Франсуа Каванна - Сердце не камень
— Вы боитесь оказаться импотентом?
В точку!
— Ну, конечно же… Такое всегда возможно, знаете ли.
Она спокойно расстегивает верх своего платья, встряхивает плечами. Ткань спадает и обрамляет венчиком две нагие юные дерзкие грудки молочной белизны, прозрачные, голубоватые, с лиловатыми прожилками. Я глотаю слюну. С трудом. Мне удается оторвать глаза от этого гибельного зрелища, но только для того, чтобы утонуть в двух зеленых озерах там, повыше. Везде ловушки. Мне удается произнести:
— Почему я?
— Потому что круги под глазами Крыс… простите, мадам Брантом утром в четверг мне открыли многое о вас.
Значит, Элоди носит на лице знаки моей доблести… Я упорствую:
— Допустим. Но я же не единственный самец на земле, в конце концов! А раз вы и так все знаете, то еще знайте, что я очень счастлив с Элоди… гм, мадам Брантом. Я люблю ее, ну да. Любовью. Очень большой любовью. Вы можете понять это? Думать о ней, даже говорить о ней, это меня… это меня возбуждает, да! Ну вот, что я говорил!
Она хлопает в ладоши:
— Вы же видите, это сработало! Послушайте. Я не хочу красть вас у вашей Элоди, раз уж она есть. Я хочу только, чтобы вы занялись со мной любовью так же хорошо, как вы это делаете с ней. Я хочу наконец узнать, что же это такое, это великое содрогание.
— Потому что до сих пор…
— До сих пор я знала нескольких мужчин, я даже любила одного из них очень сильно, но я не нахожу, чтобы сам акт был такой уж ошеломительной вещью, как об этом говорят, как пишут, как поют. Приятно, да, но совсем не то неслыханное чудо, что объявлено в меню. Я чувствую, что это произойдет вот-вот, сейчас… а потом ничего. Суфле опадает, майонез не удается, и я оказываюсь обманутой, дрожащей от неудавшегося возбуждения, испачканной остатками удовольствия, полученного другим, который не упустит спросить, дурак: "Как тебе, понравилось? А мне о'кей". Поклянитесь мне, что не будете спрашивать, было ли мне хорошо.
Я чуть было не поклялся. Но вовремя сдержался.
Без всякого сомнения, мне не везет. Или, может быть, я отличаюсь чем-то от других и мне нужно особое внимание, много нежности, много терпенья, не знаю уж…
Я качаю головой с мудрым видом — надеюсь, что это так, и делаю вывод:
— В общем, это будет эксперимент. А я буду подопытным кроликом.
— Это будет эксперимент. А кроликом буду я. Должна ли я уточнять, что горю желанием приступить?
— Как это, прямо сразу же, сейчас?
— Как вам будет угодно, господин любовник. Я доверяюсь вам. Поболтаем, покурим, выпьем, помолчим… Нам некуда торопиться. А если вы меня обнимете?
Сказав это, она расстегивает мою рубашку, вот я и голый до пояса. Я раскрываю объятия, она прижимается ко мне. Наши тела начинают узнавать друг друга, наши запахи смешиваются, и оказывается, что им хорошо вместе. Мы застываем. Зачем двигаться? Вдруг я вспоминаю:
— Да, но… А другая, на кухне?
— Стефани? О, она, должно быть, заснула. Пойду, скажу ей, чтобы она ушла.
Она поправляет платье и выходит из комнаты. Кажется, это не простое дело. Через перегородку доносится довольно шумный спор, хотя он и ведется приглушенными голосами. Наконец я слышу, как хлопает дверь на площадку, и Лизон возвращается.
Она стоит передо мной. Решительным жестом хватает платье у плеч, чтобы стянуть его через голову. Я останавливаю ее:
— Нет!
Я почти крикнул. Она застывает, платье уже наполовину снято. На уровне моих глаз оказывается слегка выпуклый нежный живот с медным отблеском у резинки детских трусиков. Прямо посередине этой белизны торчит умилительный младенческий пупок. Невинный? Развратный? И тот и другой одновременно, каково! Он умоляет и в то же время провоцирует, плутишка. А я все больше и больше чувствую себя насильником маленьких детей. Через платье до меня доносится разочарованный голос Лизон:
— Вы больше не хотите?
— Нет. Вообще-то я хочу сказать… Не так.
Я протягиваю руку. Я говорю себе, что делаю большую глупость, что я мерзавец из мерзавцев и, даже намного хуже, дурак из дураков, но моя рука поднялась, и моя раскрытая ладонь тянется к этой совершенной ноге и ложится на нее, и ощущение в моей ладони точно такое, каким я его представлял, то есть его невозможно представить, вся моя жизнь заключена в этом контакте, вся моя жизнь здесь, сконцентрирована между этими двумя эпидермами, которые наконец соприкасаются и должны соприкасаться целую вечность… Она вздрогнула, когда моя рука прикоснулась к ней. Она сейчас ничего не видит, скомканное платье окутывает ее голову, поднятые вверх руки застыли в прерванном движении, удерживая скомканную ткань.
— Не так, девочка. Не раздевайся сразу догола, словно торопишься быстрее закончить. Не сбрасывай нетерпеливо туфли с ног одним движением и не посылай их в полет через всю комнату.
Я говорю это и знаю, что лучше было бы промолчать, что сейчас совсем не время для таких уроков… Но я должен говорить хотя бы для того, чтобы не поддаться очарованию этого момента и дать себе шанс избежать события, избегать которого у меня нет ни малейшего желания. Ответ доходит до меня и бьет прямо в цель:
— Во-первых, прекратите называть меня "девочка", как старый дурак с бородкой…
— Но я как раз и есть такой! Боже мой, я мог бы…
— …быть моим отцом, так ведь? Ах, вы не могли упустить случай сказать эту обязательную глупость! Если бы я искала отца, я бы к вам не пришла. А вообще-то вы были бы чрезмерно молодым отцом. Мне скоро будет девятнадцать лет, к вашему сведению. А вам примерно тридцать два, тридцать три…
— Тридцать пять.
— Вот видите, что я говорила! Вам пришлось бы зачать меня в пятнадцать лет! Вам очень хочется, чтобы я вас называла папой? Если это ваш бзик, то, пожалуйста, я согласна… Во-вторых, что мне дальше делать, какое следующее движение? Оставаться с поднятыми руками и с головой в мешке? Я устала. Я задыхаюсь.
Черт подери, в конце концов… Я перестаю сопротивляться. А зачем бы мне сопротивляться, в самом деле? Я беру ее за руки, тихонько опускаю их, поправляю ее платье. Снова появляется зеленый луч, освещающий насмешливую улыбку, готовую превратиться во взрыв смеха. Она обнимает меня за шею, приподнимается на цыпочки, погружает в мои глаза свой необыкновенный взгляд, переполненный совершенно неожиданной нежностью. Я потрясен.
— Я готова. Я жду вашего урока, господин учитель.
Чему же я должен был ее научить? Разве что тому, как дать себе волю, как наслаждаться изо всех сил неслыханным счастьем быть вдвоем и быть вместе, ты самка, я самец, знать, что может произойти все и все произойдет, тому, как открывать друг друга руками, губами, носом, всеми чувствами, всем телом со спокойной ненасытностью, дать нежности превратиться в страсть, а улыбкам стать торжественными, дать моей руке проскользнуть вдоль твоих округлых бедер, вдоль внутренней поверхности твоих белых бедер, там, где кожа становится невероятно тонкой, все тоньше и тоньше вплоть до диких границ логова зверя, в то время как твоя рука робкими движениями исследует мой член и все остальное, взвешивает его, пугается его, привыкает к нему, приручает его… * И потом вместе содрогнуться, когда ты, самец, остаешься хозяином положения и упиваешься ее долгой и нежной жалобой беззащитного ягненка, ее нескончаемой, нескончаемой жалобой, не давая себе забыться в свою очередь, разве что на самом пределе напряжения…
Намного раньше того, как я достиг этого предела, без конца отодвигаемого страшными усилиями, в то время как я плачу от умиления при виде отражения этого бесконечного экстаза на искаженном лице Лизон, как раз в то время, когда из моих сокровенных глубин начинает подниматься волна самого опустошающего оргазма, какой я когда-либо знал, мертвенная вспышка озаряет комнату, сопровождаемая щелчком, в происхождении которого невозможно ошибиться. Лизон подпрыгивает, кричит, хочет оторваться от меня. Но я наваливаюсь на нее всем своим весом, вонзаюсь в нее, ничто не помешает мне взорваться в ней, й затем свалиться на нее, и остаться погруженным в нее навсегда, боже мой, навсегда.
Я реву, как сорвавшийся с цепи демон, во все горло, всем своим существом, я рычу, я кричу, я мычу и еще, и еще, я больше не помню себя, я пью глаза малышки, я лижу ее щеки, я слюнявлю ее, а вспышки повторяются с пулеметной скоростью, а мне плевать, с таким же успехом это могло бы быть выстрелами, мне плевать, мне плевать…
Лизон больше не извивается в попытке вырваться, мы прикипели друг к другу животами, ее согнутые ноги обнимают мою спину, толчки ее бедер отвечают на мои, она сопровождает мое восхождение к головокружительным высотам, снова звучит ее нежная ритмичная жалоба.
И вот настает покой и с ним понятие о реальности. Реальность - это в данном случае торжествующий смех Стефани, подружки, раскачивающей на ремне фотоаппарат и насмехающейся надо мной. Лизон моментально вскакивает и хочет ее обезоружить. Но та уклоняется и пятится к двери. Однако, плохо зная расположение вещей, она налетает на старый стеллаж, переполненный книгами, который я давно собирался привести в порядок, толкает его, книги сыплются, она спотыкается, Лизон налетает на нее и тянет за ремень, цедя сквозь зубы:
