету и, когда он вставил ее в рот, зажгла спичку, и он закурил.
— Если понадоблюсь, — сказала она, — просто позвони в колокольчик.
И она вышла.
Вечером он еще раз услышал звук самолета, уже другого. Тот летел где-то далеко, но, несмотря на это, он определил, что машина одномоторная. Она летела быстро; это было ясно. Что за тип, трудно сказать. Не «спит» и не «харрикейн». Да и на американский двигатель не похоже. Те шумнее. Он не знал, что это за самолет, и это не давало ему покоя. «Наверное, я очень болен, — подумал он. — Наверное, мне все чудится. Быть может, я в бреду. Просто не знаю, что и думать».
В этот вечер сестра принесла миску с горячей водой и начала его обмывать.
— Ну так как, — спросила она, — надеюсь, тебе больше не кажется, что нас бомбят?
Она сняла с него верхнюю часть пижамы и стала фланелью намыливать ему руку. Он не отвечал.
Она смочила фланель в воде, еще раз намылила ее и стала мыть ему грудь.
— Ты отлично выглядишь сегодня, — сказала она. — Тебе сделали операцию, как только доставили. Отличная была работа. С тобой все будет в порядке. У меня брат в военно-воздушных войсках, — прибавила она. — Летает на бомбардировщиках.
— Я ходил в школу в Брайтоне, — сказал он.
Она быстро взглянула на него.
— Что ж, это хорошо, — сказала она. — Наверное, у тебя в городе есть знакомые.
— Да, — ответил он. — Я здесь многих знаю.
Она вымыла ему грудь и руки, после чего отдернула одеяло в том месте, где была его левая нога, притом она сделала это так, что перевязанный обрубок остался под одеялом. Развязав тесемку на пижамных брюках, сняла и их. Это было нетрудно сделать, потому что правую штанину отрезали, чтобы она не мешала перевязке. Она стала мыть его левую ногу и остальное тело. Его впервые мыли в кровати, и ему стало неловко. Она подложила полотенце ему под ступню и стала мыть ногу фланелью.
— Проклятое мыло совсем не мылится. Вода здесь такая. Жесткая, как железо, — сказала она.
— Сейчас вообще нет хорошего мыла, а если еще и вода жесткая, тогда, конечно, совсем дело плохо, — сказал он.
Тут воспоминания нахлынули на него. Он вспомнил ванны в брайтонской школе. В длинной ванной комнате с каменным полом стояли в ряд четыре ванны. Он вспомнил — вода была такая мягкая, что потом приходилось принимать душ, чтобы смыть с тела все мыло, и еще он вспомнил, как пена плавала на поверхности воды, так что ног под водой не было видно. Еще он вспомнил, что иногда им давали таблетки кальция: школьный врач говорил, что мягкая вода вредна для зубов.
— В Брайтоне, — заговорил он, — вода не…
Но не закончил фразу. Ему кое-что пришло в голову, нечто настолько фантастическое и нелепое, что он даже задумался — а не рассказать ли об этом сестре, чтобы вместе с ней посмеяться.
Она посмотрела на него.
— И что там с водой? — спросила она.
— Да так, ничего, — ответил он. — Просто вспомнилось.
Она сполоснула фланельку в миске, стерла мыло с его ноги и вытерла его полотенцем.
— Хорошо, когда тебя вымоют, — сказал он. — Мне стало лучше.
Он провел рукой по лицу.
— Побриться бы.
— Оставим на завтра, — сказала она. — Это ты и сам сделаешь.
В эту ночь он не мог уснуть. Он лежал и думал о «Юнкерсах-88» и о жесткой воде. Ни о чем другом он думать не мог. «Это были «ю-восемьдесят-восемь», — сказал он про себя. Точно знаю. Однако этого не может быть, ведь не могут же они летать здесь так низко средь бела дня. Знаю, что это «юнкерсы», и знаю, что этого не может быть. Наверное, я болен. Наверное, я веду себя как идиот и не знаю, что говорю и что делаю. Может, я брежу». Он долго лежал и думал обо всем этом, а раз даже приподнялся в кровати и громко произнес:
— Я докажу, что не сумасшедший. Я произнесу небольшую речь о чем-нибудь важном и умном. Буду говорить о том, как поступить с Германией после войны.
Но не успел он начать, как уже спал.
Он проснулся, когда из-за занавешенных окон пробивался дневной свет. В комнате было еще темно, но он видел, как свет за окном разгоняет тьму. Он лежал и смотрел на серый свет, который пробивался сквозь щель между занавесками, и тут вспомнил вчерашний день. Он вспомнил «Юнкерсы-88» и жесткую воду. Он вспомнил приветливую сестру и доброго врача, а потом зернышко сомнения зародилось в его мозгу и начало расти.
Он оглядел палату. Розы сестра вынесла накануне вечером. На столике были лишь пачка сигарет, коробок спичек и пепельница. Палата была голая. Она больше не казалась теплой и приветливой. И уж тем более удобной. Она была холодная и пустая, и в ней было очень тихо.
Зерно сомнения медленно росло, а вместе с ним пришел страх, легкий пляшущий страх; он скорее предупреждал о чем-то, нежели внушал ужас. Такой страх появляется у человека не потому, что он боится, а потому, что чувствует: что-то не так. Сомнение и страх росли так быстро, что он занервничал и рассердился, а когда дотронулся до лба рукой, обнаружил, что лоб мокрый от пота. Надо что-то предпринимать, решил он, нужно как-то доказать самому себе, что он либо прав, либо не прав. Он снова увидел перед собой окно и зеленые занавески. Окно находилось прямо перед его кроватью, однако в целых десяти ярдах от него. Надо бы каким-то образом добраться до окна и выглянуть наружу. Эта мысль полностью захватила его, и теперь он не мог думать ни о чем другом, кроме как об окне. Но как же быть с ногой? Он просунул руку под одеяло и нащупал толстый перебинтованный обрубок — все, что осталось с правой стороны. Казалось, там все в порядке. Боли нет. Но вот тут-то и может возникнуть проблема.
Он сел на кровати. Потом откинул в сторону одеяло и спустил левую ногу на пол. Действуя медленно и осторожно, он сполз с кровати на ковер и оперся обеими руками о пол. Стоя в таком положении, посмотрел на обрубок — очень короткий и толстый, весь перевязанный. Тут появилась боль и запульсировала кровь. Ему захотелось рухнуть на пол и ничего не делать, но он знал, что надо двигаться дальше.
Руками он как можно дальше подтягивал себя вперед, потом слегка подпрыгивал и волочил левую ногу. Каждый раз он стонал от боли, но продолжал ползти по полу на руках и ноге. Приблизившись к окну, он ухватился руками за подоконник, сначала одной, потом другой, и медленно встал на одну ногу, потом быстро отдернул занавески и выглянул наружу.
Он увидел маленький домик с серой черепичной крышей. Дом стоял в одиночестве близ узкой аллеи, а за ним начиналось вспаханное поле. Перед домиком был неухоженный сад. От аллеи сад отделяла зеленая изгородь. На изгороди он увидел табличку. Это была обыкновенная дощечка, прибитая к короткой жерди, а поскольку изгородь давно не приводили в порядок, ветки обвили табличку, так что казалось, будто ее установили посреди изгороди. На дощечке что-то было написано белой краской. Он уткнулся в оконное стекло, пытаясь прочитать надпись. Первая буква была «G», это он четко видел, вторая — «а», а третья — «r». Ему удалось разобрать буквы одну за одной. Всего было три слова, и он медленно их прочитал по буквам: «G-a-r-d-е а-u c-h-i-e-n».[28] Только это и было там написано.