Сантьяго Гамбоа - Проигрыш — дело техники
— Натуристам эта земля нужна, чтобы обнажаться на свежем воздухе и гулять босиком по зеленой травке. — Силанпа искоса взглянул на Гусмана и увидел, что у того дрожит подбородок. — Да, но мне не кажется, что это оправдывает подобное зверство.
— А вы попытайтесь закинуть удочку в другой бочаг, Виктор! Предположим, толстяка насадили на кол не натуристы. Что, если его появление на занимаемой ими территории имеет целью устрашить как раз их самих?
— Да, но… кто тогда? Кому могло прийти в голову запугивать людей таким изуверским способом?
— Пока еще рано искать ответ на этот вопрос. Поймите, тот, кто насадил толстяка на кол, позаботился, чтобы не оставить никаких следов. Так далеко вам свой крючок не забросить, надо подплыть на лодке с противоположного края.
— Я все понимаю, Фернандо, только не могу сообразить, где тут какие края и концы.
— Толстяк — это всего лишь труп. Жуткое пугало, предназначенное для чьих-то глаз.
— Ясно одно — земля принадлежит Тифлису, а пользуются ею натуристы.
— А Тифлис тоже в их компании?
— Не знаю.
— Уточните! О Тифлисе надо знать все, включая его намерения распорядиться землей, поскольку именно он и есть собственник. Важно понять, кому выгодно запугать натуристов или Тифлиса. В этом вся суть! Здесь говорится, что он владеет гостиницей «Эсмеральда» в Боготе — поезжайте туда и наблюдайте за ним.
Оба закурили и подошли к окну. Некоторое время молча пускали дым сквозь стеклянные жалюзи. Наконец Гусман решился спросить:
— А как с Моникой?
— Никак. Позвонил ей, чтобы спряталась где-нибудь, а теперь самому стыдно — у страха глаза велики.
— Стыдно не отвечать на ее звонки! Опомнитесь, Виктор! Все еще гложет оскорбленное самолюбие?
— Еще как гложет!
— Дорогой мой, со временем поймете, что это вам только на пользу. Все мы страдаем по-своему, но в итоге каждому воздастся, как Христу.
— Жалко терять ее. Она такая ласковая, красивая, к тому же неглупая.
— Неглупая? Простите мне это замечание, Виктор, но Моника — единственная из всех моих знакомых, кто дочитал до конца дневник Анны Франк. Она сама мне рассказала в тот день, когда вы вместе приезжали навестить меня.
— Знаю, это я подарил ей книгу.
Силанпа распрощался и пошел к выезду на шоссе дожидаться автобуса из Коты. После второй выкуренной им сигареты появился автобус. Силанпа проголосовал, поднялся по ступенькам в салон, занял место в самом конце и принялся провожать неприязненными взглядами обгоняющие их автомобили по свободному в этот час шоссе.
Он сошел на Сто двадцать седьмой и почти бездумно пересел на маршрутку до Нисы. Силанпа понимал, что совершает глупость, но засевшие в мозгу увещевания Гусмана и накопившаяся тоска подталкивали его к дому Моники. «Гусман прав, мне будет еще паршивее, если я этого не сделаю», — оправдывался он перед собой. Ключи от квартиры лежали у него в кармане; он поднялся по лестнице на четвертый этаж и отпер дверь.
Вошел.
В квартире было пусто. То есть на самом деле пусто — не осталось ни мебели, ни одежды, ни вообще никаких признаков того, что кто-то когда-то здесь обитал. Сердце Силанпы болезненно сжалось от жуткого предположения — переехала к Оскару; подали документы на оформление брака и теперь живут вместе. К щекам прилила кровь, в глазах потемнело… Он уже начал было пятиться в уголок на ослабевших ногах, чтобы тихонько сползти на пол, как вдруг в дверь вошла она.
— Я знала, что ты придешь, Виктор, — сказала Моника, — только не могла угадать, сколько времени у тебя это займет. Я здесь теперь не живу, приехала, только чтобы выключить счетчик.
К удивлению Силанпы, свежее дуновение надежды заставило его прийти в себя.
— Моника…
— Ты сам велел мне перебраться в безопасное место. Видишь, я послушалась.
— Я думал, тебе грозит опасность, но, похоже, свалял дурака.
— Опасность грозит, когда любишь человека вроде тебя. Только теперь я поняла это.
— Моника, ты прекрасно знаешь, о чем я говорю!
— Мне без разницы, о чем ты говоришь! Я знаю, что говорю я, а я говорю тебе, что ушла отсюда навсегда! Меня здесь уже нет, понятно? Я исчезла для всего, что это место значит для тебя и для меня! Исчезла из твоей жизни, понял ты наконец?
Силанпа почувствовал, как глаза его наполняются слезами, и решил лишний раз не позориться.
— Прости, мне лучше уйти… — Он повернулся к ней спиной и поплелся к выходу, веря всей душой, что сейчас Моника с повлажневшими глазами остановит его, они поцелуются, займутся любовью на ковровом покрытии пола, и одинокая жизнь завершится для него раз и навсегда, а мир после ужасного перебоя завертится снова. Но он ошибся. Вот он миновал входную дверь, добрел до лифта, а рука Моники, столько раз ласкавшая его, так и не легла ему на плечо. Дверь лифта открылась, он шагнул внутрь и нажал кнопку первого этажа, чувствуя, что жизнь кончена.
Выйдя из подъезда, Силанпа поднял голову и с грустью посмотрел на ее окно. В нем горел свет, уже не обещавший ни любви, ни тепла. Все тело ломило от боли; в отчаянии он укусил себя за безымянный палец, желая ощутить вкус собственной крови. Ему хотелось, чтобы боль стала невыносимой и заглушила страдания того единственного, натянутого до предела нерва, наполняющего слезами его глаза. Внезапно перед ним замелькали картины всей его жизни с Моникой, и рыдания выплеснулись откуда-то из самого чрева, исполосовав обе щеки мокрыми бороздками. Нетвердой походкой доковылял он до авениды Субы. Середину проезжей части перегородили застрявшие в пробке маршрутки. Весь мир восстал против него, ведь именно здесь разыгралась трагедия отвергнутой любви, именно на этой улице он потерял единственное, что по-настоящему ценил и в чем нуждался больше всего на свете. Стало тоскливо до тошноты, захотелось исчезнуть, смешаться с уличной грязью, только бы не быть жалким неудачником, потерянным в ночи, плачущим по женщине, за которую с готовностью отдал бы жизнь, пошел бы на любые унижения, принял бы самую страшную муку.
Разум его помутился от угнетающих душу страданий; словно в тумане Силанпа остановил такси, сел на заднее сиденье и в отчаянной попытке вернуть себе чувство собственного достоинства произнес вслух, обращаясь к самому себе:
— Моя жизнь вмещает много больше! — но тут же разрыдался, окончательно потеряв контроль, так как знал, что это ложь, что никакими словами не сможет стереть из памяти ее образ.
И вновь он падал, тонул в умопомрачительной боли, опутавшей душу, будто железными оковами. Он понимал, что, если и был когда-либо счастлив, то лишь ценою такой вот ночи, когда заканчивается жизнь, потому что не мог придумать ничего лучшего, чем вернуться в ту маленькую квартирку, упасть перед ней на колени и умолять, чтобы она его не бросала. В то же время он ни секунды не сомневался, что этим окончательно погубил бы все, и сам сгинул бы в пучине забвения, из которой никому, или почти никому, не дано спастись…
23
Сон все не приходил. Фонари в саду просвечивали сквозь шторы спальной комнаты. В мертвой тишине собственные мысли оглушали Баррагана. Рядом, закутавшись в простыни, мирно посапывала Каталина. Это немного успокаивало и внушало уверенность — Барраган понимал: раз жена спит, значит, верит ему. Ее присутствие и эта слепая вера в свою очередь порождали в нем чувство защищенности. Он отдал бы все и даже больше, чтобы не потерять Каталину, всегда иметь ее под боком, ощущать тепло ее дыхания и слышать, как она изредка бормочет что-то невнятное сквозь сон.
Но раз так, какой ему смысл изменять ей? Зачем волочиться за чужими юбками? Барраган задавал себе этот вопрос тысячи раз, но не мог найти ответа и лишь мучился угрызениями совести. На самом деле ему просто не хватало сил совладать с самим собой. Его мимолетные связи в определенной степени являлись воплощением мечты, которую он лелеял еще подростком, воображая себя плейбоем, мчащимся по Пятнадцатой каррере на «Рено-12» с включенной на полную громкость магнитолой; этаким неотразимым мужчиной, победителем, героем сдержанным и немногословным, но тем не менее до безумия обожаемым женщинами. Однако лишь от Каталины он получал все остальное — в частности, уверенность, что по вечерам ему будет достаточно одного ее нежного взгляда, одного ласкового прикосновения, чтобы избавиться от тяжести, накопившейся на душе за день. Когда она рядом, все кажется возможным и осуществимым.
Ровное дыхание Каталины вселяло надежду, что настанут лучшие дни. На нем повис слишком большой долг. Он постоянно проигрывал в Клубе директоров, делая невероятно дурацкие ставки — еще одна ниточка, связывающая его с юношескими грезами: образ игрока, бросающего вызов судьбе. Вот почему Эскилаче держит теперь Баррагана в своих руках; он единственный, кто знал о плачевном финансовом положении зятя, о его банкротстве. Знал, но не все — даже от него Барраган скрывал самое худшее. Доходы от собственной адвокатской практики, от содержания конторы, не покрывали его расходов, однако Баррагана страшила и приводила в полное уныние одна только мысль о необходимости ограничить себя, снизить свои потребности. К примеру, он никогда не сумел бы заставить себя признаться Каталине, что их семье грозит экономический кризис. Его страшила возможность потерять доверие жены. А Ката и Хуанчито — что станется с ними? Отказать в чем-то своим детям — об этом даже и подумать больно! Он всегда старался дать им все самое лучшее, обучить языкам, музыке, возил за границу, каждое воскресенье брал с собой в клуб, чтобы там они общались со сверстниками из богатых и успешных семей. Забота мужа о будущем детей всегда была предметом особой гордости Каталины, но она даже не подозревала о его ночной бессоннице и душевных муках. Только он один знал, что в действительности все обстоит иначе, и если Эскилаче откажется и дальше помогать ему, благополучие семьи рухнет, как карточный домик.
